ДОРОГИ СВОБОДЫ 1 страница

Война началась I сентября 1939 года. 2 сентября Сартр был мобилизован. «Я вспоминала, - писала Бовуар, - бешенство Сартра во времена его военной службы, раздражение от ненужной дисциплины и потерянного времени; теперь же он отказывался от гнева и даже от горечи, но я знала, что если он более любого другого владел собой, то и стоило это ему как никому, он дорого оплачивал свое подчинение императивам «зрелого возраста»; без ропота он соглашался отправиться в армию, но в его душе напряжение достигло предела... 2 сентября. Будильник звонит в 3 часа. Мы пешком спускаемся к кафе, очень тепло. Кафе едва освещено. Шумно, много людей в форме. Две шлюхи на террасе пристают к офицерам, одна машинально напевает; офицеры не обращают на них внимания. Внутри крики, смех. На такси мы отправляемся на площадь Эбера через ночь пустую и мягкую; освещенная луной площадь

пустынна, там лишь два жандарма. Словно бы в романе Кафки: поступок Сартра кажется абсолютно свободным, однако неотвратимо неизбежным, исходящим изнутри, по ту сторону людей. Жандармы встречают его дружески и безразлично. «Отправляйтесь на Восточный вокзал»,— говорят они, как если бы обращались к одержимому... Сартр твердит мне, что на метеорологической службе он не подвергается никакой опасности. Мы еще поговорили на вокзале, потом он отбыл...» ¹

С этого момента для Сартра начиналось многое. Открылась новая страница в жизни человечества и самого Сартра: «Мы — дети войны 1940 года», — скажет он позже.

Отправился Сартр из Парижа в Эльзас. Служил «солдат Сартр» в метеочасти при штабе артчасти, в двадцати километрах от линии фронта, изучал направление ветра и сведения эти передавал артиллеристам. Воина поначалу не очень-то задевала его, несмотря на дурную погоду («представьте себе зондаж, который, как это и положено, производится в открытом пространстве, представьте порывы ледяного ветра, который бросался на нас и проникал до нутра») и на болезнь глаз («я пишу, закрыв глаза»). «Мне кажется, что я являюсь метеорологом на гражданской службе», — писал он Симоне де Бовуар. «Я счастлив», — добавлял он.

¹ S. de Beauvoir. La force de I'age, p. 389—392.

Еще бы: Сартр писал роман — это и было его основное занятие, помогавшее и вовсе забывать о войне. Тем более что шла война «странная», на франко-немецком фронте царило затишье. Сартр был уверен, что никаких военных действий и не последует, что эта «призрачная» война будет дипломатической и вскоре закончится. В эти дни он рассуждал о том, что войны ушли в прошлое, демократизация общества свела на нет военную идею и героический ореол воина, превратила армейскую службу в еще одно ремесло.

«Странная война» явно содействовала творчеству — 9 января 1940 года Сартр сообщил Симоне, что завершает роман, тотчас же начал обдумывать пьесу, без ясного пока замысла, но «с кровью, насилием и резней», тогда же, в январе, перечитал Хайдеггера («Что такое метафизика»?), страшно увлекся и занялся «вопросом о Ничто» — т. е. своим философским трудом «Бытие и ничто». И с новой страстью продолжил работу над романом... Ежедневно писал письма Бовуар, «единственной своей опоре», — и вел своеобразный дневник, превратившийся в обширные «Тетради странной войны»: «Три письма, пять страниц романа, четыре страницы записок — никогда в жизни я столько не писал».

Вот расписание Сартра-солдата: «Я встаю в шесть часов (добровольно, поскольку подъем только в 8 часов, но у меня нет желания ни много спать, ни много есть: на войне это мне кажется потерей времени...), иду завтракать в гостиницу. В семь с половиной часов за работу (роман. Как правило, свой дневник пишу в 7 часов, в гостинице) — до 11 часов. В 11 часов возвращаюсь в гостиницу, и за чтением второй завтрак за 7 франков. В час получасовой сбор во дворе мэрии. Возвращаемся в школу, я пишу до трех часов с нарастающим нетерпением, так как ожидаю почту. Почта в 3 часа. Я отвечаю, начиная с 4 часов и нередко до 7. Я не обедаю, пью в моей части немного красного вина и немного еще работаю до половины девятого. Потом, в зависимости от очереди, я в карауле или же ложусь спать»¹. К этому время от времени добавлялись неутомительные метеообязанности.

