Студопедия

КАТЕГОРИИ:

АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника


УДК 7(075.8) ББК 85.1О0.62к73 13 страница




из

На основании этих фактов было высказано множество соображений, сводившихся к тому, что обезьяна вообще руковод­ствуется в своем поведении зрительными связями, а не механиче­скими отношениями2. Это положение хотя и отражает действи­тельные факты, но, однако, не вскрывает в сущности самого процесса и отнюдь не противоречит приведенному выше объясне­нию.

Итак, согласно этому пониманию интеллектуального поведения обезьян, главные его признаки выделенные Кёлером, должны быть соотнесены друг с другом в "обратном порядке. Не факт переноса найденного решения следует объяснять особым erq характером (внезапность), но, наоборот, сам факт внезапного решения экспериментальной задачи нужно понять как результат способности этих животных к широкому переносу операций.

Такое понимание интеллектуального поведения обезьяны хорошо согласуется с некоторыми фактами и обладает тем достоинством, что оно не противопоставляет интеллект животного его индивидуальному или видовому опыту, не отделяет интеллект от навыка. Однако это понимание интеллектуального поведения встречается и с серьезными затруднениями. Прежде всего ясно, что ни формирование операции, ни ее перенос не могут служить отличительными признаками поведения высших обезьян, так как оба этих момента свойственны также животным, стоящим на предшествующей стадии развития. Оба этих момента мы -наблю­даем, хотя в менее яркой форме, и у низших млекопитающих животных, и у птиц. Получается, что различие в деятельности и психике между этими животными и человекоподобными обезьянами сводится к чисто количественному различию: более медленное или более быстрое формирование операции, более узкие или более широкие переносы; t Но ведь поведение человекопо­добных обезьян особенно резко отличается от поведения низших млекопитающих именно в качественном отношении.

Наконец, приведенное выше понимание интеллекта животных оставляет нераскрытым самое главное, а именно, что же представляет собой наблюдаемый у обезьян «широкий» перенос и в чем заключается его психологическое объяснение.

Итак, и эта концепция интеллекта не в состоянии удовлетвори­тельно ответить на основные вопросы, поставленные изучением высших животных. Самое же важное заключается в том, что сблизив интеллектуальное поведение антропоидов с поведением нижестоящих животных, она, с другой стороны, вновь «де-интеллектуализировала» его, т. е. затушевала его качественное своеобразие и вырыла этим новую пропасть: пропасть между интеллектом животного и мышлением человека.

Положение это было выражено Кёлером, Липманом и др. неточно: имелась в виду, очевидно, возможность обезьяны руководствоваться только такими механическими отношениями, которые могут быть адекватно восприняты непосред­ственно зрительно.

Новое, третье решение проблемы интеллекта животных (мы отвлекаемся сейчас от других, мало отличающихся от первых двух

или явно научно несостоятельных концепций) вытекает из анализц соответствующих фактов с позиций развиваемой нами обжей* концепции развития психики.

С точки зрения этой концепции, для того чтобы решить проблему интеллекта, необходимо еще раз обменять местами указанные Кёлером особенности интеллектуального поведения животных и сделать исходным для анализа третий характерный факт, не имеющий, по мнению. Кёлера, принципиального значе­ния,— способность обезьян решать двухфазные задачи.

В двухфазных задачах с особой силой обнаруживается двухфазность и самой деятельности животного. Нужно раньше достать палку, потом достать плод, Нужно раньше оттолкнуть плод от себя, а затем обойти клетку и достать его с противопо­ложной стороны. Само по себе доставание палки приводит к овладению палкой, а не привлекающим животное плодом.

Это — первая фаза. Вне связи со следующей фазой она лишена какого бы то ни было биологического смысла. Это есть фаза подготовления. Вторая фаза — употребление палки — является уже фазой осуществления деятельности, направленной в целом на удовлетворение той или иной биологической потребно­сти животного. Но если с этой точки зрения подойти к решению обезьянами любой из тех задач, которые давал им Кёлер, то оказывается, что каждая из них требует также двухфазной деятельности. Взять палку — и приблизить к себе плод, отойти от приманки — овладеть приманкой, пододвинуть ящик — достать плод и т, д. Это, конечно, не просто механически соединенные между собой процессы: первый из них подготавливает возмож­ность осуществления второго.

