VIII. Солон и начало политического образования В АфинАХ

Последним из исполнителей в духовном концерте эллинских племен около 600 года становится Аттика, сначала явно лишь ученически воспринимая и варьируя чужие темы, прежде всего творчество связанных племенным родством ионийцев, но постепенно сплетая их в единое целое более высокого порядка и используя в качестве служебного средства для собственной мелодии, которая звучит все яснее и все пронзительнее. Своей кульминации аттическая сила достигнет только сто лет спустя в трагедиях Эсхила, и мы были бы весьма недалеки от того, чтобы начать знакомство с ней именно с этого пункта. Для всего VI века у нас нет ничего, кроме нескольких довольно существенных отрывков из Солона, однако их сохранение — вовсе не чистая случайность. В здании аттического образования Солон на века остался одной из опорных колонн, пока существовало аттическое государство и в нем сохранялась самостоятельная духовная жизнь. Его стихи запечатлевались у мальчиков в душе с раннего детства, и на них все вновь и вновь ссылались ораторы перед судом и в народном собрании как на классическое выражение аттического гражданского духа¹. Таким образом их живое воздействие сохранилось до той поры, когда с закатом могущества и блеска аттической державы пробудилась потребность оглянуться на минувшее величие, и грамматическая и историческая ученость новой эпохи взяла на себя сохранение остатков. Она включила в свою сокровищницу в качестве исторических данных высокой ценности автобиографические свидетельства Солона. Еще не так давно мы и сами в основном смотрели на них именно с этой точки зрения.

Задумаемся на минуту о том положении, в котором мы оказались бы, если бы солоновские стихи были утрачены бесследно. Без них мы вряд ли в состоянии были бы понять то, что было самым замечательным и великолепным в великой аттической поэзии трагического века, да и во всей духовной жизни Афин: последовательная пронизанность всей духовной продукции мыслью о государстве. В этом высочайшем осознании связанной обществом и формирующей общество функции любого индивидуального духовного творчества запечатлелось господствующее положение государства в жизни его граждан, что, кроме Афин, мы обнаруживаем только в Спарте. Но спартанский государственный этос, при всем величии и цельности своего жизненного стиля, лишен собственной духовной подвижности и с течением времени все отчетливее выявляет свою неспособность воспринять новое внутреннее содержание: он постепенно впадает в оцепенение. С другой стороны, ионийский полис именно своим правовым мышлением вносит организационный принцип новой общественной структуры, а вместе с тем, отменяя сословные привилегии, учреждает гражданскую свободу, дающую каждой отдельной личности неограниченное поприще для самореализации. Но, уделяя так много места человеческому, слишком человеческому, он не смог развить связующие силы, которые могли бы направить к более высокой цели в построении общины только что вырвавшуюся на свободу индивидуальную активность. Между воспитательной силой, запечатленной в новосозданном законодательном порядке политической жизни, и неограниченной свободой мысли и слова ионийских поэтов не было скрепляющих уз, которые могли бы удержать их вместе. Только аттическая культура сумела достичь равновесия между обеими силами, стремящегося вперед индивидуума и связующей гражданской общины. При всем внутреннем родстве с Ионией, которой Аттика столь многим обязана в своей духовной и политической жизни, это фундаментальное различие между ионийской центробежной свободой движения и аттической центростремительной структурирующей мощью вполне четко различимо. Этим объясняется, что наиболее значимые создания эллинского духа в области воспитания и образования впервые выросли на аттической почве. Классические памятники политической культуры греков от Солона до Платона, Фукидида и Демосфена — все это творчество аттического племени. Они могли возникнуть лишь там, где было развито чутье к потребностям общественной жизни и где оно подчиняло себе все остальные формы жизни духовной, будучи в то же время в состоянии выстроить с ними внутреннюю связь.