«С 39-го года я себе уже не принадлежал», --констатировал Сартр. Началась коренная трансформация его мировоззрения; война вынудила Сартра связать «метафизику и жизненные ценности, абсолютную свободу и условия существования». «Все вращается вокруг идеи свободы», - писал Сартр осенью 1939-го «От стоической идеи постоянной свободы — это было важное для меня понятие, поскольку я всегда чувствовал себя свободным, не сталкиваясь с действительно серьезными обстоятельствами, благодаря которым я не мог чувствовать себя свободным — к позднейшей идее, согласно которой есть обстоятельства, в которых свобода скована. Эти обстоятельства исходят от свободы других. Иначе говоря, свобода скована другой свободой или другими свободами...»²

Процесс развивался в зависимости «от взаимоотношения с историей», от осознания «идеи свободы и внешнего мира, свободы и ситуации». «Индивидуальная свобода» не выдержала проверки историей, — войной, Сопротивлением, — она эволюционировала к признанию «свободы других» как непременного условия свободы индивидуума.

Но это был процесс, а начальная точка его — «истинное Ничто»:

«Тоска перед лицом Ничто у Хайдеггера? Тоска перед лицом свободы у Кьеркегора? По моему мнению, это одно и то же, ибо свобода есть возникновение Ничто в мире. До появления свободы мир полон, и он есть то, что он есть, большая «похлебка». С появлением свободы возникает дифференциация, так как свобода внедрила отрицание. А отрицание может быть внедрено в мир только потому, что свобода целиком пронизана Ничто. Свобода — его собственное отрицание. Фактичность человека в том, чтобы быть тем, кто превращает в ничто его фактичность. С помощью свободы мы можем воображать, т. е. превращать в ничто и одновременно тематизировать объекты... Она основа трансценденции, так- как она может через то, что есть, предполагать то, чего еще нет. Наконец, она себя самое отрицает ибо будущая свобода отрицание настоящей...»³.

По «Тетрадям странной войны» судя, Сартр не мог оторваться от одолевающей его сознание идеи «неантизации», «обращения в ничто» (neantisation). Она стала ключевой в этих странных военных впечатлениях, которые поражают парадоксальным сочетанием предельной конкретности войны и крайней абстрактности вращающейся все в том же кругу мысли Сартра. Только странностями «странной войны» объяснить такую особенность «тетрадей» явно недостаточно.

Пафос служения философской истине вынуждал Сартра твердить, что «для сознания воспринимать дерево, значит превзойти дерево во имя его отрицания в себе, поскольку сознание существует как нечто, деревом не являющееся». Сартр все еще укреплял бастион Слов перед лицом угрозы со стороны Дел. Сартр брал «для примера» «этот стол» или «это дерево», старательно избегая выхода логики в социологию — до поры до времени, уже, впрочем, очень близкому.

«Я читаю Хайдеггера, и я никогда не чувствовал себя таким свободным», — писал Сартр из лагеря военнопленных 10 декабря 1940 года, в те дни, когда он поставил «Бариону». В «Тетрадях» он заявит: «Влияние Хайдеггера в это последнее время мне кажется порой пророческим, поскольку оно учило аутентичности и историчности именно в тот момент, когда война представит мне эти понятия как необходимые».

«Я был гуссерлианцем и долго им оставался», — уточнял Сартр в 1940-м, напоминая, что Хайдеггера не понимал при первых попытках его осмыслить и не принимал («варварская философия и недостаточно ученая после гениального университетского синтеза Гуссерля»), а пришел к нему, исчерпав Гуссерля («понадобилось четыре года»), философия которого двигалась к идеализму, по наблюдениям Сартра. И пришел тогда, когда «угрозы весны 38-го, затем осени вынудили к медленным поискам философии, которая была бы не только созерцанием, но мудростью, героизмом, священнодействием, невесть чем, что помогло бы мне выстоять». К этому времени «история окружила и сдавила меня, как и всех моих современников» — вот тогда, ко времени Хайдеггер и появился вновь перед Сартром: «Моя эпоха, моя ситуация и моя свобода предрешили мою встречу с Хайдеггером» .