Каково же содержание обеих этих фаз деятельности обезьяны? Первая, подготовительная фаза, внутренне связана, очевидно, не с самим тем предметом, на который она направлена, например не с самой палкой. Если обезьяна увидит палку в ситуации, которая требует не употребления палки, но, скажем, обходного пути, то она, конечно, не будет пытаться взять ее. Значит, эта фаза деятельности не есть обычная, формирующаяся в данной деятельности, операция: она связана не с палкой, но с объ­ективным отношением палки к плоду. Реакция на это отношение и есть не что иное, как подготовление дальнейшей, второй фазы деятельности — фазы осуществления.

Что же представляет собой эта вторая фаза? Она направлена уже на предмет, непосредственно побуждающий животное, и строится в зависимости от определенных объективно-предмет­ных условий. Она включает, следовательно* в себя ту или иную операцию и поэтому может иметь и нередко действительно имеет форму простого навыка.

Таким образом, при переходе к третьей, высшей стадии развития животных, наблюдается новое усложнение в строении

деятельности. Прежде слитая в единый процесс деятельность раскалывается теперь на две фазы: фазу подготовления и фазу осуществления. Наличие фазы подготовления и составляет характерную черту интеллектуальной деятельности. Интеллект возникает, следовательно, впервые гам, где возникает процесс подготовления возможности осуществить ту или иную операцию или навык (Леонтьев, Запорржец, 1938),

Таково в самом общем, разумеется, своем виде выдвигаемое нами гипотетическое решение проблемы. Наша ближайшая задача состоит в том, чтобы, отложив пока обсуждение вопроса о конкретном этапе эволюции животных, на котором впервые возникает интеллектуальная деятельность» попытаться развить эту гипотезу и вместе с тем подвергнуть ее возможно более разносторонней проверке.

Раскол деятельности на две взаимосвязанные, переходящие одна в другую, но, с другой стороны, не сливающиеся друг с другом фазы прежде всего обозначает собой возможность выделения операции, сформировавшейся в одной деятельности и переноса ее в другую деятельность, протекающую совсем в иных условиях. Такого рода перенос отличается от переноси операция, наблюдаемого у низших млекопитающих, не только своей «широтой, не только количественно, но и качественно; назовем его интеллектуальным переносом.

Нетрудно увидеть, что описываемые исследователями антро­поидных обезьян случаи решения задач хотя и опираются на их прежний опыт, на уже прежде сформированные операции или навыки, как это правильно отмечают большинство современных авторов, однако самый характер использования обезьяной ее прежнего опыта заключает в себе нечто совершенно особенное* Это впечатление и создается благодаря действительному свое­образию интеллектуального переноса у обезьян прежде сформиро­вавшихся операций и навыков; способные теперь выделиться в деятельности, они сохраняют, как и прежде, свою зависимость от ее предмета, но не от задачи. Поэтому общность задачи, то есть не только предмета деятельности, а также и тех условий, в которых он дан, уже не является необходимым для возможности осуществления переноса. Любой пример, взятый из классических опытов с обезьянами, может об этом свидетельствовать. Особенно же ясно это видно в тех случаях, когда животное как раз не в состоянии решить задачу, когда никакой перенос не удается и вся его деятельность сводится к безуспешным пробам.