Первый представитель этого чисто аттического характера — Солон, который одновременно является и его самым видным создателем. Ведь пусть даже для целого народа было предопределено осуществить нечто необычное в силу его гармоничных духовных задатков, для дальнейшего развития решающим было то, что в самом начале поприща возникла личность, оказавшаяся в состоянии придать этим задаткам форму. Политическая история имеет тенденцию судить исторических деятелей по их осязаемому успеху, потому она оценивает Солона главным образом с реально-политической стороны его конституционного труда, его сейсахтейи. Для истории греческого образования принимается к рассмотрению прежде всего то, что он, как наставник своего народа в политике, значил для него далеко за пределами срока, отпущенного его историческому влиянию, и именно в этом заключается его непреходящая ценность для потомства. Таким образом для нас на переднем плане оказывается поэт Солон. Прежде всего он раскрывает для нас мотивы своих политических поступков, которые, благодаря возвышенности его политических взглядов, мощно возвышаются над уровнем партийной политики. У нас уже шла речь о значении законодательства для образования нового политического человека. Стихотворения Солона — самое наглядное пояснение этого факта. Они обладают для нас особой ценностью, потому что в них за безличной всеобщностью закона проглядывает духовная позиция законодателя, в которой воплощается — зримо и для нас — столь живо воспринимаемая греками воспитательная сила закона.

Древнеаттическое общество, из которого происходил Солон, сохраняло свой исконный отпечаток благодаря землевладельческой знати, чье господство тогда в других местах было частично подорвано или шло к концу. Первый шаг к кодификации аттического уголовного права, вошедшие в поговорку «драконовские» законы, означали скорее закрепление изначальных отношений, чем перерыв традиции. Законы самого Солона также не имели целью устранить господство знати. Только реформа Клисфена после свержения тирании Писистратидов насильственно покончила с ним. То, что мощные волны социального и политического шторма, захлестнув окружающий мир, разбились о пологие берега Аттики, кажется чудом тому, кто помнит о позднейших Афинах с их беспокойной страстью к новшествам. Но их жители тогда не были открытыми всем чужеродным влияниям мореплавателями позднейших столетий, как их изображает Платон. Аттика в эту эпоху — еще чисто аграрная страна. Народ, цепко держащийся за свой клочок земли, тяжелый на подъем, крепко укоренился в отцовской вере и обычаях. О том, что при этом мы не должны представлять себе низшие социальные слои незатронутыми новыми веяниями, напоминает пример Беотии, где уже за сто лет до Солона был Гесиод и где, тем не менее, феодальные порядки без особых потрясений просуществовало тем не менее до времен расцвета греческой демократии. Те требования и жалобы, которые пробивались наружу в толще косной массы, вовсе не так легко превращались в целеустремленное политическое действие. Это случилось только тогда, когда превосходное образование правящего сословия само послужило питательной почвой для мыслей такого рода и на помощь массе пришел представитель знати — из честолюбия или в силу более глубокого взгляда на вещи — и взял в свои руки роль вождя. Конелюбивые знатные господа, — мы часто видим в архаической вазовой живописи, как они по всяким торжественным поводам, прежде всего на погребальных процессиях своих товарищей по сословию, управляют своими колесницами, — противостояли подневольной трудящейся массе крестьян как сплоченная сила. Своекорыстный кастовый дух и высокомерное самоограждение знатных и имущих от нижестоящих выстраивали прочную плотину против требований угнетенного населения, чье едва ли не отчаянное положение потрясающе описано в большом солоновском ямбе.

Образование аттической знати было чисто ионийским; как в искусстве, так и в поэзии господствует чужой развитой вкус и стиль. То, что это влияние распространялось на образ жизни и ее восприятие, также вполне естественно; когда солоновские законы запретили азиатскую роскошь и женщин-плакальщиц, обычно участвовавших до тех пор в погребальных процессиях знати, это было уступкой народному чувству. Только кровавая реальность персидского нашествия через сто лет окончательно положила предел господству ионийского стиля в одежде, прическе и образе жизни, — тому, что называлось ¢rca…a clid», о чьей пышно-модной малоазиатской церемонности впервые дали нам живое представление архаические скульптурные произведения, извлеченные из слоя персидских разрушений. Собственно для времени Солона к этому недавно прибавилась стоящая фигура богини из Берлинского музея, — типичная представительница высокомерного, исполненного сословной гордости женского мира этой древнеаттической аристократии. Пропитывание метрополии ионийской культурой должно было принести с собой много нового, что воспринималось как вредоносное, но это не может нам помешать увидеть, что вообще только плодотворное влияние на аттический характер ионийского духа вызвало в архаической Аттике тягу к созданию собственной духовной формы. В особенности же немыслимо без стимулов со стороны ионийского Востока политическое движение, исходящее от экономически слабых масс, а вместе с ним — и выдающаяся фигура вождя Солона, в которой аттическое неотделимо от ионийского. Для этого имевшего большие последствия исторического процесса наряду с тем немногим, что сохранила позднейшая историческая память, и наряду с остатками аттического искусства того времени Солон — наш поистине классический свидетель. Формы его поэзии, элегия и ямб, ионийского происхождения. Его тесная связь с современной ионийской поэзией отчетливо подтверждается стихотворением Мимнерма Колофонского. Его язык в стихах — ионийский, смешанный с аттическими формами, аттический диалект в то время еще не мог употребляться для высокой поэзии. Ионийского происхождения частично и интеллектуальное содержание его поэзии, но здесь свое и чужое сливаются вместе и сочетаются в выражении подлинно нового, для чего перенятая ионийская форма дает ему внутреннюю свободу и мастерство выражения, хотя подчас дающееся не без труда.

