Сборник 11 страница

Когда Елену положили в больницу, Юлька сказала, что это замечательный момент собраться «хорошенькой компанией». И была удивлена Алкиным отлупом.

– Нет, – сказала та. – Я переросла счастье коллективизма.

На самом же деле день ее был поделен на школу и на охоту. Георгий, грузин‑полукровка из Абхазии, приехал в Москву к русской бабушке, днем пек лаваш на Бутырском базаре с дядей по грузинской линии, вечером ездил в университет слушать лекции с вечерниками, хотя со всеми этими военными делами на его родине у него даже аттестата не было.

Бабушка его жила в подъезде Алки, а Алка ее терпеть не могла за страстную приверженность ко времени, которое Алка не помнила по причине малолетства. В этом далеком времени «дети не пекли лаваши на базаре», «дети имели аттестаты», «дети жили дома» и у них были «дороги жизни», «понятия правил» и «уважение к взрослым».

Однажды, еще до Георгия, Алка сказала «этой старухе», что у нее лично, у Алки, тоже есть и дороги, и понятия, и уважение и не надо к ней цепляться.

– Ты ходишь ни в чем, – сказала старуха.

Алка посмотрела на свои голые ноги, на свой пуп, на кончики пальцев с розовыми ноготочками, как у мамы.

Ей все это нравилось, и это нельзя было назвать ничем.

– Я одета в красоту молодости, – гордо сказала она старухе, совершенно не имея в виду сердечного приступа у той. Но бабка просто вывалилась из лифта и все верещала, верещала, как она, Алка, пропала пропадом в этой жизни. Елена ходила объясняться, вернулась и сказала Алке:

– Значит, так. В лифт с ней не садись. Увидишь на улице – переходи на другую сторону. Задаст вдруг вопрос – ты немая Поняла?

Алка засмеялась и стала садиться со старухой в один лифт и всю их общую дорогу мычала.

Ну могла ли она знать, что у этой идиотки такой внук?

С генетикой ведь не все ясно. Никто не обращает внимания на то, что Мендель был монахом, а значит, хитрецом, что он заморочил людям голову горохом, скрыв что‑то всамделишное, главное. Это все равно как если бы в электрических столбах мы искали тайну электричества. Алка сказала об этом учительнице биологии, и та пошла пятнами.

– Несчастному Менделю еще от тебя не доставалось, – сказала она Алке.

– Я жить по гороховому правилу не хочу, – ответила Алка. – Мендель – хитрован. Я точно знаю, что есть другой закон природы или, если хотите. Бога. Я его чувствую, а сказать не могу.

– Ты – доказательство моей теории, – сказала Алка Георгию. – У тебя такие жлобы родственники, а ты как с другой планеты.

– Если ты будешь обижать мою бабушку, – сказал он, – я буду умирать тяжелой смертью.

Можно после таких слов мычать в лифте? Алка стала ходить максимально прикрытой, «здрасьте» бабушке кричала с другой стороны улицы, и та объясняла народу, что «стоило ей взяться за ребенка», и «распутства как не бывало».

Так вот пока Елена лежала в больнице, Алка после школы ездила в лавашную и горячим хлебом расстроила себе желудок. Потом она провожала Георгия в университет и пару раз была на лекциях, но ей они активно не понравились. «Шулеры и шаманы», – сделала она свой вывод и о студентах, и о преподавателях.

Вечером же она отлавливала Георгия, когда тот возвращался, и случалось, если не сталкивалась с его бабушкой, перехватывала его. Тогда они пили чай, болтали, Алка умирала от жалости, глядя в его усталые глаза, предлагала сачкануть разок‑другой из лавашного рабства, но он качал головой и объяснял, что дядя за него поручился.

Неведомая, странная жизнь приходила вместе с Георгием в их квартиру. Она уводила от мыслей привычных и беспокоящих. Почему долго лежит в больнице мама, вся наширканная иголками? Почему у бабушки‑любовницы нет в глазах счастья, а один за все испуг? И что это за родственница свалилась им на голову и звонит, и пристает, и вяжется. Наталья Алке не нравилась с первого взгляда, она так и сказала единственному нормальному в семье психов Кулачеву:

– Меня от этой тетки с души воротит.

