Тема: гріха та його спокути

Іронія— невідомому, який напав на сплячого Дамаскина, не вдалося його вбити, бо раптом «прикро забурчало в животі»;

гіпербола — в Атилії так багато мрій і відчуттів, що їх щодня доводиться забувати «не пудами чи кілограмами, а тоннами»;

афоризми— «Якщо хочеш довго і щасливо прожити на землі, не щади себе ні в чому»;

Новела Павича "Дамаскін" — єдність історичного і сучасного, фантастичного й реального, матеріального і духовного. (Про Павича кажуть, що він не лише блискуче представляє оригінальний підвид фантастичної літератури, але є письменником, котрий ламає наші стереотипи щодо розуміння історії, часу, долі, кордонів, всіляких умовностей. Іноді він просто перевертає наше логічне уявлення про сенс буття.)

План

1) «Будівничі» (приїзд будівничих з різних частин світу до Сербії для відбудови храмів; Шувакович; пан Николич виганяє Шуваковича, не заплативши)

2) «Обід» (поява Дамаскина та Лествичника; Атилія; Атилія знаходить у Дамаскина шрам)

3) «І Перехрестя»:

А) «Третій храм» (у день Св. Андрія Первозванного будівничі починають будувати палац і храм; «самшит перестав рости»; Дамаскин: «Ви у чомусь зігрішили…»; «Третій храм Йован завжди будує на небі»);

Б) «Палац» (у день Св. Андрія Первозванного Дамаскин починає будувати «палац як любовне послання»; знахідка статуї, Дамаскин відбиває їй руки; починаються неприємності; напад на Дамаскина, його зникнення; пан Николич намагається посварити Йованів; Лествичник віддає послання від Дамаскина – відрубаний палець нападника).

А) «Їдальня» (Атилія знаходить у палаці корабель, зоряну карту і відправляється у подорож; Кремсмюнстер; лист до батька з розповіддю про те, що з нею сталося, обід у монастирі; повернення додому, її супроводжує Александр Пишчевич: «Кращого Александра мені не знайти…»);

Б) «Спальня» (Атилія збирає сльози в урни Шуваковича і пише листа до Лествичника, розплачується з батьковим боргом; самшит знову росте; у палаці Атилія знаходить ключі та циркуль; статуя під вікном вказує їй напрям подорожі; у Темишварі Атилія знаходить побудований Лествичником храм Введення Богородиці, там їй подають дві обручки з літерами А – подарунок від Йованів).

лейтмотиви:

• Постійні війни двох одвічних суперників: Австрійської й Османської імперій. Так, на самому початку оповідання йшлося про «бойовище, де тільки-но відгриміла війна між Австрією і Туреччиною». Цей лейтмотив можна тлумачити як суцільну руйнацію, руйнацію звідусіль.

• Описи будівництва взагалі і будівництва храмів зокрема. Згаданий лейтмотив також пронизував усю творчість Павича. Бо його народові, сербам, аби вціліти, весь час доводилося щось відбудовувати, піднімати з праху та руїн. В оповіданні «Дамаскин» мотив будівництва не просто присутній, на ньому фактично тримався сюжет, зокрема, головний конфлікт твору ґрунтувався саме на подіях, пов'язаних із будівництвом храму і палацу для Атиллії.

• Останнім лейтмотивом стала думка про необхідність само — ідентифікації сербського народу, його не розчинення в морі інших етносів як необхідна умова виживання. Ця думка постійно була присутня у творах письменника, про що свідчило постійне вживання числівників та топонімів: «Носячи вуса на стамбульський, віденський чи пейтський кшталт, вони у двох царствах, в Австрії та Туреччині, бралися за неймовірні будівельні задуми... Безупинно мурували. Від перевтоми вряди-годи забували все про себе. Бачачи сни п'ятьма мовами й хрестячись на два лади, зводили вони нові православні церкви в Бачевцях, Купинові, Мирковцях, Якові, Михалеві, у Добринцях».

жанр твору: новела для комп'ютера і плотникового циркуля.