В политических стихотворениях¹⁶, сочинявшихся в период от времени создания законов вплоть до кануна писистратовской тирании и завоевания острова Саламина, т. е. в течение полувека, Солон одним ударом вернул поэзии воспитательную мощь, которой она прежде обладала у Гесиода и Тиртея. Его обращение к согражданам — такова устойчивая форма его творчества — вытекает из сердца, страстно взволнованного чувством ответственности перед своей гражданской общиной. Нигде ионийская поэзия от Архилоха до Мимнерма не берет такого тона, за исключением одного только Каллина, который в час военной опасности взывал к патриотизму и чувству чести своих эфесских сограждан. Политическая поэзия Солона родилась не из этого гомеровского героического духа, в ней прорывается на поверхность совершенно новый пафос. Это в подлинном смысле слова новое время открывает поэзии новые источники в сфере человеческой души.

Мы видели, как в то время насильственных социально-экономических переворотов в споре за возможно большую долю жизненных благ идея права дала ищущей человеческой мысли прочную привязку. Гесиод первый призвал на помощь Дике как божественную покровительницу против алчности своекорыстного брата. Он восхвалял ее как защитницу общины от проклятия Ûbrij и уделил ей в своей религиозной картине место рядом с престолом вышнего Зевса. Со всей яркой реалистичностью благочестивой фантазии он описывает пагубу несправедливости, которая вину одного человека переносит на весь город: неурожай, голод, чума, неплодие, война и смерть, в то время как контрастный образ справедливого города расцвечен яркими красками божественного благословения: поля приносят зерно, женщины рождают детей, подобных своим родителям, корабли приносят домой надежную прибыль, мир и богатство царят кругом в стране.

Политик Солон также живет, веруя в мощь Дике, и очерченный им ее образ несет отчетливый гесиодовский отпечаток. Можно полагать, что Гесиод со своей непоколебимой верой в справедливость уже сыграл свою роль в сословной борьбе ионийских городов и стал источником внутренней силы для слоя, боровшегося за доступ к гражданским правам. Солон — не открыватель гесиодовской мысли, — в том не было никакой нужды, — а ее продолжатель. Для него также неоспоримо, что у права есть свое неотъемлемое место в божественном миропорядке. Он неустанно подчеркивает, что невозможно не считаться с правом, потому что оно в конечном итоге победит. Наказание рано или поздно придет и восстановит нарушенное равновесие, где человеческая Ûbrij перешла установленные пределы.

Это убеждение обязывает Солона выступить с предостережением своим согражданам, изнуряющим себя в ослепленной борьбе интересов. Он видит, как город скорыми шагами спешит к пропасти, и хочет остановить грозящую гибель²². Народные вожди, которых подстегивает своекорыстие, обогащаются неправедными путями, они не щадят ни государственного, ни храмового имущества и не обращают внимания на досточтимые основоположения Дике, молчаливо смотрящей на все прошедшее и настоящее, но придет время — и она непременно придет с наказанием. Но посмотрим, что Солон думает о возмездии, — и тогда станет ясно, что его отделяет от религиозного реализма гесиодовской веры в справедливость²³. Божественное наказание для него — не неурожай и чума, как для Гесиода, оно осуществляется имманентно в разрушении социального организма, производимого любым нарушением права²⁴. В таком государстве возникают партийные распри и гражданская война, на народном собрании сбиваются в толпы люди, знающие только насилие и несправедливость, громадные массы лишенных средств к существованию вынуждены покидать родину и обращаются в долговое рабство. И если кто-то и захотел бы уклониться от этого несчастья и заполз бы в самый потаенный угол своего дома, общая пагуба найдет его и там, она «перепрыгивает через стены» и создает лазейки.