– Не говори ей об этом, – засмеялся Кулачев. – Козленочком станешь!

Алка до мелочей помнит тот день. Позвонила бабушка и сказала, что Елена хочет видеть Алку.

– Я и сама собиралась, – пробормотала Алка.

Было воскресенье, она встала поздно. Представила Георгия в белом колпаке в лавашной. Вздохнула. С наружной стороны окна по жестяному козырьку ходила синичка, Алка ей постучала в окошко, птичка было вспорхнула, но поняла, что не стоит бояться, и вернулась на жестянку. Потом Алка почему‑то долго ждала, когда вскипит чайник. Вообще время казалось тягучим и вязким. Чайник не закипал, автобус ехал сонно. Даже в метро не было скорости, Алка на эскалаторе услышала чей‑то вскрик: «Поумирали вы все, что ли?»

Мама сидела в кресле в самом углу холла, а на другое кресло положила кофту, книгу и сумку: «произвела захват места». Но, как выяснилось, нужды в этом не было, народу было мало, и кресел пустых было полно.

Алка подробно (удивляясь этому!) рассказала, что и как в школе. Рассказала о Георгии и о том, что с его бабушкой у нее все о'кей.

– Даже? – засмеялась Елена.

– А что поделаешь? – вздохнула Алка.

Была выдана и информация о бабушке – «не пускает Кулачева навеки поселиться, потому что собирается забирать тебя к себе».

– Она мне говорила, – ответила Елена. Ее лоб прорезала неизвестная Алке резкая поперечная морщина, вместе с известной продольной они образовали на лбу Елены крест, и Алка не знала, как и что сказать, чтоб мать убрала эту новую морщину.

– Я хочу тебе рассказать об отце моего ребенка, – вдруг сказала Елена. – Это вовсе не значит, что я собираюсь ему об этом сообщать. Отнюдь! Я не знаю этого человека совсем… Он однажды ночью свалился мне на голову… Я его сначала выгоняла, а потом сама пришла к нему в постель… Сама… У меня не было в жизни такого никогда… Утром он ушел… У него были дела… Плохие дела… Но это не важно… Он мог прийти, если бы хотел, еще, но он не пришел… Никогда больше… Со всех сторон обидно и глупо… Со всех…

– Ты мне говорила его имя, а я забыла, – сказала Алка.

– Павел Веснин…

– Почему ты торчала тогда у Склифа? – спросила Алка.

– У него погибла дочь… Я думала, у меня будет девочка… Одна за другую… А идет, кажется, мальчишка… Его надо назвать, как отца…

– Ну и назовешь! – ответила Алка. – Это же твое право.

«Господи! – подумала Алка. – Какое это вообще имеет значение? Имя? О чем она морочит себе голову, прорезая на лбу крест! Ей же надо о веселом!»

– Хочешь анекдот? – сказала Алка. – Как раз про имя! Батюшка ведет урок закона Божьего в школе. Вызывает одну фефелу и спрашивает: «Ну, Мария, отвечай, как звали первого мужчину?» – «Валера, – тихо отвечает фефела. – Валера».

Они хохочут долго, громко, и лоб Елены делается молодым и гладким.

«Всего ничего, – думает Алка. – Смеяться надо побольше».

– Мам! Не бери лишнего в голову. Как хочешь назвать, так и назовешь. А как назовешь, так и будет правильно. Я за тебя всегда и во всем.

– Расскажи мне подробней про своего мальчика, – просит Елена. – Он красивый… Ты этого не боишься?

– Красоты? – не понимает Алка.

– Ну… Много вокруг будет женщин…

– Он же ненормальный! – смеется Алка. – Он верит во все заповеди.

– А как же его бабушка?

– Он говорит, что у каждого свой путь. Веры и безверия. Истины и лжи. Можно помочь, если можно… А простить нужно всегда.