Зодчие

Однажды в конце XVIII века некий турок, паромщик на Дрине, тот самый,
что варил куриные яйца для пущей сохранности в конской моче, удивленно и
добросовестно сосчитав всех, кого перевозил, сообщил своему начальству,
что в районе Осата на сербскую сторону переправились восемьсот сербских
зодчих, каменщиков и плотников, причем все восемьсот по имени Йован. В
порыве своеобразного строительного транса они буквально наводнили
недавнее поле боя только что прошедшей австро--турецкой войны. Движимые
столь же беспримерным порывом, предвкушая великие дела, навстречу им
двинулись в долину Дуная зодчие и каменщики из Карловаца, Земуна,
Сремской Митровицы, Нови Сада, Осиека, из Панчева, Румы -- словом, кто из
города, а кто прямо от сохи. Эти каменщики и "деревянных дел мастера",
"инженеры", "баукюнстлеры", "баугаутпманы", плотники и столяры, а также
отделочных и мраморных дел искусники днем покупали мулов, выбирая тех,
что, пока щиплют траву и пьют, пускают в ход все пять органов чувств,
ибо иначе какой же это мул, а по ночам видели себя стоящими на берегу
исчезнувшего моря, и в их снах оно еще продолжало гудеть и катить волны
распаханного чернозема с севера на юг Паннонии, ударяясь о горный хребет
близ Белграда.

В кратчайшее время они восстановили с невиданным размахом и монастырь
Месич, и подворье монастыря Врдник, воздвигли новые церкви в городках
Крнешевци, Стара Пазова, Чортановци на Фрушка Гора и Буковац, достроили
собор в городе Карловац, колокольню в Бешке, храм в Эрдевике,
Николаевскую церковь в Ириге. Сербы из Равницы или из Боснии, а вместе с
ними многочисленные чехи, немцы и фракийские валахи стали направо и
налево заключать договоры, увенчивая их неуклюжими подписями -- крестом,
кириллицей или латиницей. Все восемьсот Йованов с той стороны Дрины, все
эти Станаревичи, Лаушевичи, Влашичи, Аксентиевичи, Дмитриевичи,
Ланеричи, Георгиевичи, Вагнеры, Майзингеры, Лангстеры, Хинтенмайеры,
Бауэры, Эбени, Хаски, Киндлы, Бломбергеры и Гакеры пригоняли свои суда,
груженые бревнами и камнем, своих коней, тащивших свинец, песок и
известь, и видели во сне своих жен такими, какими они уже теперь,
конечно, не были. Строители не умели плакать во сне, и это было
невыносимо. Они наперебой предлагали свои услуги равнинным помещикам и
сербским купцам, превознося свое искусство и с гордостью перечисляя свои
титулы и рекомендации. Они, носившие усы кто по константинопольской, кто
по венской, а кто и по пештской моде, предпринимали в двух империях, в
Австрийской и Османской, неслыханные начинания в области строительства,
получая за свой труд то императорские дукаты с изображениями Иосифа II и
его матери, то старые цехины, то новые наполеондоры, то серебряные
форинты и посеребренные перперы, не отказываясь, впрочем, ни от
египетских динаров, ни от обрезанных и необрезанных турецких аспр, а
иногда не брезгуя и древними фоларами, что ходили в Которе. Они строили
и строили, не забывая проверять подлинность монет красным мускатным
вином. Строили непрерывно. От усталости они временами забывали себя,
свою жизнь, продолжая помнить только запахи...

Видя сны на пяти языках и осеняя себя двумя разными крестами, зодчие
возводили новые православные церкви в местечках Бачевцы, Купиново,
Мирковци, Яково, Михальевац, Бежания, что возле Земуна и Добринци. Они
споласкивали бороды в торбах своих лошадей. Охотнее всего брались они за
постройки к северу от "соляной черты", что проходит по горному хребту
близ Белграда, отделяя северные солончаки в тех местах, куда раньше
доходило Паннонское море, от жирного южного чернозема в тех местах, где
ни моря, ни соли никогда не было. Возводя сербские церкви над соляными
залежами в долинах Дуная и Савы, они нарочно ели и пили с прищуром,
чтобы построенное крепче стояло. Они поставили новые храмы и в Шиде, и в
монастырях Яско и Кувеждин.

