Студопедия

КАТЕГОРИИ:

АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника


ДУМАЙ О КАЛЕКАХ




 

И солнце будто стало тусклее, и птички щебечут натужно, и воздух какой‑то пыльный, и небо на тон потемнело.

Когда тебя забирают из прекрасного большого бунгало с чудесным садом, полным тепла и света, чтобы запихнуть в неопрятную, всю в трещинах постройку, где ты должен делить и без того тесную спальню с дюжиной других ребят, начинаешь несколько желчно смотреть на мир.

От желчи, как известно, развивается желтуха. Не самая приятная из болезней, зато позволяет перебраться из битком набитой общей комнаты в «одиночку». Это огромное помещение с металлической кроватью и зелеными занавесками. Называется изолятор.

Последние полмесяца я был прикован к постели. А кажется, болею с тех самых пор, как умер отец Тимоти и меня увезли из церкви. Нет, они приехали не на джипе с красной мигалкой – на голубом фургоне с окошками, затянутыми проволочной сеткой. В таком возят бродячих собак. Только этот предназначался для отлова бродячих детей. Будь я помладше, угодил бы опять в агентство по усыновлению и был бы выставлен на продажу. Но для восьми лет поздновато, и меня отослали в делийский детский дом для мальчиков, что в районе Туркман‑Гейт.

Заведение рассчитано на семьдесят пять человек, однако внутри нас набралось полторы сотни. Разруха, шум, грязь. Два туалета, протекающие раковины, замаранные унитазы. По коридорам и кухне шастают крысы. В классной комнате – обветшалые парты, надтреснутая доска. Преподаватели, не учившие годами. Спортивная площадка, где турники не видны за травой, и где, зазевавшись, можно ссадить колено о камень размером с футбольный мяч. Физрук в белоснежной майке из хлопка и брюках со стрелками хранит снаряды для крикета и бадминтона в аккуратном стеклянном ящике, никогда не позволяя к ним прикасаться. Есть и гигантская столовая с дешевым настилом на полу и длинными деревянными столами. Мрачный повар тайком перепродает курятину и другое мясо в рестораны, а нас держит на вегетарианской диете из овощного бульона и твердых почерневших чапати. Он постоянно ковыряет в носу и бранит любого, кто просит добавки. Надзиратель, мистер Агнихотри – добрый пожилой человек, но мы‑то знаем, что реальная власть у его заместителя, мистера Гупта по прозвищу Ужас Туркман‑Гейт. Он здесь хуже всех. Коренастый и волосатый, пахнет кожей и целыми днями жует паан. Две толстые золотые цепи на его шее позвякивают при ходьбе. В руках неизменно качается короткая бамбуковая трость, которой мистер Гупта бьет нас, когда ему заблагорассудится. Бродят неясные слухи, что по ночам он вызывает мальчиков к себе в кабинет, но это не обсуждается. Нам хочется говорить о приятном. Например, о разрешении смотреть телевизор в общем зале. Каждый вечер на два часа мы собираемся вокруг двадцатидюймового экрана «Дианора», чтобы насладиться песнями из индийских картин на пятом канале или мыльными операми на «Дурдашан».[25]

Особенно мы радуемся воскресным фильмам. Еще бы, ведь они дают заглянуть в мир безудержных фантазий. Мир, где у мальчиков есть мамы, папы и дни рождения. Где люди живут в исполинских домах, раскатывают на гигантских машинах и получают огромные подарки. Мы любуемся этим миром, хотя и не даем себя увлечь. Ни один из нас не надеется жить, как Амитабх Баччан или Шахрукх Кхан. Самое большее, на что мы способны, – стремиться на место тех, кто сегодня властвует над нами. Поэтому на вопрос учителя: «Кем ты хочешь стать в будущем?» – никто не ответит: пилотом, премьер‑министром, банкиром или актером. Любой не задумываясь выпалит: поваром или уборщиком, или физруком, в лучшем случае – надзирателем. Вот до какой степени окружающая действительность принизила нас в наших собственных глазах.

Я тут со многими завязал близкие отношения. Кое‑кто помладше, большинство – старшие. Мунна, Каллу, Пьяре, Паван, Джашим, Ирфан… Переселиться сюда из дома отца Тимоти значило для меня угодить с небес прямо в преисподнюю. И только познакомившись с остальными, я понял: для многих детский дом стал раем, а вовсе не адом. Ребята происходили из грязных трущоб Бихара и Дели, а некоторые – из самого Непала. Они рассказывали об отцах‑наркоманах и матерях, торгующих собой. Я видел шрамы, оставленные кулаками жадных дядюшек и деспотичных теток. Узнал о рабском труде и жестокости в семьях. И научился бояться полицейских. Это они посылали сюда мальчишек, стащивших буханку хлеба из придорожного ларька, или торговавших из‑под полы театральными билетами, а то и просто не понравившихся констеблю.

Нередко встречались «завсегдатаи», то есть ребята, которые возвращались в детдом уже после того, как о них пытались позаботиться «на воле». Мунна страдал от побоев мачехи. Джашима выжил бессердечный брат. Павана полицейские выловили в злачном мотеле, куда его пристроил на работу доброжелательный родственник. Несмотря на столь тяжкое прошлое, мальчики прямо‑таки жаждали вновь перейти под «опеку», сменить уже знакомый ад на неизведанный.

Я стал среди них вожаком, не прилагая усилий. Не потому, что был сильнее или жестче характером. Просто я, безродный подкидыш, умел говорить и писать по‑английски. На власть имеющих это оказывало магическое воздействие. Главный надзиратель время от времени спрашивал, как я поживаю. Физрук разрешил играть в крикет на самодельной площадке во внутреннем дворе, пока Мунна не ухитрился разбить окно надзирателя, после чего на подвижные игры наложили запрет. Суровый повар иногда мог расщедриться на добавку. Гупта ни разу не вызывал меня по ночам. А доктор без обычных проволочек отправил меня в изолятор, не дав заразить всю спальню.

Чуть более двух недель я упивался покоем отдельной палаты, когда неожиданно поставили еще одну койку. В детдом прибыл новенький, причем, как говорили, в ужасном состоянии. Его внесли на носилках. На мальчике была разодранная оранжевая жилетка, потертые грязные шорты и желтый табиз[26]на шее. Так я впервые повстречал Салима Ильяси.