– Аллочка! Как же ты с ним уживаешься? С твоим характером?

– Никак! – отвечает Алка. – Я плюнула на характер.

Он – такой, и все тут. Получается, что мне такой малахольный нужен…

Елена снова смеется, и лоб ее светел и красив.

Когда Алка ушла, Елена вынула из книги конверт, на котором было написано «Для Кулачева Б. А.». Ребром конверта она постукивала по ручке кресла.

Через час она ждала к себе «рубильник». Когда она отдаст ей письмо, все уже будет сделано.

…Вот уже долгое время то состояние отстраненности, неприсутствия в этом мире, которое раньше являлось к ней время от времени, теперь пришло и поселилось навсегда. Странно в этом случае выглядело это слово – навсегда. Глупо выглядело. Ибо навсегда не существовало, а существовало строго определенное время, уже отмеренное судьбой. Странным было и отсутствие страха перед тем, что, она знала, ее ждет. Как выяснилось, знание было в ней давно, оно по капельке проникало и охватывало ее всю, неся вместе с собой какие‑то удивительные, доселе неведомые чувства. Чувство какой‑то дальней радости, где‑то ждущей ее… Чувство освобождения от каких‑то мучительных веревок, от несовершенства себя самой и одновременно дороги к себе другой… Она никогда сроду не занималась, не интересовалась мистицизмом, более того, не любила разговоры про то, что там… Она бы и сейчас не стала об этом говорить, потому что ничего нельзя объяснить…

Нельзя… Это не запрет, нет… Бесполезность… Она уходит… Уходит спокойно, потому что отмерено время…

Осталось немного вдохов, слов, касаний…

– Привет! – сказала «рубильник».

Елена с нежностью смотрела на широкое некрасивое лицо женщины, которая должна была выполнить ее последнее поручение.

– Ты как? – спросила «рубильник».

– Замечательно, – ответила Елена. – Была Алка.

Вся в любви.

– Да ты что?

– Так слава же Богу. Это дар небес.

– Ну… – сказала «рубильник», но спохватилась. – Дар так дар…

– Варя! – сказала Елена. – Я тут тебе одно задание напридумала. Отдашь письмо маминому приятелю.

Не сегодня и не завтра… Даже не знаю когда… Но я тебе потом скажу когда, важно, чтоб оно было у тебя.

При тебе.

Варя‑"рубильник" подтянулась, и лицо ее стало строгим.

– Это не плохая весть, Лена? – спросила она. – Плохую я не понесу.

– Это хорошая весть, Варя, клянусь! Я тебе потом скажу день…

– Какие проблемы, – ответила Варя, пряча конверт. – Будет при мне, и отдам.

Они еще сплетничали и пили домашний компот, Елена настояла на питии на двоих. Варя смотрела на светлое Еленино лицо, и что‑то беспокойно торкалось в ее груди, но Елена смеялась, а «рубильник» свято верила в праведность человеческого смеха: он не рождает беды.

Алка возвращалась в прекрасном настроении, они говорили с матерью, как подруги, ей была поведана самая интимная из интимных тайн. И ей ли, Алке, не понимать этот амок страсти! Она недавно посмотрела фильм с таким названием, была ошеломлена, случайно прочитала слово задом наперед – кома! кома! Смерть! Рассказала Георгию про фильм. Он тоже видел.

– Ты пропустила в фильме самое главное, – сказал он, – она убила ребенка.

А вот ее мамочка нет! Господи, как же она ее любит, такую несчастную, неудачливую, но такую хорошую!

Вечером Алке позвонила Наталья, на которую доброта ее чувств не распространялась. Тетя Наташа, вернее, даже бабушка Наташа, стала выпытывать все про Елену, и как та выглядит, и какое у нее настроение, и какие сроки назначают врачи, и что она ест из витаминов.

– Если вам так все интересно, – не выдержала такого пристрастия Алка, – навестили бы маму. Там скучно, а ей полезно смеяться.

