Крушение либеральных капиталистических идеалов справедливости: время войны

Если XIX в. начался чуть раньше времени, с приходом французской революции, то следующий век немного запоздал — началом XX в., на­верное, можно считать Первую мировую войну (кстати, первой ее стали называть только после второй). В некотором смысле ее начало означало провал идеи рационального политического и экономического устрой­ства мира, как говорили потом, — у разума не оказалось никаких ар­гументов против убийства. Весь XIX в., после наполеоновских войн, складывалось убеждение, что рациональное устройство национального (более или менее либерального и более или менее социального) государ­ства и либеральной международной политики, господство и развитие мировой торговли приведут к рациональному мироустройству вообще, что мирные торговые отношения с другими странами препятствуют войне, о которой стали забывать (ведь почти сто лет не было крупных войн _ короткие франко-прусская, крымская или русско-японская вой­ны не в счет). Но с началом мировой войны все иллюзии исчезли — ра­циональный и экономический (что казалось почти одним и тем же) ми­ропорядок капитализма развалился. Развалилось и представление людей о справедливости такого миропорядка. Война, ставшая массовой, при­несла огромные страдания громадному числу людей (разум и его техника встали на службу организованному убийству). Погибло около 10 млн во­енных, но и примерно столько же мирного населения. «Человечество ор­ганизовалось в великие государства и империи, национальное движение способствовало пробуждению коллективного сознания масс, и в резуль­тате стало возможным истребление людей в таком масштабе, о каком до тех пор не имели никакого представления», — утверждал Уинстон Чер­чилль [79]. Вот результат «прогресса» — массовое капиталистическое общество привело к массовому уничтожению.

ГЛАВА 2. СПРАВЕДЛИВОСТЬ ОБЩЕСТВА

2.11. Крушение либеральных капиталистических идеалов справедливости: время войны

Политическим результатом Первой мировой войны стала ликвида­ция четырех империй: Германской, Российской, Австро-Венгерской и Османской. Две последние были разделены и сошли со сцены истории, а Германия и Россия оказались в плену экономической разрухи — ка­завшийся уже преодоленным в эпоху капитализма голод опять занял свое место в жизни теперь уже цивилизованного общества. В результа­те войны в России и Германии произошли революции: монархии были свергнуты — в России после большевистского переворота утвердилось советское государство, в Германии в ноябре 1918 г. к власти пришли социал-демократы (коммунистический мятеж Либкнехта и Розы Люк­сембург был подавлен, «Красная Бавария» — это не пивной завод в Пе­тербурге, а неофициальное название Баварской Советской республи­ки — тоже не смогла удержать власть). В 1919 г. образовалась Веймар­ская республика. В России в результате революции началась Граждан­ская война (красный и белый террор), погибло более 10 млн человек, 2 млн эмигрировали. После войны и Россия, и Германия стали жерт­вами тоталитарных режимов. Все эти режимы (сталинизм и фашизм) удивительно похожи — посмотрите агитационные картинки: вот Ле­нин и дети, такой же Гитлер и дети; сравните «сталинскую» архитек­туру и здания франкистского Мадрида или кварталы EUR Муссолини в Риме; наконец, обратите внимание на моральные аспекты критики предыдущего строя — у одних виноваты буржуа, у других — евреи, но виновные обнаружены и будут наказаны. Экономический центр мира (напуганный войной?) впервые покинул Европу и переместился в Аме­рику, Лондон (сменивший Амстердам, а тот в свою очередь Геную, как до этого Генуя Венецию и т.д.) после двух столетий господства уступил Нью-Йорку, США стали сильнейшей политической и военной держа­вой. Разрушилась система золотого стандарта, являвшаяся основой международных расчетов.