Обратимся к классическому сравнению в такой сверхтрудной ситуации обезьяны и курицы. Нет надобности повторять обще­известное описание поведения последней; это — поведение по методу «trial and error*, состоящее из ряда отдельных движений, переходящих одно в другое и постепенно возвращающихся, пока, наконец, они не угасают вовсе. Совершенно иначе ведет себя в подобной ситуации обезьяна. Она тоже делает пробы, но это не пробы различных движений, а прежде всего пробы различных

операций, способов деятельности, Так, имея дело с запертым ящиком, обезьяна раньше пробует привычную операцию нажимания на рычаг; когда это ей не удается, она пытается грызть угол ящика; потом применяется новый способ: проникнуть

в ящик через щель дверцы, затем следует попытка отгрызть рычаг* которая сменяется попыткой выдернуть его рукой; наконец, когда

и это не удается, она применяет последний метод: пробует перевернуть ящик Эта особенность поведения обезьян, которая заключается в том, что они способны решать одну и ту же задачу многими способами, особенно специально подчеркиваемая Бой-тендейком, представляется нам важнейшим доказательством того, что у них, как и у других животных, стоящих на этой же стадии развития, операция перестает быть неподвижно , связанной с деятельностью, отвечающей определенной задаче, и для своего переноса не требует, чтобы новая задача была сходна с прежней.

Новое отношение, устанавливающееся у высших млекопитаю­щих между операцией, задачей и предметом, не менее ясно обнаруживает себя также в весьма остроумных сравнительных экспериментах В. Фишеля (1935).

Работая с рептилиями (Chelydra Serpentina) н высшими млекопитающими (собака), этот автор пользовался установкой, сконструированной по типу проблемного ящика с возможностью двоякого решения, причем каждое из них, требовавшее достаточно сложной операции, приводило к различному результату (различ­ная приманка). Если дверца ящика открывалась толканием от себя, то в этом случае открывалась приманка bt другая же приманка, скрываясь за поднимающейся дверцей, становилась недоступной; если же дверца открывалась вбок, то тогда, наоборот, обнаруживалась приманка а, приманка же Ь отодвига­лась за пределы досягаемости животного. И у рептилии, и у собаки вырабатывались оба требуемых навыка. При этом только один из навыков (способов) приводил к предпочитаемой пище. Проблема, поставленная исследованием, и заключалась в том, чтобы выяснить, может ли животное подчинить операцию пище, то есть предмету, на который направлена его деятельность, а не задаче в целом, которая оставалась в этих опытах, конечно, всегда одинаковой.

Как и следовало ожидать, данные этих опытов показывают, что4 в то время как собака избирает операцию в соответствии с предпочитаемой ею пищей, рептилия не в состоянии этого сделать, то есть ее навыки не отделяются от задачи и, следова­тельно, при возможности употребить любой из них, применение того или другого зависит от случайных обстоятельств

л thiijfeiulijk F. Consideration de psychologic comparer- // Arch. Neer-landaises de PhysioLogie. 1920. T. V. P. 82. >

4 Fischel W, Experiments with two goals and two possibi­lities of action // Journal of Comparative Psychology. 1935. XIX, N 3, P. 333.

Попытаемся рассмотреть теперь интеллектуальную деятель­ность со стороны особенностей отражения внешней действительно­сти в психике животных.

В своем внешнем выражении первая, основная, фаза интеллек­туальной деятельности направлена на подготовление второй ее фазы, то есть объективно определяется последующей деятельно­стью самого животного. Значит ли это, однако, что животное и имеет в виду свою последующую операцию, что, следовательно, животное способно отобразить, представить ее себе? Такое предположение является ничем не обоснованным. Первая фаза отвечает объективному отношению между вещами. Это-то отноше­ние вещей и должно быть -отражено, обобщено животными. Значит, 1Ерк переходе к стадии интеллекта форма психического отражения животными окружающей действительности изменяется в том смысле, что возникает отражение не только отдельных вещей, но и их отношений. {...)-

Соответственно с этим меняется и характер обобщений животных. Животное обобщает теперь отношения и связи вещей. Эти обобщения животных формируются, конечно, так же, как и обобщенное отражение ими отдельных вещей, то есть в самом процессе переноса.

Появление на стадии интеллекта возможности восприятия к обобщения отношений ке может в свою очередь не внести новые черты в деятельность животного в ее целом: это и находит свое выражение в развитии у обезьян так называемой «ориентиро­вочно-исследовательской деятельности» (Н, Ю, Войтонис). (...)

Рассматривая интеллектуальную деятельность, мы отвлеклись от вопроса о том, у каких животных может быть впервые обнаружен интеллект. Теперь нам надлежит специально рассмот­реть этот вопрос.