¹J.-P. Sartre. Lettres au Cestor... T. 1. p. 358.

² S. de Beauvoir. La ceremonie des adieux, p. 453.

³ J.-P. Sartre. Les Carnets de drole de guerre, p. 166-167

«Война и Хайдеггер наставят меня на путь истинный», — скажет Сартр в марте 1940 года . Все еще Хайдеггер — но уже и война. Слово все еще довлеет над Делом, все еще индивид для Сартра — начальный и конечный момент рефлексии («Хайдеггер, поскольку он показал мне, что ничего нет вне проекта, с помощью которого человеческая реальность себя самое реализует. Значит ли это, что предполагаю возвращение Я? Нет, конечно... Я в процессе становления личности»). Сартр желал обладать «тотальностью мира» — но «как объектом познания». «Знать о мире все», но не в смысле познания деталей (этим, по его убеждению, занимается наука, занимаются естественные науки, которые он презирал также, как и объект их исследования — природу), а в смысле «тотальности», т. е. как объект метафизический. Так круг пока еще замыкался — овладеть миром, но с помощью Слова. В том числе Слова художественного произведения.

В ноябре 1939 года Сартр заносит в свою «Тетрадь» рассуждение об ошибочности идеализма (так как он во главу угла ставит разум) и об ошибочности материализма, который определяет человека по его «опыту», «практике», «природе», из чего следуют всевозможные ошибочные социально-политические умозаключения («человек всегда будет воевать», «неравенство закон природы» и т. п.). Поэтому Сартр увидел политический смысл в попытках Хайдеггера представить природу человека, исходя из нее самой, из «условий человеческого существования» (condition humaine) как «вопроса», а не определенной социальной, культурной, психологической данности. С точки зрения Сартра, мысль XIX столетия затеряла индивидуума во имя «рода», во имя «человечества», во имя «гуманитаризма» — Хайдеггер вернул ее человеку, его свободе.

¹J.-P. Sartre. Les Carnets de drole de guerre, p. 229.

² Ibit., p. 453.

Сартр отгораживался и от «социального утилитаризма», и от «индивидуализма, который индивидуума полагает целью». «Человеческая реальность являет собой такой экзистенциальный тип, существование которого конституируется в ценностной форме, тип, реализуемый своей свободой. Это и выражал Хайдеггер, говоря, что человек есть существо грядущих времен...»

По Сартру, мораль касается только человека, причем в такой степени, что даже знаменитый афоризм Достоевского «если Бога нет, все дозволено» ошибочен: «Существует Бог или не существует, мораль — людское дело, и Богу нечего совать в эти дела свой нос». Мораль -- структура «человеческой реальности», а реальность человеческая не есть факт, она ничто без самомотивации, ибо ее мотивация никогда не исходит извне. «Человеческая реальность» есть сознание, а сознание не обладает основанием, оно «беспричинно», «неоправданно» (gratuit) и устремляется в будущее, чтобы избежать этой неоправданности, обрести обоснованность, — т. е. мораль.

B «Тетрадях странной войны» Сартр намечал принципы атеистической морали. «Смерть богов» Сартр воспринял в прямом смысле — ведь он был атеистом. Веру потерял, будучи подростком («в двенадцать лет»), но признавался, что истинная вера была ему чужда всегда, и семья, в которой он рос, религиозностью не отличалась. Слишком рано Сартр пришел к убеждению, что «сколько ни ищи, ничего кроме себя не найдешь». Религиозная мысль показалась ему бедной, вера — неискренней; все из себя извлекавший мыслитель места Богу просто не нашел. Бог — граница свободы, а с этим Сартр не мог примириться никак.

«Наполненность» существования — это, по Сартру, человеческая наполненность, до предела, до горизонта. Вне ее нет ничего: «Повсюду человек встречается со своими намерениями, только их он и встречает. Самое сильное из того, что можно сказать в защиту морали, которая обходится без Бога, состоит в том, что любая мораль человечна, даже теологическая мораль, любая мораль имеет в виду человеческую реальность, даже мораль Христа»¹. Но в общем-то «мораль не имеет смысла ни для ангелов, ни для Бога» — мораль человеческое дело, дело свободного человека.

¹ J:-P. Sartre. Les Carnets de la drole de guerre, p. 137.