Затем, по приглашению митрополита Карловацкого, они перешли на
плодородные земли, что южнее "соляной черты", и стали там соблюдать свои
сербские, греческие и лютеранские посты, подновляя или заново строя
монастыри Кривайя, святого Романа у Ражня, Памбуковица, Райиновац,
Челие. Лупя лошадей по мордам наотмашь, как бьют жен, они прошли со
своими мастерками и плотницкими топорами сербское восстание 1804 года,
ибо сербские купцы, торговавшие свиньями, шерстью, зерном и воском,
оплачивали эту революцию и точно так же оплачивали восстановление
монастырей Крчмар, Боговаджа, Рача, что на Дрине, Волявча, Клисура на
речке Моравице и Моравци под горой Рудник.

Одни зодчие и плотницких дел мастера, кормившие своих тяжеловозов солью
и мукой, восстанавливали древние монастыри, пострадавшие во времена
турецкого нашествия -- Манасия, Раваница, Преображение и Николье. Другие
же в это время нанимались строить особняки для богатой знати.

Эти новые постройки хранили еще отпечатки древнегреческой архитектуры
или стиля ампир -- колонны, тимпаны, разорванные фронтоны. Таковы,
например, дворец семейства Сервийски в Турецкой Каниже, или дом
Чарноевичей в Оросине, или особняк семьи Текелия в Араде, или виллы
Стратимировичей в Кулпине, палаты господ Одескалки в Илоке, особняки
семейств Эльцов в Вуковаре, Хадик в Футоге, Гражалковичей в Сомборе или
Марцибани в Каменице. Схожий облик приобрели штабы австрийских
гарнизонов, которые были размещены на границе -- в Петроварадине, Тителе,
Земуне, в городах Панчево и Вршац. Новые каменщики, на чьих цеховых
знаменах был начертан плотничий циркуль, отступили от традиций своих
дедов и предшественников -- от всех этих аляповатых табернаклей,
витиеватых картушей, тяжеловесных карнизов. Используя одни только
линейки и отвесы эти мастера украсили здания магистратов в городах
Карловци, Темишвар и Кикинда простыми фасадами с аттиками и овальными
картушами, а затем и ампирными порталами с классической плоскостью
фронтона. Дело венчали ампирные фасады курзала в Меленци и здание
местной управы в Башаиде.

Не все авторы этих построек стали известны в равной мере. На заре
нового, XIX века более прочих центров строительного искусства
прославилось село Мартинци -- благодаря одному человеку из рода
потомственных зодчих, дававшего из поколения в поколение первоклассных
архитекторов--левшей. Это был мастер Димитрие Шувакович. Начиная с 1808
года он со своими помощниками--мраморщиками строил все, за что только
пожелали платить купцы и богатые ремесленники в местечках Бановци,
Кленак, Адашевац, Бешенова, Дивош, Визич, Гргуревци, Лединци, Нештин и
Ямина. Его девизом было и осталось: "Если хочешь жить на земле долго и
счастливо, ни в чем себя не щади".

Одному из самых своих почтенных заказчиков, господину Сервийски,
Шувакович предложил соорудить в его имении грот, в котором поместил
статую греческого бога. Для другого заказчика, его светлости
благородного господина Николича фон Рудна, разбил рядом с его небольшим
стильным особняком новомодный парк с античными мраморными урнами вдоль
дорожек.

А зачем они? -- спросил Шуваковича заказчик.

Чтобы собирать слезы.

Слезы?! -- изумился Николич и прогнал Шуваковича прочь.