Этот парнишка наделен всем, чего недостает мне. Гибкое тело, курчавые черные волосы и ангельская улыбка, от которой на щеках появляются ямочки. Для семилетки у него даже слишком острый, пытливый ум. Робко запинаясь, мальчик рассказывает о себе короткими скупыми фразами.

Родился и жил в деревне под Бихаром среди таких же бедняков‑крестьян и горстки богатых землевладельцев. Народ придерживался в основном индуистской веры, однако имелось и несколько мусульманских семей – таких, как у моего соседа по палате. Отец его был чернорабочим, мама вела хозяйство, а старший брат служил в чайной. Салим ходил в деревенскую школу, а вечерами возвращался в крытую соломой хижину на окраине поселка Заминдар.

На прошлой неделе морозным январским утром в местном храме Хануман[27]случилось неприятное происшествие. Ночью кто‑то пробрался в святое святых и осквернил идола бога‑обезьяны. Храмовый жрец объявил, что накануне поблизости крутились молодые мусульмане. Этого хватило. Индуисты мгновенно впали в безумную ярость. Вооружившись мачете и мотыгами, палками и факелами, они ринулись разорять дома иноверцев. Салим играл на улице, а его родные пили чай, когда явилась толпа и прямо на глазах мальчишки подожгла хижину. Ребенок слышал вопли матери, крики отца, рыдания брата, однако взбешенная орава не выпустила никого. Салим добежал до вокзала и запрыгнул в первый же поезд. Тот и доставил его в незнакомый Дели без одежды и без еды. Беглец провалялся на станции двое суток голодный, бредил от горя и начавшейся горячки, пока один из констеблей, обнаружив его, не послал в детдом.

Салим говорит, что видит во сне искаженные лица злодеев, и материнский плач отдается в его ушах. Парень содрогается, представляя себе, как любимый брат корчится среди пламени. Потом заявляет, что начал бояться и ненавидеть индуистов.

– Как твое имя? – спрашивает он.

– Мохаммед, – отвечаю я. Мы быстро становимся закадычными друзьями. У нас так много общего: оба безродные сироты без надежды вернуться под отчий кров, оба любим играть в шарики, а еще – смотреть фильмы. Когда приходит время покидать палату, я использую свое влияние, чтобы наши кровати поставили рядом.

Однажды поздно вечером Салима вызывают к заместителю надзирателя. Гупта – вдовец и живет в уединении.

– Что ему надо? – недоумевает мой друг.

Пожимаю плечами:

– Не знаю, я у него не бывал. Но сегодня мы это выясним.

Приятель спускается вниз, а я неслышно, на цыпочках, следую за ним.

– Входи… Входи Салим, – глухо звучит из‑за двери в ответ на робкий стук.

Заместитель сидит на постели в помятой курта‑паджама. Держит в руке бокал, наполненный золотистой жидкостью. Его глаза напоминают большие пуговицы. Я тихонько подсматриваю сквозь тонкую щель между занавесками в дверном проеме. Гупта гладит лицо мальчишки, ощупывает пальцами тонкий нос и губы. Потом неожиданно приказывает:

– Снимай шорты.

Салим ошарашен таким требованием.

– Делай, как тебе говорят, ублюдок, или получишь по шее! – рявкает мужчина.

Мой друг повинуется. Он медленно спускает шорты, я отвожу глаза.

Гупта подходит к мальчику сзади, звеня золотыми цепями.

– Вот и хорошо, – бормочет он, распуская пояс и скидывая штаны. Я вижу его волосатый зад.

Салим еще ничего не понял, но над моей головой уже вьется дымок. Я вдруг с отчетливой ясностью понимаю, что именно творилось в комнате отца Джона той ночью. И вспоминаю, что было потом.

Мой душераздирающий вопль взрывает мертвую тишь, словно граната. От него пробуждаются мальчики, мирно дремавшие в общих спальнях, и повар, храпевший в кухне, и сам надзиратель, и даже бродячие псы во дворе, которые принимаются лаять как бешеные.

Ошеломленный, сбитый с толку Гупта пытается вытолкать Салима прочь, однако повар, охрана и надзиратель врываются к нему раньше. Грязный секрет заместителя разоблачен. (Впрочем, никто ничего не предпринимает по этому поводу.) Зато и сам господин заместитель замечает меня, подглядывавшего из‑за штор. С тех пор он делается моим смертным врагом. Салим потрясен случившимся, но все‑таки невредим. Парень уже давно забыл, как ненавидел индуистов. А вот ужас перед насилием укоренился в нем на всю жизнь.

 

Чудесный весенний день еще прекраснее от того, что мы оказались за пределами детского дома. Одна международная частная организация устроила нам увеселительную поездку в город. В автобусе с кондиционером нас катают по Дели. Завозят в зоопарк посмотреть на зверей, и мы впервые видим гиппопотамов, кенгуру, жирафов и гигантских ленивцев. Видим пеликанов, розовых фламинго и утконоса. Следующая остановка – Кутб‑Минар, самая высокая в Индии башня. Хохоча и толкаясь, мы забираемся по лестнице на балкон второго этажа. Люди внизу кажутся муравьями. Расшалившись, мы кричим:

– Ого‑го‑го!

И слушаем, как замирает звук, не долетая до земли. Напоследок нас отвозят к Индийским Воротам,[28]туда, где бурлит карнавал. Каждому выдают по десять рупий на карманные расходы. Я мечтаю проехаться на колесе обозрения, однако Салим хватает меня за рукав и тянет в другую сторону, к палатке с надписью: «Пандит[29]Рамашанкар Шастри, всемирно известный гадатель по ладони. Всего лишь десять рупий за сеанс!» Под навесом сидит старичок, облаченный в дхоти‑курта.[30]У него седые усы, ярко‑красный тилак[31]на лбу и толстые очки. На затылке торчит черная косичка.

– Хочу узнать свое будущее, – сверкает глазами приятель. – За каких‑то десять рупий!

– Не глупи, – укоряю я его. – Эти люди – сплошные обманщики. Ничего им не известно. Да и что интересного в нашем будущем?