– Да, ты права, – ответила Наталья. – Я куплю ей сборник анекдотов.

– Самое то, – сказала Алка, а подумала: она чего‑то от меня хотела…

Наталью же мучило бессилие незнания. Ну черт знает что! А тут дочь с пистолетом не могла в своей жизни найти кусочек времени для матери.

– Ты посторожи меня, Христа ради! – просила ее Наталья.

– Возьми мой пистолет, – отвечала Алка, – и иди себе. В конце концов, пора тебе научиться к нему прибегать. Не ходят теперь интеллигентные люди невооруженными. Это не просто легкомыслие – дурь.

Еще позвонила Клара и тоже стала задавать вопросы, как там у твоей племянницы. «Я все думаю о ней, думаю», – сказала она.

А «сестры‑вермут» вопросов не задавали: купили кроватку и пеленальный столик и позвонили Марии Петровне: куда везти?

– Везите ко мне, – ответила она.

Она стала делать для новых вещей перестановку, сдвинутые с места старые обнаружили скрытую пыль и грязь, все свороченное вопило о своей свороченности, поэтому вечером Кулачев застал Марию Петровну в панике среди переполошенных предметов, стыдящихся потертости своих боков и стенок.

В ту ночь, когда Кулачев и Мария Петровна «организовывали место», у Елены родился мальчик. Она радостно и облегченно вздохнула и умерла так незаметно, что медицинская сестра еще какое‑то время что‑то говорила и даже с ней манипулировала, а другая сестра тоже что‑то делала с ребеночком, и вообще все было хорошо.

Вот про это хорошо они потом криком кричали в ординаторской. «Было все хорошо. Легкие роды».

Неожиданная смерть в роддоме во всякое другое время должна была вызвать переполох и расследование, но наше время утратило удивление перед тайной смерти.

Клара же опять позвонила Наталье и, когда про все узнала, так выдохнула в трубку, что Наталья секундно оглохла и попросила Клару повторить все еще раз.

– Понимаешь? – кричала Клара. – В ней и в ребенке была одна жизнь. Одна! Я, конечно, не поручусь, не знаю, я ошеломлена, но, если хочешь знать, Лена давно умерла… Но она не закончила свое дело, и ей был дан срок… Выносить и родить… По‑моему, она это знала…

– Нет, – ответила Наталья. – Она не знала.

– Не настаиваю, – сказала Клара. – Я же ее видела один раз.

…Наталья же вспоминала свою последнюю встречу с Еленой, когда она принесла ей сборник анекдотов. Они тогда много смеялись в палате, и у близорукой Веры стали отходить воды, тогда они стали смеяться еще пуще, а Елена вдруг замерла и повторила:

– Отходят воды… Явление новой жизни… Как же приспосабливается к водам смерть? Смерть ведь безводье…

– А при чем тут смерть?

– Философствую, – засмеялась Елена. – Отошли воды… Отошел человек…

– Не отошел, а пришел, – поправила ее Наталья.

– Ты примитивная женщина, хотя и ворожишь, – сказала Елена.

– Уже не ворожу, – вздохнула Наталья. – В аварии все кончилось. Маму увидела, покойницу, и все.

Как отрезало.

Она тогда не сказала Елене, что мама держала на руках ее, но сердце сжалось, сжалось… Значит, права Клара, Елена уже была там. Мама показала ей это. Но зачем?

Зачем, дорогая мамочка, знать об этом заранее? Чтоб рухнуть в горе раньше времени? Чтоб не суметь пережить?