Никогда в мире вплетенность индивидуальной судьбы в жизнь целого не изображались более наглядно и захватывающе, чем в этих словах большого предостерегающего стихотворения, очевидным образом относящегося ко времени перед призванием Солона в качестве «примирителя»²⁶. Социальное зло — как заразная болезнь, везде находящая себе путь. Она неизбежно приходит в любой город, восклицает Солон, который возбуждает такие гражданские раздоры²⁷. Здесь его устами говорит не пророческое видение, а политическое знание. Изначальная связь между нарушением права и разрушением процесса социальной жизни здесь впервые выражена объективно как общезначимое правило, и это знание — то, что и побуждает Солона говорить. «Мой дух повелевает мне обучить этому афинян», — так завершается описание несправедливости и ее последствий для государства, и с религиозным подъемом он — вспоминая контрастирующие гесиодовские образы справедливого и несправедливого города — светлый образ Эвномии, которым многообещающе завершается его послание. Эвномия для него, как и Дике, — богиня (гесиодовская «Теогония» называет их сестрами³¹), и ее воздействие имманентно: она раскрывается не в каком-либо внешнем даре благословляющего неба, в плодородии нив и избытке всякого рода, как у Гесиода, но в мире и гармонии общественного космоса.

Солон здесь и в других местах совершенно ясно выражает мысль о внутренней закономерности социальной жизни. Мы правильно сделаем, если вспомним, что в то же самое время в Ионии милетские натурфилософы Фалес и Анаксимандр сделали первые отважные шаги на пути к познанию неотменимого закона в вечном становлении и гибели природы. Там, как и здесь, мы имеем дело с созерцающим проникновением в сущность имманентного порядка в текучести природных явлений и человеческой жизни, а тем самым — во внутренний смысл и во внутреннюю норму действительности³³. Солон с очевидностью выдвигает мысль о закономерной связи между причиной и следствием в природе и открыто выстраивает ей параллель в виде закономерности социального процесса, говоря в другом месте³⁴: «Из туч приходят снег и град, за молнией с необходимостью следует гром, и благодаря слишком могущественным мужам гибнет город, а народ попадает под единоличную власть правителя». Тирания, т. е. опирающееся на народную масс господство одного знатного рода и его главы над другими знатными семьями, — вот в чем заключалась настоящая опасность для аттического общества эвпатридов, которую Солон мог начертать на стене, поскольку в этот момент приходил конец вековому господству этого общества в государстве. Характерно, что Солон еще не говорит об опасности демократии. При политической незрелости массы до этого еще далеко. Только тирания, свергнув власть знати, проложила ей путь.

Это осознание определенных закономерностей политической жизни афинянин с помощью ионийских интеллектуальных примеров мог усвоить легче, чем кто бы то ни было до него, — ведь в его распоряжении был опыт политического развития в течение более чем ста лет многих греческих городов метрополии и колоний, где с замечательной регулярностью разыгрывались одни и те же процессы. Относительно позднее вступление Афин на этот путь создавало для него возможность стать творцом предусмотрительного политического мышления, и эта учительная функция — корень длительной славы Солона. Но для человеческой природы характерно, что, несмотря на этот превосходный ранний прогноз, прохождение через стадию тирании все-таки оказалось для Афин необходимым.

Еще и сейчас в сохранившихся стихах Солона мы можем проследить за тем, как развивается это осознание, от первого предостерегающего послания до того момента, когда политические события подтвердили вещую предусмотрительность одиноко стоящего на вершине своего познания человека и осуществилась тирания одиночки — Писистрата — и его рода[‡‡]. «Если вы претерпели худшее из-за собственной слабости, не возлагайте вину на богов. Вы сами позволили этим людям возвеличиться, предоставив им власть, и потому попали к ним в позорное рабство». Эти слова очевидно продолжают тему начала стихотворного предостережения, о котором мы рассуждали выше. Там тоже речь шла об этом: «Наш город погибнет не в силу Зевсовой судьбы или решения блаженных богов, поскольку Афина Паллада, ваша великодушная покровительница, простерла над вами свои руки, — граждане сами, предавшись страсти к деньгам, хотят по своему неразумию разрушить город»³⁹. Что здесь звучит как угроза, в поздних стихотворениях оказывается сбывшимся предсказанием. Солон снимает с себя вину перед согражданами, откровенно указывая на свои прежние пророчества о грядущем несчастье, и поднимает вопрос о виновнике. Если он в обоих местах делает это практически одними и теми же словами, это доказывает, что здесь для него речь идет об основополагающей мысли его политики, выражаясь современным языком, — о вопросе об ответственности, или по-гречески — об участии человека в собственной судьбе.