Показательно, что в военных записках Сартра впервые проявила себя склонность к осмыслению истории, метода исторического исследования. Он много писал по поводу книги Э. Людвига «Вильгельм II» -- Германия естественно привлекала его внимание в ту пору. Сартр взвешивал различные способы оценки исторический явлений -- марксистскую, экономическую "чисто историческую", психологическую, не находя меж ними связи, осуждая такую несвязность, поскольку возникали благодаря этому трудности в решении вопросов неотложных - причин начинающейся войны ее смысла. Кто виноват - Гитлер, народы, экономический кризис? Как разделить «человеческую реальность» меж этими объяснениями? Историк, писал Сартр всегда на уровне «фактичности», имея в виду три плана: «для-себя» — решение исторической личности, «в-себе» — абсолютный факт этого решения, «для-другого» — осмысление другими. «Тотальность» и пытался увидеть Сартр в Вильгельме II, некое единство всех факторов, которые сами по себе ничто и лишь нечто в «свободном проекте себя самого в данной ситуации», в историзации личности, в характере как «первом и свободном проекте нашего бытия в мире». От довольно отвлеченных размышлений Сартр выходил к беспокоившей его реальности войны. И заключал — буржуазия отодвинула войну в 38-м году, опасаясь продвижения коммунистов, а в 39-м приняла ее, поскольку авторитет левых был подорван германо-советским пактом. Для буржуазии — предполагал Сартр — война стала способом ликвидации влияния левых, формой контрреволюции. Такого рода социологические пассажи грубовато вторгались тогда в ткань мысли Сартра, пытавшегося уберечь идею первичности человеческого «проекта», придерживавшегося убеждения в том, что «есть только индивидуальное», подправляя его понятием «аутентичности» и «ситуации», выводящей «проект» во внешний мир.

В рассуждениях об «аутентичности» у Сартра возникало приметное отдаление от понятия «чистоты» (purete) Андре Жида именно как совершенно субъективного, тогда как «аутентичность» извлекается из «условий человеческого существования», из «ситуации», как некое обязательство, которое одновременно инспирируется извне и изнутри. «Аутентичность знаменует полную реализацию бытия-в-ситуации, какой бы эта ситуация ни была, с глубоким осознанием того, что с аутентичной реализацией бытия-в-ситуации достигают полного существования ситуации, с одной стороны, и человеческой реальности, с другой»¹.

Странно наблюдать, как Сартр, вовлеченный в ситуацию войны, балансирует у грани решений, у порога дел, не будучи в силах оторваться от «индивида», от философствований, которые одновременно и оправдывают его естественный интерес к «ситуации» — и ставят запреты на пути к социальным «данностям», к «роду» и его судьбам. В военных тетрадях (военных!) поражает обилие отвлеченных рассуждений, абстрактно-логической рефлексии. В припадке откровенности Сартр писал: «Правда, я не аутентичен. Все, что люди чувствуют, я могу угадать, разъяснить, изобразить черным по белому. Но не пережить».

Во всем этом — власть Слова. Она все еще велика, несмотря на то, что Сартр затевал свои «Тетради» как «свидетельство буржуа 1939 года о войне, которой его вынудили заниматься» и которая прививает ему «чувство принадлежности истории», чувство «историсите» (historicite) — вот новое понятие Сартра, открывающее путь в будущее его мысли, в его будущее. Понятие, вырванное у Сартра войной.

О возникновении этого чувства рассказывала и Бовуар. По ее воспоминаниям, уже в начале февраля 1940-го., появившись в Париже благодаря кратковременному отпуску, Сартр показался ей иным: «Он твердо решил не держаться далее в стороне от политической жизни. Его новая мораль, основанная на понятии аутентичности, мораль, которую он постарается применить на практике, требовала от человека «возложить на себя бремя ситуации», а единственный способ осуществить такую задачу — это превзойти ситуацию, вовлекаясь в действие. Любая другая позиция является бегством, пустой претензией, недобросовестным маскарадом»².

¹ J.-P. Sartre. Les Carnels de la drole de guerre, p. 82 — 83.

² S. de Beauvoir. La force de l'age, p 442.

А несколько раньше, в январе, сообщая Симоне, что он завершает работу над романом «Зрелый возраст», Сартр добавлял: «Может быть, эта книга немного пострадала, не прямо от войны, но от изменения моей точки зрения на все»¹.