– Все равно хочу!

– Ладно, – сдаюсь я. – Давай, но мне своих денег жалко.

Салим отдает десять рупий и с охотой протягивает ладонь.

Пандит качает головой:

– Нет, не левую. Это для девчонок. Мальчики показывают правую.

Мой друг торопливо меняет руку.

Гадатель через лупу разглядывает путаные линии, словно знаки на карте затерянных сокровищ. Наконец отводит увеличительное стекло и удовлетворенно вздыхает.

– Замечательная ладонь, мальчик. Это лучшая линия судьбы, какую мне доводилось видеть. Тебя ждет чудесное будущее.

– Правда? – радуется Салим. – И кем я стану?

Кажется, Шастри об этом не думал. Он прикрывает глаза на десять секунд, потом распахивает веки.

– Ты очень красивый ребенок. И будешь известным актером, – объявляет он.

– Вроде Шахрукха Кхана? – взвизгивает мой друг.

– Еще знаменитее, – отвечает пандит. И поворачивается ко мне: – А ты разве не хочешь показать руку? Всего лишь десять рупий.

– Нет, спасибо.

Я трогаюсь прочь, но Салим преграждает мне путь:

– Ты должен, Мохаммед. Пожалуйста. Ради меня.

Скрепя сердце раскошеливаюсь и протягиваю ладонь.

Гадатель угрюмо поправляет очки с толстыми стеклами, внимательно смотрит. Сосредоточенно размышляет больше пяти минут, пишет кое‑какие пометки, что‑то рассчитывает на бумаге.

– В чем дело? – тревожится мой приятель. Пандит хмурится и покачивает головой:

– Линия ума довольно сильная, а вот линия сердца слабая. Видно, со звездами что‑то не так. Расположение планет неблагоприятное. Холм Юпитера очень хороший, однако холм Сатурна сводит его на нет. Впереди много преград и ловушек. Можно, конечно, кое‑что сделать, чтобы облегчить твой путь, но это недешево обойдется.

– Сколько?

– Примерно двести рупий. Почему бы тебе не спросить у отца? Это ведь он владелец того большого автобуса?

Меня разбирает смех.

– Ха! Пандит‑джи, прежде чем плести чепуху о будущем, надо было проверить, кто перед вами. Мы просто сироты из детского дома, и автобус вовсе не наш. Впрочем, вы уже выманили у нас последние рупии. Пойдем, Салим, довольно терять время.

И мы уходим, но тут обманщик окликает меня:

– Послушай! Я тебе кое‑что дам.

Возвращаюсь в палатку. На ладонь падает потертая монетка в одну рупию.

– Что это, Пандит‑джи?

– Счастливая монетка. Храни ее. Пригодится.

Прячу дар в кулаке.

Салиму хочется мороженого, однако на рупию ничего не купишь. Мы смотрим, как другие дети радуются аттракционам. Бесцельно подбрасываю монетку, она проскальзывает сквозь пальцы, катится под скамейку. Наклоняюсь подобрать «амулет». Монетка выпала орлом. Рядом с ней лежит оброненная кем‑то бумажка в десять рупий. Волшебство, да и только. Мы с другом покупаем себе по мороженому. Я бережно опускаю монетку в карман. И впрямь счастливая!

Салим огорчен: мое будущее оказалось не столь безоблачным, как у него, зато уже ждет не дождется, когда станет кинозвездой. Перед нами гигантская афиша «Скоро на экране». На ней в зловещих огненно‑свинцовых тонах изображен герой с пистолетом в руке, кровавыми пятнами на груди и с черной банданой на голове, а также злодей, нацепивший кривую ухмылку, и героиня с большой грудью.

Заметив завороженный взгляд своего друга, я любопытствую:

– Ты что там увидел, Салим?

– Да вот, пытаюсь понять, – отзывается тот, – пойдет мне черная бандана или нет.

 

Сейчас мы сидим в классе; мистер Джоши, узкий специалист по ковырянию в носу и отрыжке, как обычно, преподавать не в настроении. Вместо урока он украдкой читает роман, запрятанный под обложку учебника. А мы пока пускаем самолетики, вырезаем рисунки на партах и просто дремлем.

Внезапно вбегает Мунна – его поставили на страже в коридоре – и запыхавшимся голосом предупреждает:

– Мастер‑джи, мастер‑джи, Сахиб идет!

Мистер Джоши громко рыгает и мигом прячет роман. Потом, щелкнув пальцами, встает из‑за стола.

– Итак, ребята, на чем же мы остановились? Ах да. Вы рассказывали, кем хотите стать, когда вырастете. Кто еще ответит?

Мой друг поднимает руку. Впервые за все время учебы.

– Да, Салим? О чем ты мечтаешь?

– Мастер‑джи, я стану известным актером, – торжествующе заявляет мальчик. – Мне звездочет предсказал.

Класс покатывается со смеху.

 

Про этого большого человека ходят разные слухи. Одни считают его алмазным королем, у которого нет наследников, и потому он время от времени усыновляет мальчишек из детдома, забирая их к себе в роскошные палаты. Другие утверждают, что в Мумбаи у него своя школа, куда подающих надежды ребят отбирают для специального обучения. Так или иначе, стоит Сетх‑джи обратить на тебя благосклонное внимание, и дело в шляпе.

Салиму без разницы, кому верить – первым или вторым. Важнее то, что большой человек живет в Мумбаи, в центре индийской киноиндустрии. Мой друг уверен: Сетх‑джи приехал забрать его из детского дома в блистательный мир Болливуда. Это судьба. Пророческие слова гадателя готовы исполниться в точности.

И вот нас выстраивают в общей столовой для смотра. Салим успел помыться. Вообще‑то он успел помыться трижды, вновь и вновь отскабливая с кожи любое, даже невидимое пятнышко грязи. Парень принарядился в лучшее. Красиво причесал волосы. Сегодня он самый приличный мальчик во всем детдоме. Мне горько думать, как будет разбито его сердце, если большой человек остановит выбор на ком‑то еще.