Или чтоб чему‑то помочь? Старшей дочери? Маше? Но они ведь и так замирились… Не делала сестре зла Наталья, как чувствовала, как знала. И у Елены прощения попросила, что называется, ни с того ни с сего… Одна современная певичка поет песню про узелки, что «завяжутся‑развяжутся», никакая из себя песня, но глаза у певички с такой тоской, с таким «крайним случаем»… Что мы знаем про собственное вязание узелков? Они тогда с отцом морским узлом завязали отношения с родней, и ей это было в кайф – жестокая крепость нелюбви. На ней она тогда взросла, и поди ж ты – ни мама, ни бабушка не приснились ей ночью, не сказали: «Окстись!» Не остерегли ее и тогда, когда ставила в стойло опереточного артиста… А он лизал ей шею языком из чувства лошадиной благодарности. Теперь же подал на развод, лизун проклятый. Все одно к одному – муж, машина, потеря бизнеса и сосед‑сволочь протек на нее океаническим аквариумом.

Пришла домой, а с потолка дождь с мокрым снегом. Побелочка, что твои снежинки, липко порхает, и музыка по радио в пандан: «В нашем городе дождь… Он идет днем и ночью…»

Но какая это все чепуха по сравнению с горем Маши!

Какая чепуха… Получается, что праведнице причитается горя больше? Но жизнь разве весовая кладовка? А аквариумы и смерти – что? Разновесы?

– Там вас женщина, – сказала Кулачеву секретарша.

Он торопился к Марусе, он специально взял отпуск, пришел подписать бумаги – какая еще там женщина, черт ее дери?

У Вари‑"рубильника" лицо было в пятнах, что, как ни странно, делало его более живым и одухотворенным, а слезы в глазах были настоящими, горькими. Приготовившийся к бегу Кулачев сел: он понимал «лица с горем».

Женщина протягивала ему письмо.

– Она должна была дать мне знать… когда передать вам его. Теперь уже не даст… Но, может, именно этот случай она имела в виду? Я говорю о Лене…

"Кулачев! – писала Елена. – Если ты читаешь письмо, то это случилось. Опустим жалобное… прошу тебя помочь маме даже через ее сопротивление. Можешь сказать ей, что такова моя воля. Получается, что я тебе родила ребенка от чужого дяди. Но ты не верь! Это дитя любви, единственной любви моей жизни. Знаешь, стоило того!

Ты хороший мужик, Кулачев, сверху это хорошо видно.

Не показывай письмо маме, она будет искать в нем больше смысла, чем в нем есть. А нет ничего. Есть моление. О вас всех… И о тебе, Кулачев. Боюсь написать высокопарную глупость и ею помститься в истории. Смолчу. Мама стоит твоей любви, хотя все время доказывает обратное.

Это наше семейное, женское. У Алки оно тоже. Я рада, что родила сына… Воспитай его, как знаешь сам…

Я очень вас всех люблю…

Лена".

– Я ее спросила, – сказала женщина, – нет ли в письме дурной вести, она мне сказала, что нет… Я сама – дурная весть…

– Она вам не соврала, – ответил Кулачев. – В письме нет дурной вести.

– Хотя это так бессмысленно звучит… – заплакала Варя.

– И это не так, – ответил Кулачев. – Вы передали мне замечательное письмо. Может, самое главное в моей жизни.

Странно, но он протянул его Варе.

Потом она плакала уже у него на груди, а когда подняла лицо, он снова поразился его одухотворенности. И, удивляясь неуместности мысли, подумал еще о том, что такое в миру бывает только у женщин – преображение.

Что царям и Иванушкам полагается для этого прыгать в разные воды, а им – не надо. У них всегда за оболочкой – тайна. Всегда. Одним словом, царевны‑лягушки. И одновременно богини.

Ну что делать, если, вопреки здравому смыслу, вместо женщины с большими пятнами на лице стояла перед ним красавица?

Кулачев нежно поцеловал ее руку и предложил довезти до дома.

– Нет! Нет! – спохватилась Варя. – Я сама. Не беспокойтесь… – И она ушла быстро, как бы боясь каких‑то уже совсем лишних слов.

«Ушло чудо, осталось горе, – подумал Кулачев. Но тут же ощутил, как странная нежная слабость, царапаясь и копошась, охватывает его всего. – Ах ты, мальчишечка, – прошептал Кулачев. – Овладеваешь мной, что ли?»