Точка зрения менялась. Тем более что война «странная» вскоре сменилась настоящей войной.

В июне, когда французская армия разваливалась под ударами наступавших немцев, Сартр оказался в плену Он писал: «Со мной хорошо обращаются, и я могу работать... Жизнь моя странная и занятная... Мы свободны делать все, что желаем, в большой казарме внутри огромной огороженной местности. В 6 утра кофе (5 часов по-немецки) — поджаренный ячмень -- пища в 11 часов: немецкий хлеб (один на четверых), суп с перловкой или капустой или свиным салом — суп в 5 часов завершает день. С недавнего времени в 6 часов перекличка, колонны строятся во дворе. В 10 часов отбой. В промежутках можно делать то, что хочешь: читать, гулять, мыться, писать и т. д. В хорошую погоду можно видеть во дворе десяток совершенно голых заключенных, которые загорают, развалившись на одеялах, словно на пляже»². Сартр не загорал — он писал. Писал все то же, что и на метеопосту: роман, «Бытие и ничто», пьесу, письма.

Даже война «настоящая» не очень-то задевала Сартра,— как будто не задевала. Так, 20 мая, узнав о бомбардировке Парижа, он сообщал Симоне, что пишет роман (главу, где Марсель ждет телефонного звонка от Даниеля), что поиграл в шахматы, почитал «Дон Кихота», выразил свое им восхищение («классики отмечают собой периоды, когда их читаешь, — в январе был период Шекспира, а теперь период «Дон Кихота»), что постоянно думает лишь о Симоне (исключая то время, которое занято шахматами).

Не безразличие, конечно, двигало пером Сартра. Была причина, которая ослабляла непосредственную реакцию Сартра на лавину обескураживавших новостей, была некая загораживавшая его плотина — ее соорудило Слово, по-прежнему властвовавшее над Сартром. В разгар катастрофических событий он написал Бовуар о своем романе: «...Люди, как мухи, гибнут на Севере, решается участь всей Европы, но что я могу поделать? Это ведь мое предназначение, мое личное предназначение, и никакой всеобщий кошмар не может заставить меня отказаться от моего предназначения». Как и до войны, он сознавался, что «привязан к желанию писать», что это дело остается для него главным.

¹ J.-P. Sartre. Lettres au Castor... T. I, p. 27.

² J.-P. Sartre. Lettres au Castor et a quelques autres. T. II. P., 1983, p. 287

И всего лишь «символически» Сартр расценивал свой труд, свой роман как акцию «против краха демократии и свободы, против поражения Союзников». Чисто символически — прямой связи Слова и Дела установить тогда он не мог, хотя демократизм его был недвусмысленным, симпатии и антипатии распределялись со всей откровенностью и в соответствии с положением дел на политической карте. Следил Сартр и за картой географической, все внимательнее всматривался в положение на фронте, с нарастающей тревогой комментировал успехи гитлеровцев. Его исконная левизна приобрела отчетливую антифашистскую окрашенность. И все менялось...

Сохранилось важное свидетельство перемен — в декабре 1940-го в лагере для военнопленных Сартр поставил в несколько дней написанную пьесу «Бариона, или Сын грома». Эта мистерия на христианский сюжет была создана Сартром во имя, так сказать, текущего момента: «Увидев меня пишущим мистерию, кое-кто мог поверить, что я переживал духовный кризис. Нет! — неприятие нацизма объединяло меня в лагере с пленными священниками. Рождество показалось мне сюжетом, способным осуществить самое широкое объединение христиан и неверующих... Текст был насыщен намеками на ситуацию того времени, более чем понятными каждому из нас. Наместник Рима в Иерусалиме в нашем сознании был немцем...»¹

Сартр затерял текст «Барионы», потом он нашелся у бывших заключенных; печатать пьесу Сартр, однако, не хотел, считая ее слабой. Лишь в 1962 году было напечатано 500 экземпляров для первых ее зрителей и читателей, товарищей Сартра по плену. Текст, как предполагается, переписывался, и трудно поэтому составить точное мнение об его оригинальном первоначальном варианте. Тем не менее представление об умонастроении Сатра в тот важнейший момент его жизни пьеса, несомненно, дает, подтверждая, что момент и поистенеоказался поворотным. Столь необычна для Сартра сама задача -- создать площадной спектакль, адресованный совершенно определенной аудитории с совершенно определенной целью! Целью политической --сторонившийся в 20-30-е годы политики Сартр успел политизироваться настолько, чтобы к акту художественного творчества придать вес политической акции.