Наконец долгожданный гость прибывает в обществе двух незнакомцев. Что‑то не похож этот Сетх‑джи на алмазного короля. Скорее уж на гангстера. Впрочем, никто из нас не видел алмазных королей. Может, они все смахивают на гангстеров. Очень смуглая кожа, густые черные усы, как у грабителя Веераппана,[32]белый костюм. На шее качается длинная и тяжелая золотая цепь, достающая аж до второй пуговицы. Пальцы усеяны кольцами в разноцветных камнях – красных, зеленых, синих. Громилы за спиной напоминают бандитских прихвостней. Позже я узнаю их имена – Мустафа и Пунноозе. Гупта почтительно топчется впереди. Его золотые цепочки меркнут по сравнению с украшением на шее большого гостя.

– Сетх‑джи, вы совсем позабыли нас, так долго не были, – льстиво упрекает он. – За это время появилось много новых мальчиков. Уверен, здесь многие придутся по вкусу.

И начинается смотр. Мы нацепляем на лица радужные улыбки. Алмазный король или владелец необыкновенной школы обходит нас, оглядывая с головы до пальцев ног. Непонятно, чем он интересуется: вопросов не задает, лишь всматривается в лица. Большой гость обходит весь ряд, идет по второму разу. На меня он даже не оборачивается. Зато замирает перед моим товарищем и спрашивает с явным акцентом южанина:

– Как тебя зовут?

– С… Салим Ильяси, – запинается от волнения тот.

– Когда его доставили? – обращается Сетх‑джи к нашему Гупте.

– Месяцев одиннадцать назад из одного поселка под Бихаром.

– Сколько ему лет?

– Восемь.

– Родственники есть?

– Никаких, Сетх‑джи. Вся семья погибла в беспорядках на религиозной почве.

– Печально, – произнес гость. – Однако именно такой мальчик мне и нужен. Можете выправить бумаги?

– Одно ваше слово, Сетх‑джи. Кто понравится, того и дадим, даже моргнуть не успеете. Мустафу оформим родным дядюшкой. С законом проблем не будет. По правде говоря, социальные организации только рады их сплавить.

– Отлично. Так вот сегодня сойдемся на этом парне.

Гупта глядит на Салима, потом косится на меня (я стою рядом).

– А как насчет него?

Сетх‑джи смотрит мне в глаза и медленно качает головой:

– Слишком взрослый.

– Что вы, ему всего десять. Зовут мальчишку Томас, и он прекрасно говорит по‑английски.

– А мне все равно. Хочу того, другого.

– Так ведь их водой не разлить. Если берете Салима, возьмите уж и Томаса.

Смуглокожий гость начинает сердиться.

– Сдался мне ваш Томас‑Хомас!.. Хватит и одного.

– Простите, Сетх‑джи, я все‑таки настаиваю. Это как товар в нагрузку.

– В нагрузку?

– Ну да, два в одном. Первый за деньги, второй – просто так. За счет заведения. – Гупта ухмыляется, показывая зубы в пятнах от паана.

Большой человек советуется с приспешниками, потом изрекает:

– Ладно, Гупта. Выправляйте бумаги на обоих. Мальчишек заберу в понедельник.

Салим кидается в мои объятия. Он прямо‑таки на седьмом небе. Ночью моему другу не спится от радостного возбуждения. Он грезит целлулоидными снами о сладкой жизни в Мумбаи. О золотых закатах на Марин‑драйв, естественно, в компании Амитабха, и нежно‑розовых восходах на пляже Чоупатти, конечно же, рядом с Шахрукхом.

Мне тоже не удается как следует отдохнуть. Я мечусь и ворочаюсь в постели до утра. Нет, в голову не лезут мысли о рае и звездах. В тяжелом забытьи я вижу себя торговцем у дороги. Смуглый мужчина выбирает с лотка приглянувшиеся фрукты. На его шее качается звонкая цепь. И вот покупатель бросает мне пригоршню мелочи. Я кладу в его сумку сочный плод манго, а следом подсовываю гнилой банан. За просто так, в подарок.

 

Путешествие до Мумбаи проходит без приключений. Сетх‑джи, как нам сообщают, отправляется вперед самолетом, а его спутники едут с нами в спальном купе. Мустафа и Пунноозе одеты в лунги,[33]курят биди[34]и дрыхнут почти все время, а в перерывах успевают кое‑что порассказать о большом человеке. Его настоящее имя – Бабу Пиллаи, но для всех – Маман, по‑малайски Дядя. Родом он из Коллама в Керале, однако уже давно живет в Мумбаи. Этот мужчина, наверное, очень добрый, иначе не основал бы школу для детей‑инвалидов. Маман убежден, что маленькие калеки близки к небесам, как никто другой. И он выручает подобных нам из детских домов – по его словам, тех же тюрем, только с другим названием. Не появись этот господин, мыть бы мне и Салиму окна машин на перекрестках или полы в частных домах. Теперь же нас научат полезным навыкам и вышколят для успеха.

Мустафа и Пунноозе – прирожденные торговцы. К концу поездки даже я верю, что вытянул счастливый билет в лотерее, и отныне жизнь преобразится до неузнаваемости.

Иногда наш вагон пролетает сквозь трущобы, которые тянутся вдоль пути грязными лентами. Полуголые ребятишки с раздутыми животами машут нам, пока их матери моют посуду в сточных канавах. Мы тоже машем в ответ.

 

Виды и звуки Мумбаи ошеломляют нас. Вокзал Черчгейт выглядит в точности так же, как в знаменитой картине «Жизнь в Бомбее». Салим чуть ли не ждет увидеть Говинду,[35]поющего возле церкви. Мустафа показывает пляж на Марин‑драйв. Я как завороженный впервые смотрю на океан; громадные волны грохочут и накатывают на каменистый берег, однако мой друг ничего этого не видит. Его глаза устремлены к палаткам, где продают закуски с безалкогольными напитками.

– Вот здесь Говинда с Равиной[36]угощались бхелпури![37] – восторженно восклицает он.

Проезжаем мимо мавзолея Хаджи Али.[38]Завидев гробницу, Салим воздевает руки к Аллаху, совсем как Амитабх Баччан в «Носильщике». Минуем районы Ворли, Дадар и Махим; взрослые спутники обращают наше внимание на самые интересные достопримечательности. В Махим‑Форт мой друг жестом велит водителю остановиться.