Кулачев нес мальчика на руках, потом положил в кроватку, купленную «сестрами‑вермут». Он ощущал их спиной – Марусю, Алку и примкнувшую к ним Наталью с тюком детского белья, – но ничего не мог поделать с этим странно охватившим его чувством главности.

Мой мальчик и мои женщины – так бы, наверное, небрежно подумал восточный человек, какой‑нибудь сахиб. Но он как бы и не сахиб… Хотя кто знает меру азиатского в русском? Но приятно, черт возьми, думать так: мой мальчик, мои женщины. Он обнял Марусю и сказал, что завтра они распишутся, потом усыновят маленького, дадут ему имя и будут жить долго и счастливо.

– Назовем его Павел, – вдруг сказала Алка.

– Замечательно, – ответил Кулачев. – Павел – значит малыш. Павел Борисович Кулачев – звучит гордо.

Как сказали, так и сделали.

Когда вернулись домой и уложили маленького, Наталья, которая так за ними всюду и ходила, отозвала Марию Петровну в комнату, закрыла дверь и встала перед ней на колени.

– Прости меня за все, – сказала она. Она чуть не добавила, что у Елены успела попросить прощения, но ей не хотелось никакой индульгенции. Вернее, хотелось, но не могла… Боялась, что будет хуже;

– Встань, – сказала Мария Петровна. – Грех на мне…

– Как же на тебе? – закудахтала Наталья. – Деньги, дом… Это же мы с отцом…

– Встань, – повторила Мария Петровна. – Я тебе завидую… У тебя ноги гнутся… Мои – уже нет… Во мне, Наташка, столько гордыни, что куда твоему греху до моего.

– Да, да! – затараторила Наталья, вскакивая. – Этого в тебе действительно полно… С детства… Жила черт‑те как, а форсу… – К ней даже как бы возвращалась сила Мавры, сила превосходства, ладошки загорелись, может, зря опереточного лизуна отпустила?

– Иди домой! – тихо сказала Мария Петровна. – Я тебя простила, а ты иди домой.

Наталья засуетилась, ладони стали холодными и липкими, противно дрожали колени. Не забыла Маша, ничего не забыла. Слова сказала, а под ними – пусто.

Захотелось заорать на сестру, уличить ее, обвинить: «Я ж к тебе с добрым словом, я ж к тебе в ноги…» Ну и ляпнула:

– Елена, та меня простила.

Вот тут Мария Петровна и заплакала первый раз за все это время. Не плакала, когда позвонили из роддома, когда опускали гроб, когда билась в истерике Алка, и черненький мальчик на руках унес ее куда‑то, и по всему кладбищу пошел шепот: «Там мальчик уносит девочку! Мальчик уносит девочку… уносит девочку… девочку». Она тогда каменно стояла и молилась, чтобы у мальчика хватило сил отнести Алку от горя как можно дальше, а Наталья толкала в бок, мол, надо же Алке попрощаться, а ее унесли… Мария Петровна тогда сжала руку Наталье так, что хрустнули пальцы, но они обе так и не поняли, у кого из них это случилось. Наталья же тогда замолчала.

Не плакала Мария Петровна и на поминках, когда в один голос заговорили «сестры‑вермут» и говорили долго, перебивая друг друга, молчала только их начальница, женщина с большим и добрым носом, потом она оказалась на кухне и вымыла всю посуду, а когда Мария Петровна стала ее благодарить, сказала странные слова:

– Если Бог есть, то он потерпел с нами крах… Мы у него не получились… Если его нет и мы просто ветвь фауны, то мы ее худшая ветвь… Если мы высеянный кем‑то эксперимент, то его тоже пора кончать… Но случаются какие‑то вещи, и я начинаю думать, что не понимаю ничего… И тогда – совсем уж глупость! – приходит ощущение, что все не зря. Глупо же, когда именно незнание возбуждает веру… Смерть Лены в этом ряду…

Мария Петровна смотрела, как по длинноносому лицу бегут слезы, хорошие подруги были у Лены, дай Бог им здоровья, но пусть они скорей уйдут. Ей больно на них смотреть иссохшими глазами, пусть уйдут.