Эта проблема впервые была поставлена в гомеровском эпосе, в начале «Одиссеи», где владыка Зевс в собрании богов говорит о несправедливых жалобах смертных, которые приписывают богам вину во всех неудачах в человеческой жизни. Почти в тех же словах, что здесь у Солона, там высказывается мысль, что не боги, а сами люди из-за неразумия усугубляют свои страдания⁴⁰. Солон сознательно выстраивает свои рассуждения в духе этой гомеровской теодицеи⁴¹. Древнейшая греческая религия усматривает в любом человеческом несчастье ниспосланную вышними властями неизбежную ¥th, безразлично, приходит ли она извне или коренится в собственных воле и стремлении человека. Напротив, философская рефлексия, которую автор «Одиссеи» вкладывает в уста Зевса как высшего носителя бремени управления миром, представляет собой более поздний этап этического развития. Здесь проведена резкая граница между ¥th в смысле всевластного, непредсказуемого, ниспосланного богами рока и самостоятельной виновностью действующего человека, в силу которой он усугубляет свое несчастье сверх предназначенной ему судьбою меры. Для последнего случая существенным оказывается момент предварительного знания, сознательного и добровольного неправильного действия. Это пункт, где солоновская мысль о значении права для здоровой жизни человеческого сообщества вливается в гомеровскую теодицею и придает ей новое содержание.

Что открывается человеку как знание общезначимых политических закономерностей, несет в себе и обязывающий момент для того, кто действует. Мир, в котором живет Солон, оставляет для божественного произвола уже не столько места, сколько религия «Илиады». В этом мире царит строгий правопорядок, и большая часть судеб, которые гомеровский человек пассивно принимал из рук богов, Солон должен приписать к другой колонке своего счета — туда, где он вписывает самостоятельную человеческую вину. В этом случае боги только поддерживают нравственный миропорядок, который как раз и рассматривается как идентичный с их волей. Вместо того чтобы предаваться, как ионийские лирики того времени (не менее глубоко взволнованные вопросом о страдании в мире), унылым и разочарованным жалобам на человеческую судьбу и ее неизбежность, Солон призывает человека к действию, исполненному чувства ответственности, и в своей политической и нравственной позиции дает пример такого действия, остающегося для нас лучшим свидетельством непочатой жизненной силы и моральной серьезности аттического характера.

В остальном и у Солона вовсе не отсутствует созерцательный элемент. Именно большая, полностью сохранившаяся элегия, молитва к Музам, снова ставит проблему сознательной вины и подтверждает ее значимость для солоновской мысли в целом⁴⁴. Здесь она поставлена в связи с общим рассмотрением всех человеческих стремлений и судеб, и еще более ясно, чем в политических стихотворениях, мы можем видеть, насколько глубоки религиозные корни деятельности этого государственного человека. Стихотворение демонстрирует уже известную нам прежде всего по Феогниду и Пиндару, но также и по «Одиссее» древнюю этику благородного сословия, с ее традиционно высокой оценкой материального достатка и престижа в обществе, но здесь она насквозь проникнута строгими солоновскими воззрениями на справедливость и теодицеей. В первой части элегии Солон ограничивает естественное стремление к богатству требованием, что оно должно приобретаться честными путями⁴⁵. Только то достояние, которое дают боги, прочно; то, что человек стяжал несправедливостью и насилием, — только питательная почва для Аты, которая не заставит себя ждать долго.