– В чем дело? – спрашивает Мустафа.

– Ни в чем. Просто хотел посмотреть место, где контрабандисты разгружали свои товары в фильме «Мафия».

Приближаемся к Бандре, дальше – Джуху и Андхери, усеянные жилищами знаменитостей. Высокие стены оград, целые взводы охранников, одетых в особую форму… В глазах Салима дрожат слезы. Через темные окна такси мы смотрим, разинув рты, на безразмерные бунгало и многоэтажные жилые застройки. Ни дать ни взять сельские простачки, случайно угодившие в большой город. Мумбаи проносится перед нашими взглядами, словно увиденный сквозь разноцветную линзу. Солнечные лучи кажутся еще ярче, ветер – прохладнее, люди – удачливее. Как же, ведь они живут рядом с мегазвездами Болливуда! Весь город прямо кипит от счастья.

И вот мы прибываем на место, в Кореагон. Вопреки ожиданиям дом Сетх‑джи не похож на роскошное бунгало. Это громадное обветшалое здание с двориком, крохотным садом и парой чахлых пальм. Владения огорожены высокой стеной, по верху которой проложена колючая проволока. У порога сидят двое темных крепких мужчин, в руках у них толстые бамбуковые палки. Ноги привратников скрещены, и мы замечаем полоски на их нижнем белье. От мужчин исходит сильный запах арака.[39]Пунноозе говорит с ними на малайском – шпарит как из пулемета. Мне удается разобрать лишь одно слово: «Маман». Похоже, охранников нанял мистер Бабу Пиллаи.

Проходим вовнутрь. Мустафа тычет пальцем в какие‑то ржавые железные строения вроде крупных бараков.

– Вон она, школа для малолетних инвалидов. Там они и живут.

– Почему не видно детей? – удивляюсь я.

– А все уехали на практические занятия. Не волнуйся, вечером познакомитесь. Пойдемте, покажу вашу спальню.

Комната маленькая и просто обставленная. Двухъярусная кровать и длинное зеркало, встроенное прямо в стену. Салим занимает верхний ярус. В подвале расположен санузел, которым можно пользоваться. Там есть раковина и душевая занавеска. Не по‑звездному, конечно, однако сойдет.

Кажется, мы единственные дети в этом доме.

Ближе к вечеру Маман приходит навестить нас. Мой друг взахлеб рассказывает ему, как счастлив поселиться в Мумбаи и как ему не терпится стать известным актером. Большой человек улыбается.

– Ты петь‑то умеешь? Это первое и главное условие в такой работе.

– Нет, – печалится мальчик.

– Не страшно. Я раздобуду для тебя лучшего учителя музыки. Скоро ты запоешь не хуже самого Кишор Кумара.[40]

Салим готов броситься высокому гостю на шею, но чудом сдерживается.

Вечером нас отводят в школу на ужин. Здешняя столовая ничем не отличается от детдомовской: дешевый линолеум на полу, длинные деревянные столы, и даже повар – иссиня‑черная копия нашего старого знакомого. Мустафа приглашает меня с другом к себе за столик, и нас обслуживают прежде остальных. Еда тут горячая и вкусная, не то что тепловатая бурда, которую мы получали в Дели.

Один за другим начинают подтягиваться прочие ребята, и наше представление о преисподней стремительно изменяется. Я вижу безглазых мальчишек, нащупывающих путь при помощи трости; вижу своих ровесников с перебинтованными, жутко изуродованными руками; детей с обрубками вместо ног, передвигающихся на особых костылях; учеников, у которых порваны рты и вывернуты пальцы, так что хлеб им приходится зажимать локтями. Многие похожи на клоунов и ведут себя подобающе. Вот только мы не смеемся, а плачем. Хорошо хоть успели поужинать.

Троих мальчишек, стоящих в углу, почему‑то никто не обслуживает. Один из них облизывает губы.

– Что там за ребята? – интересуюсь я. – Разве им не хочется есть?

– Это наказанные, – объясняет Мустафа. – Работали спустя рукава. Не бойтесь, они поужинают позже.

 

На следующий день приходит учитель музыки. Он моложав и чисто выбрит; у него овальное лицо, большие уши, тонкие костлявые пальцы и фисгармония в руках.

– Зовите меня мастер‑джи, – наставляет учитель. – Для начала послушайте, как я спою.

Мы – воплощенное внимание, хоть и сидим на полу.

– Са‑ре‑га‑ма‑па‑дха‑ни, – выводит мастер‑джи. – Семь нот, – объясняет он, – без которых не обходится ни одно музыкальное сочинение. А теперь попробуйте повторить их. Старайтесь, чтобы звуки шли не с ваших губ и не из носа, но из самой глубины горла.

Салим откашливается и начинает:

– Са‑ре‑га‑ма‑па‑дха‑ни…

Мальчик поет в полную силу, от всей души. Стены легко резонируют при звуках его чистого голоса, ноты получаются ясные, незапачканные.

– Замечательно! – Учитель хлопает в ладоши. – Ты певец от Бога. Только усердно занимайся и скоро достигнешь диапазона в три с половиной октавы, не меньше!

И вот он смотрит на меня:

– Ну а почему бы тебе не попробовать?

– Са‑ре‑га‑ма‑па‑дха…

Конечно, я тоже стараюсь, но голос хрипит, а ноты неуклюже рассыпаются по полу горстью мраморных шариков.

Музыкант затыкает пальцем ухо.

– Парень, ты ревешь, точно буйвол. Вижу, тут придется поработать серьезно.

– Что вы, мастер‑джи, – заступается мой друг, – мастер‑джи, у Мохаммеда голос тоже хороший. Вы бы слышали, как он орет!

 

Еще две недели мастер‑джи разучивает с нами религиозные песнопения, созданные великими святыми, а также дает уроки игры на фисгармонии. Теперь мы знаем дохи[41]Кабира и бхаджаны[42]Тульсидаса[43]и Мирабаи.[44]Нам достался отличный преподаватель, который умеет разъяснить сложные духовные истины, заключенные в песнях, простыми человеческими словами. Особенно мне нравится Кабир, сказавший однажды:

 

Целую вечность считаешь ты бусины четок,

Но разум по‑прежнему бродит, не зная покоя,

Забудь же о четках в своей руке

И начинай двигать бусины сердца.