…А тут ее как прорвало от этих никаких слов: «Елена меня простила».

Она плакала так, что Наталья побежала за Кулачевым, и он пришел сосредоточенный, строгий, неся в руках бутылочку смеси. Он нежно поставил бутылочку и так же нежно увел Марию Петровну, рукой вытирал ей слезы. Это почему‑то особенно потрясло Наталью, ладонью ведь вытираешь свои слезы, получается, что и ее слезы – его, эта высшая родственность ошеломляла, от нее у Натальи закружилась голова, пришлось прислониться к двери.

– Слава Богу, что она заплакала, – сказал Кулачев, возвращаясь за бутылочкой. – От тебя, Мавра, иногда бывает и прок.

– Дурак! – сказала Наталья. – Я ж ей, какая ни есть, сестра. Какая я ей Мавра? Я вообще уже не Мавра.

– Ну ничего, – ответил Кулачев. – Выживешь! Ты девушка сильная. Может, и Маврой обернешься.

«Гад! – подумала о Кулачеве Наталья, с чувством высмаркиваясь в лифте. – Какой гад». Но гнев был какой‑то тухлый, непродуктивный. Ну гад… Мало ли?

А может, и не гад вовсе… Ладошкой Машке сопли вытирал, как дитяти… Наталья ехала домой и думала, что замуж больше не выйдет никогда, а если надумает, то уревется и подставит тому, за кого надумает идти, свое скукоженное, мокрое от слез лицо и будет ждать, как он поступит, претендент? Может, его с души своротит?

Может, за платочком в карман полезет? Может, скажет: «Да умойся ты!» А примет ли кто ее слезы на свою ладонь?

Кулачев же пожалел, что был с Натальей грубоват.

«Надо будет потом позвонить, – подумал он. – Одинокая оказалась баба. Мимо счастья…»

На этих словах он затормозился. Откуда они? Ах да!

Это про него когда‑то говорила его уже покойница мама.

Надо будет пригласить сестру Алевтину, пусть увидит, что жизнь имеет свойства поворачиваться.

Но она ведь определенно задаст все вопросы. Тогда лучше не звать, ради Маруси, но тут же что‑то возмутилось в сердце, загневилось. «Какого черта! – кричал он себе самому. – Какие вопросы! Какие могут быть вопросы?!»

Этот месяц отпуска, который он взял, чтоб помочь Марусе, был лучшим месяцем в его жизни. Не дай Бог, конечно, проговориться и выдать свое счастье, не дай Бог!

Ему ведь чужое горе обломилось счастьем, он это понимает. Но ничего не может с собой поделать: каждая клеточка его вопиет, что у него есть сын, его сын, которого он пудрит и пеленает, к которому встает ночью, который косит на него своим блестящим глазом, то серым, то черным, то вообще неизвестно каким. Глаз изучает его, исследует, а Кулачев замирает перед ним, и сердце его плачет от любви и ласки. «Мой мальчик! – шепчет он. – Мой мальчик!» А за спиной тихонько дышит женщина, и он, не отрывая глаз от ребенка, протягивает руки к ней, и она становится рядом. Он чувствует ее запах, теплый, с горчинкой, он слышит, как сбивается ее дыхание, когда она смотрит на ребенка, и обнимает ее за плечи, перехватывая ее у злой судьбы.

– Смешной! – говорила Мария Петровна. – Похож на Алку. Только та орала с утра до вечера.

– А этот смеется! – гордо говорит Кулачев.

– Это гримасы! Он еще маленький, чтоб смеяться…

– Он смеется! Он большой! Не смей его преуменьшать! – как бы сердится Кулачев.

Краем глаза он следит за Марусей. Она чуть‑чуть улыбается. «Господи, помоги ей! Господи! Марусенька моя…»

Алка категорически отказалась жить у бабушки и жила дома.

«Там этот мальчик, – думала Мария Петровна. – Он ей сейчас нужнее».