Нельзя, разумеется, ожидать, что переход к стадии интеллекта совершается как переход к двухфазной деятельности, которая сразу же становится доминирующей в поведении животного. Скорее, наоборот, можно думать, что интеллектуальная деятель­ность первоначально обнаруживается у животных далеко не во всех тех случаях, когда она объективно возможна; наличие интеллекта у животного вовсе не исключает преобладания у него поведения, остающегося на стадии перцептивной психики5, (..,),

Экспериментальные данные..- позволяют говорить о том, что нижние ступени стадии интеллекта ограничиваются по одной линии низшими обезьянами, а по другой — собакообразными и кошкообразными; что же касается линии эволюции копытных животных, то недостаточность данных по большинству видов делает какое бы то ни было суждение о них пока весьма затруднительным.

6 Мысль о том, что обычно животное не использует наивысших своих возможностей, в силу чего мы недооцениваем его интеллект (гипотеза о «запасном уме»), была высказана А. Н, Северцевым (Эволюция и психика. М.Ф 1922. С. 44),

Внутри этой высшей третьей стадии — стадии интеллекта, как и внутри предшествующих стадий, мы равным образом должны констатировать наличие известного развития интеллектуальной деятельности и существование различных ее типов.

Если ограничиться рассмотрением внутристадиального разви­тия лишь по основной эволюционной линии (приматы), то главнейшие изменения; которые могут быть здесь отмечены, заключаются, с одной стороны, во все большем усложнении операций, составляющих фазу подготовления, а с другой сторо­ны — в появлении полифазкости, то есть такой деятельности, в которой фаза подготовления может сама состоять из двух, а может быть и более, фаз. Таковы, например, решаемые антропоидами трехфазные задачи, построенные по схеме: достать короткую палку (/), с помощью ее достать более длинную палку (2), а этой более длинной палкой достать плод (3).

Разумеется, описанные изменения не захватывают, однако, ни принципиального строения деятельности животных, ни соответ­ствующей этому строению формы психического отражения. Деятельность даже высших, наиболее развитых представителей приматов, как и свойственная им форма психического отражения внешней действительности, остэеотся глубоко ограниченными. «Раскол» деятельности, который мы констатируем у животных, стоящих на верхних ступенях биологической эволюции, приводит к выделению «фазы подготовления», но выделение этой фазы никогда не превращается в пределах животного мира в отделение ее от дальнейшего процесса, который представляет собой «фазу осуществления». Только в играх молодых обезьян или обезьян, содержащихся в неволе, можно иногда наблюдать операции подготовления, не отвечающие никакой непосредственно данной возможности осуществить в дальнейшем деятельность по отноше­нию к предмету, удовлетворяющему ту или иную биологическую потребность животного, то есть имеющему для него тот или иной биологический смысл, —так же точно, как только в играх мы наблюдаем впервые отделение операции от задачи. Это, по-видимому, имеет, как мы уже отмечали, определенное прогенети-ческое значение, но, конечно, ничего еще не меняет в пределах

данной стадии развития;' и на этой высшей стадии деятельность животных остается по-прежнему связанной инстинктивным смыс­лом своего предмета.

Ограниченность интеллектуальной деятельности животных находит свое отражение и в содержании их адаптивных процессов. Именно потому, что зфаза подготовлениям подчиняется вместе с деятельностью в целом, в которую она входит как ее неотдели­мая часть, инстинктивному смыслу, она не может иметь сбоим содержанием задачу, лежащую в самих условиях; приспосаблива­ясь к сложным предметным (вещным) ситуациям и используя наличные предметные условия, животные, однако, не способны активно изменять их. Это объясняет целый ряд эксперименталь­ных фактов, указывающих на парадоксальную, на первый взгляд,

трудность, которую представляют для обезьян некоторые относи­тельно простые задачи. (...)