Как и везде у Солона, здесь на первый план выступает мысль, что несправедливость может одержать верх лишь ненадолго, и в любом случае со временем придет Дике. То, скорее социально-имманентное, восприятие «божественного наказания», которое мы обнаруживаем в политических стихотворениях, здесь уходит на второй план, уступая место религиозному образу «Зевсова воздаяния», — оно обрушивается внезапно, как весенняя буря. Зевс стремительно сгоняет тучи, взрывает морские глубины до дна, обрушивается на поля и стирает с лица земли многотрудные плоды человеческого усердия; затем он возвращается на небо, и солнце освещает своими лучами тучную почву, а вокруг не видно ни облака, — таково и его возмездие, от которого никто не может уйти. Один раскается раньше, другой позже, и если виновный и избежит наказания, то невинные дети и дети детей будут наказаны вместо него. Здесь — эпицентр религиозной мысли, откуда через сто лет вырастет аттическая трагедия.

Но теперь взгляд поэта обращен уже на иную Ату, которую нельзя отвратить никаким рассудком и никаким старанием. Мы узнаём: насколько бы ни продвинулась рационализация и этизация сферы человеческой деятельности и судьбы в эпоху Солона, есть некий остаток, не исчезающий при этой попытке поверить божественный миропорядок конкретными его примерами. «Мы, смертные, думаем, хорошие и дурные, что мы достигнем⁴⁷, чего надеемся, пока не придет несчастье, — и тогда мы жалуемся. Больной надеется выздороветь, бедняк — разбогатеть. Каждый стремится к деньгам и прибыли, каждый идет по своему пути, — как купец и моряк, крестьянин, как ремесленник, как певец или провидец. Но и тот, хотя предвидит предстоящее несчастье, не в состоянии его предотвратить». Здесь сквозь архаическое по своему характеру последовательное нагромождение мыслей проглядывает точка зрения, решающая для второй части элегии: Мойра изначально делает все человеческие стремления ненадежными, сколь бы последовательными и серьезными они ни были, и эту Мойру нельзя отвратить, даже зная заранее, в отличие от наступления вызванного по собственной вине несчастья, описанного в первой части. Потому она поражает добрых и злых без разбора. Отношение нашего успеха к нашим стремлениям целиком и полностью иррациональны. Именно тот, кто мог бы исполнить дело хорошо, часто пожинает неудачи, а тому, кто начинает ошибочно, божество позволяет ускользнуть от следствий его глупости. Любое человеческое действие рискованно.

Признание иррациональности человеческого успеха не устраняет, однако, для Солона ответственности действующего лица за последствия дурных поступков, для его мышления между первой и второй частями противоречия вовсе нет. Из ненадежности успеха даже при самых наилучших стремлениях для него не вытекают неизбежность разочарования и отказа от собственных усилий. Таков был вывод ионийского поэта Семонида Аморгского, который жалуется на то, что смертные тратят столько бесполезных усилий для достижения недоступных иллюзорных целей, изнуряясь в горе и заботах, вместо того чтобы осознать свое бессилие и прекратить гоняться в слепой надежде за собственным несчастьем⁵⁰. Против него афинянин Солон открыто выступает в конце своей элегии. Вместо того чтобы воспринимать мировой процесс с человеческой и сентиментальной точки зрения, он объективно ставит себя на место божества и задает себе и своим слушателям вопрос: покажется ли с этого высшего пункта непонятным и неоправданным то, что для человеческой мысли представляется лишенным разумности. Сущность богатства, — которое, однако же, является целью любого человеческого стремления, — не заключает в самой себе ни меры, ни цели. Именно самые богатые среди нас, восклицает Солон, доказывают, что они жаждут удвоить свое достояние⁵¹. Кто должен насыщать их всех со всеми их вожделениями? Есть только одно решение, непонятное для человеческих умов. Боги дают нам прибыль, но они же ее и отнимают. Ведь когда к ней присоединяется посланный Зевсом демон ослепления⁵², он вновь восстанавливает равновесие, и таким образом достояние переходит все в новые руки.