Она не знала, что Георгия не было. Его вызвали родители, вызвали срочно, телеграммой, он уехал стремительно, оставив Алке в дверях записку и пообещав позвонить сразу.

Поэтому Алкина жизнь превратилась в ожидание звонка, и она перестала даже ходить в школу.

Одиночество и ожидание и по отдельности‑то не радость, а тут, в тандеме… Она бы очень удивилась, если бы знала, что процесс вымеривания квартиры ступнями совсем недавно проходила ее мама. Что ею тоже был изучен пейзаж из окна, лес и горбатый мостик… Что вскрылась тайна числа тринадцать, закамуфлированная как бы тщательно, но и с расчетом, что будет открыта. Только злой дух, устраивая эти маленькие пакости, в случае числа тринадцать обмишурился. Тринадцатого мая родился Георгий. А значит, это число могло нести для Алки только счастье.

Но он не звонил и не ехал.

Алка пришла к его бабушке, но выяснилось – она уехала тоже. Соседка, которая ей об этом сообщила, знала о несчастье Алки, была к ней расположена, но не была расположена к «черным сволочам, которые все захватили».

Разговор получился содержательным. Соседка захлопнула дверь и кричала все свои слова отважно, потому что у нее была металлическая дверь, а Алка ключом от квартиры разламывала ей звонок и забивала в замочную скважину подручный материал в виде сгоревших спичек и сигаретных бычков.

Домой она вернулась полная злой и неукротимой энергии, посмотрела на себя в зеркало, осталась вполне довольна и поехала в лавашную. Там ей сказали, что убили одного из дядьев Георгия, и теперь семья будет решать, что делать мальчику, когда пролилась кровь.

«Ну что же, – подумала Алка. – Я ведь тоже могу что‑то решать».

А вечером примчалась бабушка, вызванная сразу и школой, и соседкой с испорченным звонком. Бабушка требовала, чтобы Алка переехала к ним. Алке было ее жалко, она понимала: будь она бабушкой, она бы вела себя так же. Очень хорошо это виделось – собственная внучка, отбившаяся от рук. У Алки даже гнев в душе возникал против той «будущей дуры», которая непременно испортит ей кровь. Мария же Петровна не могла понять, откуда у Алки покладистость: переехать к ним отказалась, но в школу пообещала вернуться. Что касается соседки…

– Пусть она попросит у них прощения, тогда я починю ей замок.

– У кого – у них? – спросила Мария Петровна.

– Она знает…

С тем и разошлись, а тринадцатое число все‑таки оказалось счастливым – Георгий вернулся.

Он робко постучал – не позвонил! – ночью, боясь напугать Алку.

– Я вернулся, – тихо сказал он. – Это имеет еще для тебя значение?

Алка медленно спустила с плеч лямки ночнушки и переступила через нее.

– Сколько же можно ждать! – сказала она ему.

– Я женюсь, – сказал мальчик, принимая ее всю.

– Еще бы! – ответила Алка. – У нас такая будет стерва‑внучка. Она уже бьется в окно от нетерпения.

– Как – внучка? – не понял Георгий.

– Потом объясню, – ответила Алка. – Но нам времени терять не надо. Если человеку не терпится родиться…

Утром он спросил, правильно ли он понял, что они будут рожать сразу внучку.

– Дурак! – ответила ему Алка, вытянув вверх ногу и разглядывая ее как незнакомку. – Посмотри лучше, какая она стала красивая, моя нога… В ней бежит твоя кровь.

Он поцеловал ее колено. Потом косточку свода, потом пятку, он замер перед пальцами ее ног и перламутровым блеском ее изящных ногтей…

– Как красиво, – прошептал он.

– Как у мамы, – ответила Алка.

– Ты мое счастье! – сказал Георгий, обнимая ее всю и бормоча какие‑то слова на своем языке.

Она заснула в его руках, а он боялся двинуться и все слушал и слушал, как она тихонечко посапывает носом в его согнутую руку.