 

Вообще‑то Салим у нас мусульманин, а бхаджаны написаны индуистами, однако мастера‑джи это нимало не смущает. Моего друга тоже. В самом деле, раз уж Амитабх Баччан не гнушается ролью мусульманского кули, а Салман Кхан[45]способен сыграть императора, то и Салим Ильяси споет бхаджану с упоением храмового служителя.

 

Тем временем в школе для калек у нас появляются приятели, несмотря на хитрые уловки Мустафы и Пунноозе, почему‑то недовольных нашим желанием общаться с теми, кого они по ошибке зовут «пристукнутыми детьми». Понемногу мы узнаем печальные истории своих ровесников и выясняем, что, если дело касается жестоких родственников и полицейских, Мумбаи ничем не отличается от столицы. Однако даже в обрывочных беседах правда неумолимо начинает выплывать наружу.

Первым потрясением становится разговор с Ашоком.

– Никакие мы не школьники, – усмехается наш новый тринадцатилетний друг с изуродованной рукой. – Мы побирушки. Выпрашиваем подаяние в пригородных поездах. А некоторые и по карманам шарят.

– И куда вы деваете заработанное?

– Отдаем хозяину за еду и кров.

– Хочешь сказать, Маман – гангстер?

– А вы думали, ангел с крылышками? Да мне все равно, лишь бы прилично кормил по два раза в день.

Мои надежды разбиты. Но Салим упорно продолжает верить в лучшее. Для него человек изначально добр, и все тут.

 

Перед сном удается потолковать с десятилетним слепцом Раджу.

– Почему ты сегодня наказан?

– Заработал мало.

– И сколько вы должны отдавать каждый день?

– Все, что получим. Но не меньше ста рупий, иначе не видать ужина.

– А что тогда?

– Спишь голодным. В животе как будто крысы грызутся.

– На, возьми чапати. Мы для тебя оставили.

 

А вот Радхея, одиннадцатилетнего мальчишку без ноги, никогда не наказывают.

– Как у тебя получается всегда хорошо зарабатывать?

– Тсс!.. Это секрет.

– Не бойся. Мы никому ни словечка.

– Ладно, так и быть. Но вы обещайте молчать! Понимаете, в Джуху Виле Парле[46]живет одна актриса. Квартира двадцать четыре. Если рупий не хватает, я иду к ней. Она и покормит, и деньжат подбросит, сколько нужно.

– Как ее имя?

– Неелима Кумари. Раньше, говорят, была настоящей звездой.

– Красивая?

– В молодости, наверное, головы кружила. Ну а теперь стареет. Знаете, ей ведь нужна прислуга в доме. Если бы не моя нога, убежал бы отсюда и стал работать на актрису.

Ночью во сне я прихожу на Джуху Виле Парле, квартира двадцать четыре. Нажимаю кнопку звонка и жду. Открывает высокая женщина в белом сари. Воющий ветер путает ее длинные черные волосы, отбрасывает пряди на лицо, скрывая его черты. Я собираюсь что‑то сказать, но дама странно смотрит куда‑то вниз. Опускаю глаза – и с ужасом вижу, что у меня больше нет ног.

Я просыпаюсь в холодном поту.

 

Вскоре мы знакомимся с Мулаем, тринадцатилетним парнем без руки.

– Опостылела такая жизнь, – сетует он.

– Тогда почему ты не сбежишь?

– Куда? Мумбаи не моя родная деревня. Город огромный, а голову негде приклонить. Даже в канаву спать не пустят, если нет связей. И кто меня защитит от уличных шаек?

– Шаек?

– Ну да. В прошлом месяце двое отсюда удрали, так через три дня кушать захотели – сами вернулись. Банда Бхику нипочем не позволит зарабатывать на своей территории. А здесь нам дают хотя бы еду и кров, и прочие шайки нас не беспокоят.

– Нет, мы не хотим связываться ни с какими бандитами, – серьезно говорю я, припомнив старую доху: «Кабир пришел на рынок, он всем добра желает. Ни дружбы, ни вражды ни с кем он не желает».

 

В общей столовой царит возбуждение. Прибыл новенький из Пакистана. Мустафа вводит его, восторженно цокая языком и хлопая себя по бедрам.

– Сегодня утром вот такого привезли! От самого Шакила Рана.

Мы окружаем новичка и недоверчиво прикасаемся к нему, точно к лесному хищнику, запертому в клетке. Правда, двенадцатилетний мальчишка мало походит на зверя. Скорее на инопланетянина из рекламы британского печенья, которую крутят по телевизору. Голова у парня овальная, заостренная кверху, глаза как у китайца, мясистый нос и тонкие губы.

– Откуда он? – спрашивает Пунноозе.

– Говорят, из святилища Шаха Даула[47]в пакистанском Пенджабе, – охотно поясняет товарищ. – Там этих пацанов зовут крысятами.

– Как у них получаются такие головы?

– Да вроде бы их с рождения стягивают железными обручами, чтобы не росли. Отсюда и неповторимая форма. Здорово, правда?

– Думаю, мальчишка далеко пойдет. Маман будет доволен.

– Да уж, – кивает Мустафа. – Чрезвычайно ценный экземпляр.

Я слышу их разговор, и мне почему‑то вспоминается медведь, которого мы с отцом Тимоти видели на площади Коннаут. На шее у зверя был тугой ошейник, а морду закрывала черная маска. Хозяин колол его острой пачкой, и бывший хищник вскидывался на задние лапы, потешая публику. Люди вокруг смеялись, бросали монеты. Владелец животного быстро собрал деньги и тронулся дальше давать очередное представление. Меня поразили глаза того зверя. В них было столько тоски, что я невольно спросил отца Тимоти, умеют ли медведи плакать.

 

Случайно натыкаюсь на Джиту, который прячется в туалете.

В руках у мальчишки целлофановый пакет, наполненный чем‑то желтовато‑белым. Парень раскрывает его и шумно втягивает воздух носом и ртом, прижимая прозрачную пленку к лицу. Одежда его пахнет краской и растворителем. Под ноздрями красная сыпь. Губы покрыты липким потом. После вдоха полуприкрытые глаза стекленеют, а руки принимаются дрожать.