Обед

Кавалер ордена Золотого руна господин Николич фон Рудна был ректором
сербских школ города Осиека и главным судьей жупании Торонталской и
Сремской. То обстоятельство, что он во время войн с французами и турками
предоставлял Австрийской империи беспроцентные займы, не помешало ему
приобрести за 52 028 форинтов пустошь Рудна. В частной жизни господин
Николич был человеком весьма чувствительным - он пьянел, едва увидев
рюмку, и начинал стремительно толстеть, представив себе более двух блюд
на столе. Сыновей у него не было. Была только дочь по имени Атиллия, и
он дал ей образование, какое тогда давали мужчинам. Между прочим,
дедушка Атиллии по материнской линии был известный педагог Мириевский,
реформировавший школьную систему не только в Австрии, но и в России.

Фройляйн фон Николич впорхнула в свое пятнадцатилетие с "Вечным
календарем" Захария Орфелина под мышкой и с ощущением, что время стоит
на месте. Ей нравилось смотреть на птиц, летящих сквозь метель, глаза и
груди у нее были крапчатые, как змеиные яйца. И она уже постигла
искусство в мгновение ока надеть кольца на левую руку, не прибегая к
помощи правой. Она носила платья венского покроя, высоко подпоясанные, с
мелкой, похожей на укроп, вышивкой. При этом грудь, в соответствии с
господствовавшим вкусом, прикрывалась прозрачной вуалью, сквозь которую
должны были просвечивать мушки ее сосков.

- Вот глупые курочки, все хотят, чтобы их разбудил какой-нибудь
петушок, - сказала она, глядя на них удивленно, точно видя в первый раз.
Затем она обратила свой безжалостный крапчатый взор на отца. - Беда не в
том, что ты прогнал Шуваковича, а в том, что ты его прогнал раньше
времени. Подойди сюда. Взгляни в окно. Что ты там видишь? Естественно,
лес. А как я сказала? Что я хочу видеть через это окно? Дворец, в
котором я буду жить, когда выйду замуж. А в другом окне? Ну, скажи, что
ты видишь?

На груди Атиллии, прямо на прозрачной вуали, трепетали две вышитые
бабочки. Между ними на золотой цепочке висел дорогой отцовский подарок -
швейцарские часы, усеянные драгоценными камнями. С обратной стороны в
них был вделан компас.

- Ничего ты не видишь, - продолжала Атиллия бранить отца. - А кому я
толковала, что должно быть видно через это окно? Церковь, в которой я
буду венчаться. Ты выгнал Шуваковича. Где его теперь искать? Все твои
дела мне приходится делать самой. Пришли-ка ко мне Ягоду.

Таким-то образом кучер Ягода получил от юной фройляйн Атиллии
приказание найти архитектора получше изгнанного Шуваковича.

- Отыщи мне самого лучшего Йована из всех этих Йованов, - велела она
ему. Ягода, как всегда, молча повиновался.

Когда он поступил на службу к Николичам, его прежде всего научили
молчать. Это было достигнуто следующим способом: целую неделю Ягода один
день должен был держать полный рот воды, а другой день - полный рот
ракии.

- Молчать, набравши в рот ракии, совсем не то, что набравши в рот воды,
- так полагал господин Николич.

По соседству с их имением работал один из тех восьмисот плотников, что
пришли из Осата. Не успел Ягода его привести, как фройляйн Николич
спросила, который из Йованов самый искусный зодчий.

- Не тот ли, что работал у Стратимировичей?

- Нет, - гласил ответ, - лучших у нас двое. Одного назвали в память
Иоанна Дамаскина, что строил в сердцах человеческих. А другого - в
память отца церкви Иоанна Лествичника, который строил лестницу до неба.
Дамаскину удаются самые красивые дома, а другой Йован преуспел в
возведении церквей.

- Приведи ко мне обоих, - приказал Николич. - Пусть один построит
дворец для моей дочери, а другой - церковь, в которой она будет
венчаться.

В следующую же среду Ягода привез обоих Йованов в имение Николича
обедать. Их усадили в столовой и подали им самый острый паприкаш и сухой
чернослив, который хранился в трубочном табаке и впитал его приятный
запах. Была открыта и бутылочка монастырского вермута из Фенека. За
обедом договорились, что оба Йована через месяц предъявят Николичу свои
чертежи: Йован, что постарше, - для храма, а Йован младший, по прозвищу
Дамаскин, - для дворца.