Оценивая все эти результаты войн и революций начала XX столе­тия, вспоминаешь слова Вольтера: «Не является ли убийство друга или своего брата ужасающим беспорядком в морали?» Понятно, что ника­кие оправдания справедливости войны (типа плехановского: на нас на­пали — и мы защищаемся) не могли быть приняты. Война не казалась теперь однозначно справедливой для каждой из сторон (очень пока­зательна и характерна позиция Ленина в отношении войны — нельзя не желать поражения своему правительству). Война, безусловно, озна­чала всеобщий кризис рационализма, морали и справедливости. Само понятие справедливости как бы отошло на второй план — какая уж тут справедливость, когда мир рушится? Есть ли связь между войной

и капитализмом? На поверхности она очевидна: капитализм стал ми­ровым явлением — и война приобрела мировой характер; капитализм стал носить промышленный характер — и война пошла по индустри­альным рельсам (теперь это была «война моторов»); капитализм орга­низовал массовое производство и потребление, втянув все население в свой оборот, — вслед за ним и война стала массовым явлением, втя­нув мирное население в свои дела; капитализм использовал передовую науку и технику — и война была теперь «научным» мероприятием: в Первую мировую отличилась химия с новейшими отравляющими ве­ществами, новыми видами техники стали самолеты, подводные лодки, скорострельные орудия и т.д. Капитализм, конечно, не мог упустить и выгод войны: государственные военные (оборонные) заказы оказались выгодными предприятиями, что было весьма на руку промышленным монополиям (немецкие «Крупп», «Тиссен», «Сименс»). Война сделала капитализм еще более монополистическим и государственным, она не убила его, а, наоборот, сделала его еще сильнее.

Виноват ли капитализм в том, что мир оказался охвачен войной? Марксисты-ленинисты однозначно отвечали утвердительно (к их мне­нию надо относиться осторожно — у них капитализм виноват всегда). Развитие капитализма в его империалистической стадии, считал быв­ший студент-заочник Петербургского Императорского университета В. Ульянов, ведет к противоречиям между старыми и новыми капита­листическими странами, ведется борьба за рынки сырья, сбыта, вывоза капитала, и война — это лишь продолжение экономической политики военными средствами. Такой вот простой смысл, без особых затей. Но не только марксизм-ленинизм обвинял капитализм в войне. Карл По-ланьи без всяких апелляций также соглашается с этим утверждением в работе «Великая трансформация: Политические и экономические ис­токи нашего времени» (1944): «Первопричины катастрофы лежат в уто­пической попытке экономического либерализма создать саморегули­рующуюся рыночную систему» [80]. Правительства либералов переста­ли регулировать капиталистический рынок, он стал автономным, пре­вратив социальную ткань общества — труд, землю и деньги — в обыч­ные товары, которые продавались и покупались, несмотря на то что они были ненастоящими (фиктивными) товарами. Нации и их прави­тельства превратились в игрушки в руках мирового рынка. Как только рынок давал сбой, напряжение распространялось из сферы экономики в сферу политики и международных отношений, в итоге все закончи­лось большой войной (Первая и Вторая мировая через года как бы про­тягивают друг другу руки).

ГЛАВА 2. СПРАВЕДЛИВОСТЬ ОБЩЕСТВА

2.11. Крушение либеральных капиталистических идеалов справедливости: время войны

Однако были, на мой взгляд, и более общие причины катастро­фы — мировой войны и последующего господства тоталитаризма, ко­торые, конечно, связаны с капитализмом, но и существенны сами по себе. Я бы отметил три взаимосвязанных социальных процесса, при­водящих к радикальной трансформации обществ: это индустриализа­ция, урбанизация и секуляризация (утрата религией своего морально­го и социального предназначения). Капитализм с его любовью к техни­ке и инновациям приводит к развитию индустриального способа про­изводства и далее — к промышленной революции (заводы и фабрики с дымящей трубой становятся символом этого процесса). Индустриа­лизация требует концентрации промышленности в городах. К началу XX в. в развитых странах доля городского населения превысила сель­ское: около 80% городского населения в Великобритании; 56% — в Гер­мании; только в России этот процесс затянулся до 1953 г., когда город­ское население впервые превысило сельское. Этот процесс новой ур­банизации и роста численности городского населения, который дости­гался за счет превращения крестьян в городских пролетариев, привел к тому, что «городское сознание» (по своей природе безличное и безраз­личное) стало размываться «крестьянским сознанием» (с его патриар­хальностью, персонификацией власти — когда доверяли не институту, а личности, с требованием порядка).