Было необходимо подробно оценить это стихотворение, поскольку в нем заключается социально-этическое мировоззрение Солона. Стихотворения, где он задним числом оправдывает свою работу законодателя⁵³, явственно демонстрируют тесную связь его практической политической воли с религиозной мыслью. Истолкование божественной Мойры как необходимого равновесия в имущественном неравенстве людей, устранить которое невозможно ни при каких обстоятельствах, нормативно предписывает ему и как политику направление его действий⁵⁴. Во всех его поступках и высказываниях можно оценить стремление к такому оправданному равновесию между избытком и нуждой, всевластием и бессилием, привилегиями и бесправностью как господствующий мотив его реформ⁵⁵. Таким образом он не мог угодить вполне ни одной партии, но на самом деле и те и другие, бедные и богатые, обязаны ему той властью, которую они сохранили или приобрели. Для своей опасной позиции — не столько над партиями, сколько непосредственно между ними — Солон находит все новые захватывающие образы. Он осознает, что его сила заключается только в неоспоримом нравственном авторитете его бескорыстной, не уклоняющейся со справедливого пути личности. Сравнивая своекорыстное стремление деловых партийных лидеров со снятием сливок с молока или вытаскиванием наполненной уловом сети⁵⁶, — эти образы обладали яркой наглядностью для воображения аттических крестьян и рыбаков, — для своей собственной позиции он прибегает к благороднейшей гомеровской стилизации, ярко освещающей его самоощущение героического бойца передового ряда. Там он держит свой щит между двумя партиями, прикрывая их друг от друга и не давая ни одной победить, здесь он бесстрашно выступает между двумя фронтами на ничейное пространство, где копья летают с обеих сторон, или же он грызется как волк со сворой разъяренных лающих собак⁵⁷. Глубочайшее воздействие оказывают те стихи, где он говорит от имени собственного Я, — ведь от этого Я повсюду исходит всепобеждающее обаяние личности, и яснее всего — в большом ямбе⁵⁸, где он дает отчет «перед судом времени». То, что безыскусно бьет ключом в наглядных образах, проходящих перед нашим взором, — прекрасный порыв братских чувств ко всякому человеческому существу, сила сострадания — делают это стихотворение самым личным документом среди всех сохранившихся политических фрагментов⁵⁹.

Никогда государственный человек, играющий ведущую роль, не стоял настолько выше голой жажды власти, чем Солон, который по окончании своей законодательной работы покинул страну на долгие годы и отправился в путешествие. Сам он не устает подчеркивать, что он не использовал свое положение ради приобретения тирании или обогащения, как сделало бы большинство на его месте, и он не имеет ничего против, если поэтому его уличат в глупости⁶⁰. В новеллистически оформленной истории Солона и Креза Геродот навек утвердил образ этого независимого человека⁶¹. Это мудрый Солон, которого даже вид азиатского деспота среди несметных богатств, от которых кружится голова у греков, не может ни на миг заставить поколебаться в убеждении, что последний аттический крестьянин, который на клочке земли в поте лица своего добывает насущный хлеб для себя и своих детей и, честно исполнив в течение всей жизни свой долг как отец и гражданин, на пороге старости удостаивается славной смерти за отечество, счастливее, чем все земные цари. История дышит совершенно своеобразной смесью ионийской страсти к перемене мест и путешествиям, заставляющей странствовать по свету «ради удовольствия увидеть нечто новое»⁶², и аттической государственнической привязанностью к почве. В высшей степени привлекательная задача — проследить, как эта смесь, порождение начинающегося отталкивания аттического характера от ионийского образования, проявляется в сохранившихся отрывках неполитических стихотворений. Они — выражение духовной зрелости, которая произвела такое впечатление на современников, что те причислили Солона к семи мудрецам.