– Джиту!.. Джиту!.. – Я трясу его за плечи. – Что ты делаешь?

– Плаваю в небе, – вяло звучит в ответ. – Сплю на облаках. Не трогай меня.

Растерявшись, я бью его по щекам. Парень кашляет черной слизью.

– Просто я нюхаю клей, – объясняет он позже. – Покупаю у сапожника, втянулся уже. Клей убивает голод и боль. И перед глазами такие яркие картинки… Даже маму иногда вижу.

Я тоже хочу попробовать. Джиту охотно делится. После вдоха голова начинает кружиться, пол под моими ногами качается и плывет. Вижу высокую женщину, облаченную в белое сари, с ребенком на руках. Ветер с воем треплет ее волосы, затеняя лицо. Но вот малыш протягивает крохотную ручку и нежно отводит в сторону черные пряди. Перед ним изможденные, провалившиеся глаза, крючковатый нос, острые зубы в блестящих каплях крови, и жирные белые личинки копошатся в старческих складках дряблой кожи под челюстью. Младенец визжит от ужаса, бросается прочь…

С этого дня я зарекаюсь нюхать клей.

 

Тем временем уроки музыки подходят к концу. Мастер‑джи необыкновенно доволен успехами Салима.

– Ты действительно постиг искусство пения, мой мальчик. Осталось освоить последнее…

– И что же?

– Творения Сурдаса.[48]

– А кто это – Сурдас?

– Известнейший исполнитель бхакти, сложивший во славу Кришны тысячи песен. Однажды он свалился в заброшенный колодец, а вылезти не смог. Так и сидел там почти неделю, продолжая молиться. И вот на седьмой день послышался детский голос, который предлагал ему спасение. С помощью незнакомого ребенка Сурдас выбрался на волю, однако таинственный избавитель исчез. Ибо это был не кто иной, как сам Кришна. И благодарный поэт посвятил свою жизнь сочинению песнопений в его честь. Играя на однострунной эктаре,[49]он описывал в стихах детство Кришны… – И мастер‑джи запевает: – «Мои глаза жаждут твоего присутствия…»

– Как это: глаза – и жаждут? – удивляюсь я.

– А разве я не сказал? Он ведь был совершенно слепым.

 

Нынче последний день занятий, и мастер‑джи осыпает Салима похвалами. Я же совершенно не в себе и постоянно отвлекаюсь – наверное, обезумел от общения с юными калеками. Конечно, в каком‑то смысле мы все бедолаги, но дети из «школы» Мамана кажутся мне самыми обездоленными на свете.

Пунноозе заходит в класс, негромко толкует с учителем, потом достает кошелек и отсчитывает деньги. Мастер‑джи с благодарным видом убирает солидную пачку в передний карман своей курта. Мужчины уходят, оставив меня с товарищем и фисгармонией.

– Зачем я только уехал из Дели, – вздыхаю я. – Ты‑то, Салим, хотя бы петь научился, а мне от этого переезда ни жарко, ни холодно.

И вдруг… Что это? На полу лежит бумажка в сотню рупий. Первое побуждение – прикарманить нежданный подарок судьбы, однако Салим вырывает у меня находку, принимается горячо убеждать, и вот мы идем по коридору возвращать находку. Пунноозе уже в кабинете Мамана. Тот как раз произносит за дверью:

– Дороговато нам обходится этот учитель. Он хоть что‑нибудь обещает?

– Ну, старший, по его словам, полная бездарность, зато у младшего настоящий талант. Мастер говорит, такой ученик ему попался впервые в жизни.

– Полагаешь, можно рассчитывать на три сотни?

– Какое там три! Парень поет, как бог. А личико! Кто перед ним устоит? Я бы сказал: четыре‑пять сотен, если не больше. Нам повезло, мы срубили джек‑пот, Маман.

– А тот, другой?

– Неинтересен. Пусть зарабатывает сотню, как все, или протянет ноги.

– Хорошо. На следующей неделе посылаем обоих на дело. Разберемся с ними сегодня же. После ужина.

 

При этих словах мороз бежит у меня по коже. Хватаю Салима за руку и чуть ли не силой волоку в нашу комнату. Мой друг немного встревожен подслушанным разговором, особенно его смутили непонятные цифры. Но в моей голове части картинки уже сложились в одно целое.

– Салим, нам надо бежать отсюда. Прямо сейчас.

– С какой стати?

– Вечером после ужина случится что‑то ужасное.

– Не понимаю.

– А вот я все понял. Знаешь, почему нас учили песням Сурдаса?

– Потому что он был великим поэтом?

– Нет, потому что он был слепым. И нас ослепят этой же ночью, чтобы могли просить подаяния в пригородных поездах. Теперь‑то я убежден: здешние ребята нарочно изуродованы руками Мамана и его банды.

Мой друг отказывается верить в подобную бесчеловечность.

– Хочешь, беги один, – упирается он.

– Я без тебя не могу.

– Почему?

– Да потому, что я твой ангел‑хранитель. Мы с тобой – два в одном.

Салим обнимает меня.

– Послушай. – Я достаю из кармана счастливую рупию. – Ты веришь в судьбу, правда? Орел – делаем ноги, решка – остаемся. Согласен?

Друг молча кивает. Бросаю монетку. Выпадает орел. Салим почти готов бежать из разбойничьего логова, и все же его терзают сомнения.

– Куда мы пойдем? И что будем делать? Мы здесь никого не знаем.

– Я знаю. Помнишь актрису, о которой рассказывал Радхей? Неелиму Кумари? Ей нужен слуга. Я вызубрил адрес наизусть. И выяснил, каким поездом до нее добраться.

– А может, лучше в полицию?

– Рехнулся? Неужели тебя жизнь ничему не учит? Вспомни, что нам рассказывали в Дели. Как бы ни обернулось дело, никогда, никогда не ходи в полицию. И точка.

 

Мы прячемся в ванной комнате в подвале. Из крана мерно каплет вода. Друг забрался мне на плечи, пытается ножиком разболтать шурупы, на которых держится стальная оконная решетка.

– Скорее! – умоляю я сквозь стиснутые зубы.