В итоге для тоталитарных режимов сформировались адекватные условия (причем в разных странах примерно в одно и то же время — в России, Германии, Италии, затем Испании и Португалии). Это но­вое городское сознание теперь не могло уже получить помощь от хри­стианской морали, ведь в общественном сознании религию все боль­ше замещала наука, и для повседневного сознания стало характерным обращение к науке (часто в виде псевдонауки): вспомните рабочее об­разование и так называемую «кружковщину». Религия не только вме­сте с христианской моралью, но и моралью вообще переместилась на периферию общественного сознания. Бог умер, говорил Ницше, а мы его убийцы. Нельзя понимать эту фразу Ницше прямолинейно, счита­ет Хайдеггер: «...явление Нового времени — обезбожение. Это выра­жение не означает простого изгнания богов, грубого атеизма. Обезбо­жение есть состояние принципиальной нерешенности относительно Бога и богов». И добавляет: «Если до такого дошло дело, то боги улету­чились» [81]. Вот так, «боги улетели», и новой горожанин, вчерашний крестьянин, оказался в начале XX в. в ситуации моральной аномии, его моральный порядок (и в нем — представления о справедливости), ра­нее сформированный христианской этикой, уже разрушился, а новый,

экономический по своей природе, либеральный по форме и социал-демократический по содержанию, еще не вступил в силу.

Война и последовавшая реакция означали глубокое забвение цен­ности отдельной человеческой жизни (чего так добивался классиче­ский либерализм), капитализм стал массовым производством и потре­блением, и общество в ответ преобразилось в массовое. Но «славу и от­ветственность» за выход широких масс на историческое поприще несут не только война и революция, но и в целом XIX век. В массе человек как индивид стал менее ценен, общее заслонило индивидуальное, кол­лективные интересы перевесили личные. С другой стороны, интересы отдельных людей теперь отличались друг от друга, их уже нельзя было сложить вместе и общество не могло быть теперь просто суммой ин­дивидов. Хосе Ортега-и-Гассет (по испанской традиции в его фамилии соединяются фамилии отца и матери) в «Rebelion de las Masas» («Восста­ние масс», 1930) четко подметил этот противоречивый процесс транс­формации общества. Он выделял три взаимосвязанных явления: фе­номен стадности (Ницше также указывал на этот феномен. «Мы по ту сторону добра и зла, — говорил он, — но требуем безусловного при­знания святыни "стадной морали"»); эффект глобализации: «Просто-напросто мир нежданно вырос, а в нем и вместе с ним выросла и жизнь. Прежде всего она стала планетарной; я хочу сказать, что жизнь рядово­го человека вмещает сегодня всю планету, что простой смертный при­вычно обживает весь мир». Не очень верится, что это было написано в 1930-х годах; массовое мышление (это мышление тех, у кого на любой вопрос заранее готов ответ, что не составляет особого труда и вполне всех устраивает) [82].

Справедливость предполагает идею, осмысление, диалог, но «мас­совый человек», втянутый в обсуждение, теряется, инстинктивно противится этой высшей инстанции, требует «закончить дискуссии» (вспоминается Полиграф Полиграфович Шариков из «Собачьего серд­ца» М. Булгакова: «А чего там решать? Взять всё и поделить!»; и еще мне нравится как профессору про профессоров: «Да какой тут спо­соб, _ становясь словоохотливым после водки, объяснил Шариков, — дело нехитрое. А то что же: один в семи комнатах расселился, штанов у него сорок пар, а другой шляется, в сорных ящиках питание ищет...»). В итоге масса неизбежно обращается к насилию, считает Ортега-и-Гассет: «Повсюду аморфная масса давит на государственную власть и подминает, топчет малейшие оппозиционные ростки. Масса — кто бы подумал при виде ее однородной скученности! — не желает уживаться ни с кем, кроме себя. Все, что не масса, она ненавидит смертно» [83].

ГЛАВА 2. СПРАВЕДЛИВОСТЬ ОБЩЕСТВА

2.11. Крушение либеральных капиталистических идеалов справедливости: время войны

Массы требовали вождя, и он не долго заставил себя ждать. Фи­лософское обоснование роли «сверхчеловека» и процесса господства «сильной власти» пришло еще раньше, в XIX в., — посмотрите как Ницше определял справедливость. В работе «Антихрист. Проклятие христианству» (1888) Ницше писал:

«Что хорошо? — Всё, что повышает в человеке чувство власти, волю к вла­сти, самую власть. Что дурно? — Всё, что происходит из слабости. Что есть счастье? — Чувство растущей власти, чувство преодолеваемого про­тиводействия. Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положе­ние нашей любви к человеку. И им должно еще помочь в этом. Что вред­нее всякого порока? — Деятельное сострадание ко всем неудачникам и сла­бым — христианство» [84].