Начать можно со знаменитых стихов, в которых он отвечает на жалобы ионийского поэта Мимнерма на тягости старческого возраста и на его страстное желание умереть уже в шестидесятилетнем возрасте, не узнав ни болезней, ни страданий. «Если ты хочешь послушаться меня, зачеркни это и не гневайся, что я придумал нечто лучшее, чем ты, переделай стихи, ионийский соловей, и пой так: „Пусть смертная мойра постигнет меня в восемьдесят лет“»⁶³. Рефлексия Мимнерма — эманация свободолюбивого ионийского характера, ставящего себя над жизнью и способного взвешивать ее как целое, исходя из своего субъективного настроения, и, если она теряет свою ценность, желать ее прекращения. Но Солон не согласен с оценкой жизни у ионийцев. Его здоровая аттическая мощь и неистощимый вкус к жизни предохраняет его от утонченной мировой скорби и усталости, желающей установить предел уже в шестьдесят лет, поскольку потом приходится беспомощно сталкиваться с горестями и тяготами человеческого существования. Для Солона старость — не постепенное болезненное умирание. Непочатая юношеская сила дает вечнозеленому дереву его счастливого жизненного опыта расцветать каждый год новыми цветами⁶⁴. Он ничего не желает знать о неоплаканной смерти; напротив, он желает, чтобы его близкие, когда он умрет, были готовы печалиться и вздыхать по нем⁶⁵. И здесь он противостоит знаменитому ионийскому поэту — на сей раз Семониду Аморгскому. Тот учил, что жизнь столь коротка и богата тяготами и печалями, что о покойном следует печалиться не долее, чем в течение одного дня⁶⁶. Мнение Солона об итоговой сумме радостей и печалей в человеческой жизни не благоприятнее для нее. В одном из фрагментов читаем: «Нет ни одного счастливого человека. Отягчены страданиями все смертные, на которых смотрит солнце»⁶⁷. Как Архилох и все ионийские поэты, он страдает от ненадежности человеческой судьбы: «Мысль бессмертных богов полностью скрыта от людей»⁶⁸. Но ей противостоит радость от даров бытия — от того, как растут дети, от живых удовольствих спорта, скачек и охоты, от вина и песни, от дружбы с другими людьми и от чувственных наслаждений любви⁶⁹. Внутренняя удовлетворенность представляется Солону не меньшим богатством, нежели золото и серебро, земельные владения и скакуны. Неважно, чем ты владеешь, поскольку тебе все равно предназначено сойти в Аид, — важно, сколько своих благ дала тебе жизнь. Стихотворение о седмицах, сохранившееся полностью, разделяет всю человеческую жизнь на десять промежутков по семи лет⁷⁰. У каждого возрастного этапа свое положение в рамках целого. Здесь сказывается чисто греческий вкус к жизненному ритму. Невозможно поменять один период на другой, поскольку каждому присущ свой внутренний смысл и каждому подобает нечто свое, но их последовательность — чередование подъема, высоты и нисхождения — повинуется общему природному процессу⁷¹.

Это тот же самый новый вкус к внутренней закономерности в вещах, который определяет и отношение Солона к чисто человеческим вопросам так же, как и к политическим. То, что он высказывает, звучит — как по большей части греческая мудрость вообще — очень просто. Естественное всегда просто, как только его познаешь. «Но это самое трудное из всего, — определить невидимую для взора меру, которая одна несет в себе пределы всех вещей». И это тоже слова Солона. Они словно предназначены для того, чтобы дать нам в руки достоверный критерий для оценки его личности⁷². Понятия меры и границы, которым предстояло приобрести основополагающее значение для греческой этики, четко указывают проблему, для Солона и его времени находившуюся в центре внимания: стяжание новой жизненной нормы благодаря силе внутреннего познания. Его сущность можно понять, только погрузившись во всю совокупность высказываний Солона, его личности и его жизни. Это не поддается определению. Для массы довольно, если она будет следовать предписанным ей законам. Но тот, кто их предписывает, сам нуждается в более высоком критерии, который нигде не описан. Столь редкую особенность характера, позволяющую ему найти этот критерий, Солон называет gnwmosÚnh, поскольку она всегда предполагает gnèmh, означающую правильное понимание и одновременно твердую волю добиться, чтобы оно воплотилось в жизнь⁷³.

Это тот пункт, откуда мы можем понять единство его внутреннего мира. Это единство не было ему дано. В Ионии мы обнаруживаем, как уже осуществляются в общественной жизни идеи права и закона, которые были главным предметом для Солона и его политической и религиозной мысли, но там, как представляется, — и как мы уже имели возможность наблюдать, — они не нашли себе поэта-выразителя. Другая сторона ионийской духовной жизни, которая тем сильнее заявляет о своих правах в поэзии, — сторона индивидуального наслаждения жизнью и жизненной мудрости личного характера. Солон глубоко знаком и с ней. Новшество — внутреннее объединение обеих полусфер, — именно его мы видим осуществленным в его стихах. Они складываются в образ человеческой жизни как целого редкой полноты и гармонии, воплотившихся с неслыханным совершенством и в личности его творца. Преодолевается индивидуализм, но сохраняется индивидуальность, впервые получая при этом этическое обоснование. Воистину, благодаря сочетанию государства и духовности, общины и индивидуума, Солон — первый представитель Аттики. В силу этого сочетания он наглядно запечатлел стойкий аттический тип человека, сказавшийся на всем последующем развитии его народа.