- Платить буду каждый год за год вперед, но и то и другое должно быть
готово в одно время, - сказал им Николич. - Храм ничего не стоит без
дворца, а дворец - без храма. И то и другое должно быть готово к сроку.
А срок - свадьба. Жених у Атиллии уже есть. Поручик Александр, молодой
красавец из хорошей семьи. Его отец был генералом в России, а родом они
из наших краев. Сейчас господин Александр служит у одного прелата в
Верхней Австрии.

Старший зодчий, испуганный короткорукий человечек, был настолько
молчалив, что, когда его вынуждали говорить, губы у него лопались, как
рыбьи пузыри. Услышав, что ему предстоит построить церковь к венчанию
барышни Николич, он озабоченно спросил, сколько же ей лет.

- Да она еще с детишками играет в десять слов на одну букву, - успокоил
его господин Николич. - Ей только пятнадцатый год пошел.

В ответ на это старик нахмурился и начал что-то быстро подсчитывать
карандашом на ладони. Младший зодчий вообще не произнес ни слова, и
только когда господин Николич упомянул о том, что церковь и дворец надо
строить рядом с его нынешним особняком, Дамаскин в знак несогласия
несколько раз повел вправо-влево указательным пальцем.

- Строить будем на том месте, где дует только один ветер, - пояснил
жест Дамаскина его сотоварищ, архитектор Йован.

Дамаскин был красивый левша с крепкими икрами ног и жесткой черной
бородкой, стянутой в хвост золотой пряжкой. Запястья рук у него были
перевязаны белыми платками, как у всех, кто искусно владеет холодным
оружием. Когда такой человек сражается на ножах или на саблях, эти
платки трепещут и ослепляют противника, который не может определить ни
где острие сабли, ни с какой стороны защищаться. Но при молодом
Дамаскине не было ни сабли, ни ножа. Подозрительно озираясь, он их
оставил в прихожей. Он ничего не говорил, зато все время что-то делал
руками. Во время обеда он смастерил из корки хлеба и лучинки для
раскуривания трубок кораблик, который преподнес молодой хозяйке,
вошедшей в столовую.

К изумлению отца и смущению гостей, Атиллия по случаю их прихода
подрисовала своим грудям глаза и ресницы. Они смотрели на гостей из-под
вуали в разные стороны, немного кося, но завораживая блестящими зелеными
зрачками. Общее оцепенение нарушил Дамаскин. Он впервые раскрыл рот,
обращаясь к Атиллии и протягивая ей кораблик.

- Это вам, прекрасная барышня, - сказал он.

Она же на это возразила:

- Если хочешь узнать, красива ли женщина, подожди, пока она зевнет, или
улыбнется, или заговорит. Но главное - ты не узнаешь, хороша ли она,
пока она не начнет есть у тебя на глазах. Поэтому я и не люблю, когда на
меня смотрят во время еды. И моя собака тоже не любит...

Она взяла кораблик, подошла к подставке с трубками, выбрала одну из
них, уже набитую, с длинным чубуком, и подала ее Дамаскину.

- Этот табак сушился вместе с черносливом и впитал его аромат, -
сказала она.

Дамаскин взялся было за трубку, но Атиллия не выпускала ее из рук.
Повернувшись, она повела молодого человека на длинном чубуке в свой
музыкальный салон.

Они оказались в просторной зале с открытыми окнами. При входе на
Дамаскина бросилась огромная борзая, к счастью привязанная к кожаному
креслу со следами собачьих зубов. Атиллия моментально оказалась за
роялем и тут же взяла первый аккорд. Пес сразу успокоился и, поскуливая,
забрался в свое кресло. Рояль стоял посреди залы, похожий на
лакированный фиакр с двумя фонарями. Ножки его были обглоданы, черные
клавиши казались огромными. Маленькие белые клавиши были сделаны из
слоновой кости. Атиллия заиграла. От этих звуков все, что было в
комнате, загудело, заколыхалось, словно закипело где-то в недосягаемой
вышине, а потом сорвалось и с грохотом обрушилось наземь. Дамаскин
захлопал в ладоши, пес снова заскулил. Атиллия стремительно оборвала
игру.