Каков же предельно доступный животным уровень развития их интеллекта и не появляются ли при переходе к человекоподобным обезьянам качественно новые особенности интеллектуальной деятельности? Нет, разумеется, никакого сомнения в том, что именно у человекоподобных мы встречаем самую высокую ступень развития психики* но эта ступень, вопреки часто высказываемому мнению, все же остается в пределах описанной нами стадии. Внимательный анализ весьма многочисленных теперь данных о поведении этих наиболее высокоорганизованных животных показывает, что принципиальное строение их деятельности, как и свойственная им форма отражения внешней действительности, сохраняются теми же, что и у остальных приматов, хотя и усложняются чрезвычайно.

Иногда качественное отличие поведения антропоидов от низших обезьян пытаются увидеть в способности употребления последними так называемых орудий», что якобы сближает их деятельность скорее с человеческой деятельностью, чем с деятель­ностью настоящих животных. Это — глубокое заблуждение. В его основе лежат, насколько мы могли это установить, судя по приводимым аргументам, три главных момента.

Первый из них составляет фактически неточное указание на то, что употребление «орудий» свойственно исключительно антропои­дам. Как показано И. Биеренс-де-Хааном {1931) и Г. Клювером (1933), а у нас — В. FL Протопоповым (1935) и Р. С. Рогинским (1939), использование, например, палки у низших обезьян лишь затруднено! но отнюдь не невозможно6, О том, что эта деятель­ность действительно свойственна им, а не является для них случайной, искусственно построенной в эксперименте — подозре­ние, которое не лишено оснований, если присмотреться к деталям опытов, — совершенно категорически подтверждено исследова­нием Клювера (1937), В цитируемом исследовании различные опыты, приведенные прежде с низшими обезьянами, были затем повторены с ними через большой промежуток времени (2—3 го­да), на протяжений которого животные вовсе не упражнялись в решении соответствующих задач. Полученные данные показали, что, в то время как некоторые приобретенные прежде навыки у них утратились, операция доставания плода с помощью палки осуществлялась сразу же, не требуя восстановительного перио­да \ Этот факт запоминания «раз к навсегда» употребления палки

6 Bierens de Иаап 5. Werkzeuggebranch imd Werk2eugherstellung bei eihem niederen Affen // Zeitschrift fur vergleichende Physiologic, 1931. B. 13. 5, 639; Ktuver H. Behavior mechanism in monkeys. Chicago, 1933; Протопопов В. П. Условия образования моторных навыков, 1935; Рогинский Р. С« Образование навыков у низших обеэьйн. Труды гос+ лн-та по изучению мозга им* В. М, Бех­терева. Л., 1939. Т. IX, С. 1S5.

7 Ktuver И. Re-examination of implement behavior in a Celus monkey after an interval of three years // Ada Psychologica / ed. by G. Revesz. Hague, 1937, P. 347,

с совершенной очевидностью показывает, что оно не является у этих животных результатом образования простого навыка, но что оно формируется у них так же, как у антропоидных обезьян.