И вот как он определяет справедливость: справедливость есть функ­ция власти (причем не просто власти, а сильной власти), она поднима­ется над «мелочными» перспективами добра и зла, ее намерение — со­хранить нечто большее, чем та или эта личность. Лишь господствую­щий утверждает задним числом «справедливость», т.е. «меряет вещи своей мерой». Вот так сила соединяется со справедливостью, мощь — с добротой. Именно эта идея и легла потом в основу фашистской идео­логии. Вот пример из немецких агитационных брошюр:

«Те же жиды, которые эксплуатировали и выжимали последние соки из ва­шего народа, путем алчного коммунистического государственного капи­тализма, те же жиды так же безжалостно опустошали и Германию, с помо­щью международного финансового капитализма. Но решительным мощ­ным ударом Адольф Гитлер сломил и разбил их силу. Адольф Гитлер — это воплощение силы, мощи, доброты и справедливости!» (Немецкая агита­ционная брошюра. Предположительный год публикации — 1941-й.) [85]

Предвосхищая, видимо, такую ситуацию, Ницше предупреждал: «Никогда не доверяйте говорящим о справедливости!», называющим самих себя «добрыми и праведными» недостает лишь власти, чтобы стать тиранами.

Теперь обратимся к тому, как большевики трактовали справедли­вость. Капитализм в экономическом плане всегда означал наиболее эффективные средства для достижения цели при ограниченности ре­сурсов. При этом ограниченность предполагала только материальные ресурсы, ограниченность моральных ресурсов не учитывалась. В опре­деленном смысле в новом веке (особенно это относится ко всяким ре­волюционерам) цели стали соотносить со средствами без учета морали, очень изменилась и система временных предпочтений — ради светлого будущего потомков (как его понимали в то время) можно было пожерт-

вовать нынешним поколением. Почему-то старый лозунг, что «одно сегодня стоит двух завтра», перестал работать. Интересно в этом смыс­ле сопоставление представлений Ленина и Троцкого. Вот как считал Троцкий:

«...Цель (демократия или социализм) оправдывает, при известных усло­виях, такие средства, как насилие и убийство... Общество без социальных противоречий будет, разумеется, обществом без лжи и насилий. Однако проложить к нему мост нельзя иначе, как революционными, т.е. насиль­ственными средствами... Допустимы и обязательны те и только те сред­ства, отвечаем мы, которые сплачивают революционный пролетариат, на­полняют его душу непримиримой враждой к угнетению, научают его пре­зирать официальную мораль и ее демократических подголосков, пропиты­вают его сознанием собственной исторической миссии, повышают его му­жество и самоотверженность в борьбе».

Троцкого обвиняли во введении в 1919 г. декрета о заложниках, на что он отвечал:

«Так или иначе, за декрет 1919 г. я несу полностью ответственность. Он был необходимой мерой в борьбе против угнетателей... даже в самом остром во­просе — убийство человека человеком — моральные абсолюты оказыва­ются совершенно непригодны. Моральная оценка, вместе с политической, вытекает из внутренних потребностей борьбы» [86].

Не так прямолинейно (без упоминаний убийства), но в том же духе высказывался и Ленин, говоря об обмане народа лозунгами свободы и равенства:

«Я знаю, откуда вы берете ваши понятия о справедливости. Они у вас из вчерашней капиталистической эпохи. Товаровладелец, его равенство, его свобода — вот ваши понятия о справедливости. Это мелкобуржуазные остатки мелкобуржуазных предрассудков — вот что такое ваша справед­ливость, ваше равенство, ваша трудовая демократия. А для нас справед­ливость подчинена интересам свержения капитала... диктатура пролета­риата неизбежна, необходима и безусловно обязательна для выхода из ка­питализма. Диктатура означает не только насилие, хотя она невозможна без насилия... Насилие можно применить, не имея экономических корней, но тогда оно историей обречено на гибель. Но можно применить насилие, опираясь на передовой класс, на более высокие принципы социалистиче­ского строя, порядка и организации. И тогда оно может временно потер­петь неудачу, но оно непобедимо» [87].