¹ M. Contal. M. Rybalka. Les ecrits de Sartre. P., 1970, p. 373—374.

Судя по мистерии, его политическая позиция действительно уточнилась, приобретая ясный и недвусмысленный облик активного антифашизма. Потребность в немедленной антифашистской акции («осуществить самое широкое объединение христиан и неверующих») внесла существенные коррективы в решение вопроса о призвании и предназначении человека, в понимание свободы — если только коррективы не вносились позже в этот неконтролировавшийся автором текст.

Первоначально Бариона предстает героем мира абсурдного — героем, привычным для раннего Сартра. С той, правда, разницей, что мир этот абсурден не «вообще», не потому, что его покинули боги, а потому, что являет он собой нищую, безжалостно обираемую римлянами палестинскую землю, землю бедных крестьян. Пьеса начинается с появления в небольшом поселении возле легендарного Вифлеема чиновника римской администрации («в нашем сознании был немцем»). От имени властей (оккупанты!) он требует увеличить налоги, необходимые Риму для ведения войны (!). Народ настолько беден, что выполнить такое требование можно лишь ценой собственной жизни.

Бариона — предводитель этого селения — призывает сограждан заплатить такую цену. Коль скоро гибель неизбежна, коль скоро мир катится в пропасть — в чем Бариона не сомневается — победителей нет, есть лишь побежденные. Перед лицом этой неотвратимой гибели достоинство человека — в способности смотреть беде в лицо, в ее признании, в отказе от жизни, от продолжения такой жизни. Бариона зовет не рожать детей, идти навстречу своему неизбежному концу как подобает свободным людям, без надежд и иллюзий, которые возникают вместе с каждой новой жизнью, тогда как ждет человека только нищета, отчаяние, смерть.

Появляется ангел, возвещающий о рождении Христа в Вифлееме. Все ликуют, возникла надежда в мир снизошел спаситель, Мессия. Все направляются в Вифлеем, чтить Христа. Направляется и Бариона - чтобы его убить. Бариона — это Ангел Отчаяния и Гнева он против всех, он не верит никому, его честь в его ненависти. Бариона бросает вызов всем, земле и небесам. Он осознает себя свободным человеком — одиноким и непримиримым, а «против свободного человека даже сам Бог ничего не может».

Однако такой, истинно сартровский герой, герой абсурдного мира, оказывается, уже недостаточен для Сартра. Волхвы -объясняют Барионе, что человеческий его долг — в надежде. И жена оставляет Бариону, ибо хочет быть человеком, продолжать жизнь, родить ребенка — чем бы это ни грозило. Но ни жена, ни ангелы с волхвами ничего не могут поделать с Барионой, ибо он свободный человек, а свобода неодолима. Как человек свободный, Бариона сам делает свой выбор, а в конечном счете он определяется человечностью героя. Бариона внезапно увидел глаза другого человека, глаза отца, смотревшего на жену и на новорожденного,— заглянул в душу другого человека, познал сопереживание и сам стал иным.

Бариона понял, что впервые к его соотечественникам пришла надежда, что он со своим неверием и со своей ненавистью остался один, что он обречен на безнадежность — это и есть доля человека, знающего цену иллюзиям в абсурдном мире. Но такого знания недостаточно для тех, кто надежду познал и обрел веру. Волхвы зовут Бариону превзойти страдание, ибо «Христос пришел научить тебя ответственности перед тобой и твоим страданием».

И тогда Бариона выбирает действие — выбирает Дело. Он призывает сограждан объединиться, вооружиться чем возможно («привяжите кухонные ножи к палкам»), преградить дорогу римлянам, которые намерены вырезать всех новорожденных, убить Христа, убить надежду. Выбрав Дело, избрав битву и смерть в бою, Бариона узнал радость — радость свободного человека, который взял свою судьбу в свои руки и жертвует собой во имя других, во имя надежды.

«Бариона» — необычное явление в творчестве Сартра начала войны. Такой призыв к сопротивлению был инспирирован чрезвычайной ситуацией, до крайности обострившей потребность в свободе, в реальной свободе от плена, оккупации, военного разгрома. «Бариона» опередила события — но вели они именно в этом направлении.