Второй момент, на который опирается идея общности «орудий­ного» {в действительности — квазиоруяяйиого) поведения антропоидов и человеческий, подлинно орудийной деятельности, это — описанные у антропоидов факты изготовления орудий». Знаменитое определение человека как «tool-making animal», данное Франклином, укрепляет в нашем сознании значение этих фактов. Однако именно эти факты являются наименее неясными. Для доказательства того, что обезьяны действительно изготавли­вают свои «орудия», охотнее всего поверхностно цитируют данные Кёлера; однако при этом отвлекаются от целого ряда весьма важных обстоятельств, которые резко ограничивают этот вывод. Сам Кёлер действительно рассматривал процессы изготовления орудий как процессы того же рода и вида, что и другие изучавши­еся у обезьян интеллектуальные процессы, но при этом термин «изготовление орудий» (Werkzeugherstellung) употреблялся им весьма широко, что он специально и оговаривает. Если же принять этот термин в его более точном и узком значении, то оказывается, что те факты, к которым он может быть отнесен в этом случае (например, составление длинной палки из более коротких), как раз свидетельствуют о совершенно своеобразном протекании процесса изготовления «орудий», совсем ином, чем доставание плода палкой и т. п, Приведем точное описание опыта с Султаном: 1) животное начинает с «плохих» ошибок, пробуя доставать ящиком; 2) пытается достать приманку одной тростинкой, далее подталкивает ее второй тростинкой, причем это повторяется много раз; 3) наблюдатель оказывает помощь животному, вдвигая на глазах последнего указательный палец в отверстие одной из тростинок; 4) животное теперь небрежно играет тростинками, не обращая более внимания на приманку; «при этом случайно получается, что оно держит перед собой в каждой руке по тростинке и именно так, что они лежат на одной линии»; 5) животное, наконец, соединяет тростинки к начинает действо­вать ими по отношению к приманке; 6) на следующий день он снова начинает с подталкивания одной тростинки с помощью другой, как во втором случае; 7) наконец, воспроизводит правильное решение. Совершенно очевидно, что процесс этот идет существенно иначе, чем, например, нахождение обходного пути или простое употребление палки. Он гораздо больше зависит от случайности, главное же — процесс первого складывания тростинок происходит, как это ясно указывает и сам автор, вне всякого отношения к дальнейшей деятельности и, следовательно, не возникает в качестве одной из ее фаз («фазы подготовлениям). Поэтому мы отнюдь не склонны переоценивать значение этих фактов, а тем более видеть в них доказательство качественного своеобразия поведения антропоидов; пристальный анализ этих фактов говорит о том, что так называемый процесс «изготовления

орудий» обнаруживает черты, которые, наоборот, сближают его с протеканием сложной приспособительной деятельности у более низкостоящих животных.

Наконец, третья и, пожалуй, самая главная причина, ведущая к чрезмерному и поэтому должному сближению «орудийной» деятельности антропоидов с человеческой деятельностью, заклю­чается в недостаточном учете специфики последней. В частности, и сами человеческие орудия являются принципиально иными, чем

квазиорудия животных.

Различие между ними состоит вовсе не только в том, что животные употребляют свои «орудиям в более редких случаях, чем первобытные люди. Их различие тем не менее может быть сведено к различиям в их материальной форме. Наконец, различие между «орудиями» животных и орудиями человека не может заключать­ся и в психологических предпосылках самого процесса их употребления; ведь в обоих случаях отношение употребляемого средства к предмету деятельности должно быть как-то обнаруже­но и отражено в психике субъекта.

Гораздо более существенное отличие внешних средств, упо­требляемых животными, по сравнению с орудиями человека, заключается в том, что они лишены устойчивого, фиксированного за ними значения, в то время как человеческие орудия имеют всегда определенную функцию; что поэтому животные не изготавливают заранее и не хранят своих «орудий, словом, не делают их предметом своего отношения, в то время как человек вступает в отношение к орудию именно как к таковому, что доказывается тем простым фактом, что он начинает их произво­дить. Однако и эти различия, взятые сами по себе, ничего еще не в состоянии нам объяснить и, наоборот, в свою очередь нужда­ются в объяснении.

Действительно, отличие человеческих орудий от квазиорудий животных мы можем вскрыть, лишь обратившись к объективному рассмотрению самой той деятельности, в которую они включены.

Как бы ни была сложна орудийная» деятельность животного, она никогда не имеет характера общественного процесса, она не совершается коллективно и не определяет собой отношения* общения осуществляющих ее индивидов. Как бы, с другой стороны, ни было сложно инстинктивное общение между собой индивидов, составляющих данное животное сообщество, оно никогда не строится на основе их «производственной» деятельно­сти, не зависит от нее, ею не опосредствовано. Поэтому только в человеческом труде возможно истинное орудие. Орудие и есть предмет, особенность которого заключается в том, что посред­ством его осуществляются трудовые действия, трудовые операции. В этом и состоит главное отличие настоящего, человеческого орудия от квазиорудий животных. Палка, с помощью которой действует обезьяна, и палка в руках человека, осуществляющего процесс труда, это — глубоко различные по своей природе вещи. Орудие человека есть не только предмет, имеющий определенную

форму и обладающий определенными свойствами. Это также предмет, имеющий определенный способ употребления, который выработан общественно, выработан в процессе труда и который закреплен за ним. Поэтому, например, топор, когда мы рассматри­ваем его как орудие, а не просто как физическое тело, это не только две соединенные между собой части — та часть, которую мы называем топорищем, и часть, которая является собственно топором. Это, кроме того, тот общественно выработанный способ действия, те операции, которые материально оформлены, как бы кристаллизованы в нем. Поэтому овладеть орудием вовсе не значит обладать им, но это значит, овладеть тем способом действия, развитие которого его породило и средством осуще­ствления которого оно является.