Вдумайтесь в смысл фразы: все, что способствует свержению капи­тала, — справедливо; диктатура — неизбежна (хотя и временно); наси­лие передового класса — непобедимо; а потом (в следующем поколе­нии — те, кому 50, до коммунизма не доживут, — ласково предупреждал

ГЛАВА 2. СПРАВЕДЛИВОСТЬ ОБЩЕСТВА

2.12. Трансформация капитализма вXX веке: экономический проект справедливого...

Ильич) наступит царство свободы и справедливости, причем вечное — классовые противоречия навсегда исчезнут. Вот такая «социалистиче­ская справедливость» на условиях миллениаризма, которая противопо­ставлялась «мелкобуржуазной», т.е. либеральной, справедливости.

Итак, эти противоречия моральных позиций представлял и рас­кол общественного мнения в области того, что считать справедли­вым: что первично — равенство или свобода; оправдано ли светлое будущее сегодняшними жертвами; морально ли применение наси­лия ради благородных конечных целей; оправдывает ли моральная цель аморальные средства; возможно ли противопоставление инте­реса индивида (отщепенца, как писали в советских учебниках) кол­лективным интересам? В целом это общество европейских войн и ре­волюций первой половины XX в. потеряло концепцию общего блага, казалось, договориться в ситуации конкурирующих моральных цен­ностей не удастся. В Америке 1920-х наступило самое бурное разви­тие капитализма, которое получило название «The Roaring Twenties» или «The Jazz Age». В этот период материальные блага и их достиже­ние (дом, а не квартира; автомобиль вместо упряжки; электричество вместо керосиновой лампы), а также погоня за удовольствиями ста­ли центральными для общества. Именно тогда для отображения но­вого режима удовольствий появились выражения: «baby» (в смысле «дорогая»); «sugar daddy» (в смысле «папик»). Лозунги той эпохи — «жить сейчас, а не завтра», «бери от жизни все». Но все в итоге закон­чилось самым серьезным в истории мировым кризисом. В Германии, поставленной на колени Версальским мирным договором, создава­лись условия для реванша (многие, в их числе Дж. М. Кейнс, преду­преждали об этом в 1919 г.), и идеология национал-социализма нашла свою почву. В СССР строился социализм, и, несмотря на временное отступление в виде НЭПа, «строительство» в 1930-е развернулось по максимуму — коллективизация, раскулачивание, партийные чистки, массовые репрессии...

Нельзя не сказать, что и сама наука в начале века перестала инте­ресоваться моральными факторами, и справедливостью в частности. Например, экономическая наука превратилась из политической (а сле­довательно, и социальной) экономии в «economics» (у Альфреда Мар­шалла, например), предметом которого стала ситуация выбора средств достижения целей в условиях ограниченности ресурсов. Но вопрос са­мих целей экономику уже больше не интересовал. Теперь считалось, что цели должны определять какие-то другие люди — политики или все общество, а экономисты выполняют только «техническую» функ-

цию. Социология, стремясь походить на другие, точные науки, в начале века стала позитивистской, в ней не было места моральной (оценоч­ной) проблематике, в ней начинает преобладать чисто «технический» интерес. У Дюркгейма, который заявлял о необходимости социологии морали, всякое моральное просто растворяется в социальном (коллек­тивное господствует над индивидом, это коллективное сознание и есть моральное сознание, главным аспектом которого является долг). Но даже в непозитивистской социологии понятия справедливого обще­ства отсутствовали.

Хотя Макс Вебер и вводит в социологию понятия ценностей и ценностно-рационального действия (а также протестантской этики), но для него научный порядок (основанный на фактах) и порядок цен­ностей (основанный на свободном выборе ценностей индивидом) фундаментально противоположны, согласования ценностей у разных людей в обществе произойти не может, поэтому в социологии и нет представления о справедливом. «Свобода от оценки» — вот принцип его социологии. И далее — в неоклассической социологии Талкотта Парсонса, в структурно-функциональном анализе общества — упоми­нание о моральном вообще отсутствует. И только в 30—40-е годы XX в., особенно в связи с мировым капиталистическим кризисом 1929 г. и по­следующей депрессией, а затем Второй мировой войной, все же прои­зошло существенное продвижение вперед общественной мысли в об­ласти понимания того, какими должны быть правильное общество и природа справедливости. Я имею в виду прежде всего возникновение кейнсианского направления в экономической науке, что существенно модифицировало либеральное представление о справедливом обще­стве и соответствующей государственной политике, а затем его крити­ку в лице либертарианского направления (Хайек, Мизес и др.).