- Вы, наверное, думаете, что я играю? - насмешливо обратилась она к
Дамаскину. - Вовсе нет! Это я музыкой поливаю цветы под моим окном. Они
от этого лучше растут... Есть песни, которые цветам особенно нравятся.
Точно так же, как некоторые песни нравятся нам. Но есть и другие песни,
особенно редкостные и дорогие, - те, которые умеют любить нас. Многие из
этих песен мы не слышали и никогда не услышим, потому что тех песен, что
умеют нас любить, гораздо больше, чем тех, которые мы любим. Это
относится и к книгам, картинам или домам. А что можно сказать о домах?
Просто одни дома обладают даром нас любить, а другие - нет. Каждый дом -
это, в сущности, непрерывная переписка строителя с теми, кто в нем
живет. Жилища людей - как письма, хорошие или плохие. Жизнь в доме может
походить на деловую переписку, или на обмен письмами двух врагов,
ненавидящих друг друга, или на обмен посланиями господина и слуги,
пленника и тюремщика, но может быть и любовной перепиской... Ведь жилища,
так же как и мы, бывают женского или мужского рода. В этом-то все дело.
Я хочу, чтобы ты мне построил дворец, похожий на любовное письмо. Знаю,
не каждому дано разжечь огонь. Некоторым это не удается. Но ты сможешь.
Я знаю, что сможешь.

- А откуда вы знаете, высокочтимая барышня? - спросил Дамаскин, надевая
колечко дыма, пахнувшего черносливом, прямо на нос борзой. Пес чихнул.

- Откуда я знаю? Ну ладно, слушайте, господин мой! Когда мне пошел
седьмой год, у меня появились первые мысли. Причем реальные и крепкие,
как веревки. Длинные, аж до Салоник, и натянутые так туго, что прижимали
мои уши к голове. А над ними витали такие же крепкие чувства или мечты,
как хотите. Всего этого было так много, что мне пришлось научиться
забывать. Я забывала не пудами или килограммами, а тоннами, причем
каждый день. Тогда-то я поняла, что могу и буду рожать детей. И сразу
решила попробовать. В тот же день, в четверг, ближе к вечеру, без
промедления, я мысленно родила мальчика трех лет и стала его любить и
воспитывать. Ведь любовь - это нечто такое, чему надо учиться, в чем
надо упражняться. Кроме того, любовь - это нечто, что надо украсть. Если
не красть каждый день у самого себя немножко сил и времени для любви,
никакой любви не получится. В мечтах я кормила мальчика грудью и
заметила у него на предплечье шрамик, похожий на закрытый глаз. Я мыла
ему головку вином, в мечтах целовала его в ушко как можно громче, чтоб
память была хорошая, играла с ним в десять слов на одну букву, учила его
смотреть на мою буссоль, бегать наперегонки до реки и обратно, строить
на Тисе домики из песка... Он рос быстрее, чем я, и на моих глазах
становился старше меня. Я мысленно отправила его учиться. Сначала в
Карловци, в сербско-латинскую школу, а потом в Вену, в военно-инженерное
училище, чтоб он стал лучшим архитектором, чтоб строил самые красивые
дома... С тех пор я его не видела, но не переставала любить. Я совершенно
ясно представляю себе, как он сейчас выглядит где-то там, далеко, и
очень без него скучаю. Без моего мальчика...

- Прекрасный рассказ, барышня Атиллия. Но в нем нет ответа на мой
вопрос. В нем нет ни вашего дворца, ни меня. Или вы думаете, что ваш
воображаемый подросший мальчик выстроит вам дворец?

- Выстроит, - отвечала Атиллия, отходя от рояля. Быстрым движением она
завернула рукав рубашки Дамаскина, и на его предплечье оказался шрам,
похожий на закрытый глаз.