«Орудия» животных тоже осуществляют известный способ действия, однако этот способ не закрепляется, не фиксируется за ними* В этот самый момент, когда палка выполнила в руках обезьяны свою функцию, она снова превращается для нее в безразличный предмет. Она не становится носителем данной функции, данной операции. Вот почему животные не хранят своих орудий и заранее не изготовляют их. Наоборот, человеческое орудие — это то, что специально изготовляется или отыскива­ется, что хранится человеком и само хранит в себе осуществляе­мый им способ действия, который вырабатывается общественно, в совместной трудовой деятельности людей.

Таким образом, только рассматривая орудия человека в специ­фике его деятельности, мы открываем их действительное отличие от квазиорудий животных. Животные действуют «орудием», осуществляя свои инстинктивные, биологические отношения к предметам их непосредственных потребностей; человек употребля­ет орудие для достижения сознательной цели, что и определяет самый способ его употребления. У животного его «орудие» подчиняется инстинктивным способам действия; в нем животное находит только физическую возможность осуществления своей инстинктивной деятельности, как, например, притягивание к себе плода. Поэтому даже искусственным специализированным челове­ческим орудием обезьяна действует лишь в ограниченных пределах способов своей инстинктивной деятельности. Наоборот, в руках человека нередко простейший природный предмет становится настоящим орудием, то есть осуществляет подлинно орудийную операцию.

У животных орудие» не содержит никакой новой деятельно­сти, никаких новых операций, оно подчиняется их естественным движениям, в систему которых оно включено; у человека происходит обратное: сама его рука включается в общественно выработанную и фиксированную в орудии систему операций и ей подчиняется 8. Вот почему, если применительно к обезьяне можно

11 См.: Гальперин /7+ Я. Психологическое различие орудий у человека и вспомо­гательных средств у животных и его значение. Диссертация. Харьков» 1936.

сказать, что естественное развитие ее руки определило собой возможность употребления ею палки в качестве средства, то в отношении человека можно утверждать, что сама его орудийная деятельность создала специфические особенности его руки.

Мы готовы полностью согласиться с теми, кто видит истинный пафос исследования антропоидных обезьян в раскрываемой ими истории подготовления человеческой, общественной по своей природе, деятельности. Вместе с ними мы готовы настаивать на генетической преемственности, существующей между психикой этих ближайших к человеку животных и психикой человека. Мы, однако, не можем не видеть и того, что переход к человеку обозначил собой основной переломный пункт развития, — скачок, противопоставивший человеческую жизнь и человеческое сознание жизни и психике животных. Это и определяет собой наши позиции в конкретном сравнительном анализе психологиче­ских особенностей высших животных и человека.

Мы особенно подчеркиваем эту сторону потому, что вопрос о верхней границе развития психики животных нередко затемня­ется благодаря наличию в современной зоопсихологии неправо­мерных тенденций, теоретическую основу которых составляет именно недооценка специфически человеческого в самом человеке и объективных условиях его жизни.

Хотя эти тенденции имеют одну и ту же сторону, они выражаются весьма различным образом*

В свое время Кёлер предупреждал будущих исследователей психики человекоподобных обезьян против чрезмерного усложне­ния эксперимента. Это понятно. Усложняя экспериментальную ситуацию путем введения в нее человеческих предметов и, что еще важнее, человеческих отношений, легко создать ряд эффектных


Поделиться:

Дата добавления: 2014-12-30; просмотров: 67; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав





lektsii.com - Лекции.Ком - 2014-2024 год. (0.007 сек.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав
Главная страница Случайная страница Контакты