В марте 1941 года Сартру удалось сойти за лицо гражданское, и он был освобожден. По возвращении в Париж занялся преподаванием философии в лицее — и включился в политическую деятельность.

Немедленно организовался кружок из близких Сартру людей (Мерло-Понти, Бост, Дезанти и другие; друг Сартра Поль Низан погиб на фронте 23 мая 1940 г.), решивших заняться распространением антифашистских материалов. Группа приняла название «Социализм и Свобода». На велосипеде Сартр разъезжал по стране, пытаясь установить контакты с другими антифашистами. Однако интеллигентские кружки быстро распадались, никакого опыта подпольной работы у них не было, начались провалы. С коммунистами, чье подполье было хорошо организовано, связь наладить не удалось — к «мелкобуржуазному» Сартру, да еще вырвавшемуся невесть как из гитлеровского плена, отношение было настороженное и недоброжелательное.

Однако позже, к началу 1943 года, коммунисты предложили Сартру сотрудничество в Национальном комитете писателей, в органе Комитета «Леттр франсез», что вернуло его к участию в Сопротивлении. Впрочем, на практике оно сводилось для Сартра и Бовуар к собраниям в дружеском кругу, непременным участником которых стал Альбер Камю — с ним они познакомились на генеральной репетиции «Мух» (в 1943 г.), и сразу возникла взаимная симпатия. На этих сборищах слушали английское радио, обсуждали события и намечали планы на послевоенное время, к которому готовились, не желая разделить судьбу «потерянного поколения» 20-х годов. В этих целях Сартр решил организовать после войны журнал, в котором его группа могла бы обнародовать и утверждать свои взгляды.

Все творчество Сартра времени войны, по его словам, «вращалось вокруг идеи свободы». Свобода — больше, чем тема его произведений, коль скоро свобода отождествлялась с бытием, с сознанием, с самой сущностью человека. "Война и Хайдеггер наставили на истинный путь" -- но война и формирующееся «историсите» метода Сартра яснее сказывались в художественных произведениях, в том виде творчества, в котором стремление «превзойти ситуацию» предполагало ее изображение, ее воссоздание. Такова, впрочем, природа искусства вообще. Сартр замечал о герое романа Камю «Посторонний»: «Будучи однажды намечен, его характер в дальнейшем стал складываться самостоятельно, а персонаж, несомненно, обрел собственный вес». А от «собственного веса» можно ожидать вещей самых неожиданных, «незапланированных», не столь зависящих от авторской идеи.

Философские труды Сартра, естественно, не обладали такой особенностью, и в них в большей степени сказывалась зависимость от Слова, т. е. от идеи, от философии — от Хайдеггера. Мысль Сартра и в годы войны словно цепляется за все этапы пройденного пути. При этом, однако, следует не забывать, что Слово для Сартра даже в чисто теоретическом аспекте предполагало целый набор обязательств, который возлагал на себя человек, — обязательство быть свободным, не быть «вещью», быть готовым «превзойти», «снять» косное бытие во имя «себяделания», быть готовым к свободному, а значит, ответственному выбору. В Слове для Сартра заключалось зерно Дела — в том виде, в каком оно сформировалось к началу войны.

Не является поэтому неожиданным то, что прозвучит в книге «Бытие и ничто»: «Человек, приговоренный быть свободным, возлагает тяжесть всего мира на свои плечи»¹. К этим словам следует прислушаться — они поистине эпохальны. Мысль Сартра представляет собой диалектический процесс отрицания отрицания. Обнаружив «ничто» как сущность человеческого существования, она открывает и утверждает «нечто». Таким образом, «деморализующая»,— т.е. ставящая под сомнение традиционные нравственные ценности — философия Сартра формирует в своих пределах некую нравственную цель.

Вот почему даже роман «Тошнота», этот ранний роман, может восприниматься как пролог к «Дорогам свободы» — к этой декларации прав человека XX века, которая оформилась под пером Сартра. Декларации прав, которые больше похожи на обязанности, поскольку разумному человеку от них не уклониться. Это не столько право, сколько неизбежность познания себя и мира. Это не столько право, сколько неотвратимость выбора — т.е. приговоренность к свободе как удел человеческий.