А наверху головорезы Мамана топают по нашей комнате, распахивают шкафы и чуланчики. Слышатся крики, брань. С грохотом разбивается бутылка. Наши и без того взвинченные нервы готовы лопнуть. Бедный Салим перепуган до смерти, дышит быстро‑быстро. В моих ушах отдается стук сердца. Шаги приближаются.

– Всего один остался, – шепчет мой друг. – Но кажется, его застопорило. Боюсь, не выйдет.

– Пожалуйста… Постарайся! – взываю я. – Тебе, что ли, жить надоело?

Салим налегает на болт с удвоенной силой. Ножик скрипит от натуги. Наконец железка не выдерживает и поддается. Вытащив болты, мой друг снимает решетку. Оцениваю взглядом размер получившейся дыры: пролезть можно. Снаружи легкий ветерок покачивает пальмовые листья. Люди Мамана начинают спускаться к подвалу, когда Салим, извиваясь, пробирается на свободу. Потом хватает мою руку и помогает протиснуться. Вдвоем, задыхаясь и дрожа, мы карабкаемся вверх по холму из гравия и мусора.

Ночь тиха, и в небе светит полная луна. Жадно глотаю свежий, привольный воздух. Он пахнет кокосами.

 

Поезд несет нас от Гореагона к центру обширного метрополиса. Время позднее, и в нашем вагоне всего лишь несколько пассажиров. Читают газеты, режутся в карты, сетуют на правительство, пускают газы. Торговец напитками вносит большую сумку‑холодильник.

– Кола, «Фанта», «Лимка», «Севен‑ап»! – зычно сообщает он.

Бутылки холодные, сразу видно. На разноцветных боках и горлышках мерцают крохотные капельки влаги. Мой друг проводит языком по пересохшим губам и нежно поглаживает карман рубашки. Торговец глядит на него с надеждой. Салим решительно качает головой, и тот проходит мимо.

Вскоре за ним появляется следующий – бородатый старик с подвешенным на шее широким подносом. Чего там только нет: изъеденные ржавчиной жестянки, мутные стеклянные флаконы и щедрая россыпь крохотных пакетиков, содержащих сучковатые корни, сушеные листья, порошки, семена…

– Юсуф Фахим, бродячий Хаким![50] – представляется торговец. – Снадобья ото всех болезней, не найдете лучше и полезней! От рака до запора, от рвоты до икоты! Излечу от любой заразы, только скажите сразу.

Ему не повезло: в вагоне набрались одни здоровые, и старичок неторопливо уходит, оставив после себя едкий запах имбиря и куркумы.

Поезд проносится мимо жилых районов и спортивных площадок. В освещенных окнах мелькают люди: они работают у себя в кабинетах, смотрят телевизор, ужинают, застилают кровати. За две остановки до прибытия из дальнего конца вагона слышатся шаркающие шаги.

Ощупывая дорогу тросточкой, появляется невысокий, щуплый мальчик лет семи‑восьми в голубой жилетке и пыльных шортах с эктарой в руках. Вроде незнакомый: у Мамана мы такого не видели.

В каких‑то пятнадцати футах от нас он замирает и принимается в полный голос исполнять одно из известнейших произведений Сурдаса: «Я слышал, Кришна помогает слабым».

Стоит его мелодичному пению каскадами обрушиться на наши уши, как мы невольно вздрагиваем. Перед глазами всплывают юные калеки Мамана: Раджу и Радни, Ашок и Мули… Друг испуганно жмется ко мне, а я забиваюсь подальше, в самый угол. Однако невидящий взгляд несчастного, словно радар, поворачивается в нашу сторону, сверлит наши души. Целых пять мучительных минут мы вынуждены слушать, пока не закончится песня. Потом ребенок достает пластмассовую чашку и просит подаяния. Пассажиров осталось не так много, и никто даже не лезет за мелочью.

Парень готов удалиться ни с чем, когда Салим достает из кармана бумажку, зажимает ее в руке и виновато косится на меня. Молча киваю. Болезненно поморщившись, друг раскрывает ладонь как раз над кружкой, и смятая сотенная купюра переходит к маленькому нищему.

 

Смита невольно передергивается.

– Не могу представить, чтобы в наши дни находились люди, способные столь варварски относиться к невинным детям.

– Печально, но это правда, – киваю я. – Не убеги мы с другом той ночью – до сих пор побирались бы, распевая в пригородных поездах.

– Ну а все‑таки устроились вы на службу к той знаменитой актрисе?

– Да, я устроился.

– А как же Салим?

– Неелима Кумари сняла для него комнатушку в чоуле, в Гаткопаре.

– Погоди‑ка, разве в последней истории вы жили не вместе и ты не работал в литейном цеху?

– То было после, когда я ушел от хозяйки. Точнее, когда она меня покинула.

– Как это?

– Скоро узнаешь.

Адвокат качает головой и нажимает кнопку на пульте.

 

Ведущий глядит прямо в камеру.

– А мы переходим к четвертому вопросу за десять тысяч рупий! Он, как всегда, простой и незамысловатый, если, конечно, вы разбираетесь в духовных песнопениях. Мистер Томас, по его словам, верит во все религии сразу. Посмотрим, хорошо ли ему знакомы родные бхаджаны. Готовы? – поворачивается он ко мне.

– Готов.

– Отлично. Задание номер четыре! Какому из богов поклонялся слепой поэт Сурдас? Варианты: a) Раме, b) Кришне, c) Шиве и d) Брахме?

Звучит напряженная музыка.

– «В», – говорю я. – Кришне.

– Вы совершенно, на все сто процентов уверены в ответе?

– Да.

Нарастающая дробь барабанов. Табло загорается.

– И это совершенно, на сто процентов правильно! Вы только что выиграли десять тысяч рупий! – объявляет Прем Кумар.

Зал аплодирует. Ведущий широко улыбается. Я – нет.

 

ПЯТЬДЕСЯТ ТЫСЯЧ РУПИЙ:


Поделиться:

Дата добавления: 2015-01-19; просмотров: 77; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав





lektsii.com - Лекции.Ком - 2014-2024 год. (0.007 сек.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав
Главная страница Случайная страница Контакты