Шевченко-лирик. Художественное и тематическое своеобразие стихов поэта, фольклорная традиция в творчестве украинского Кобзаря.

Политические мотивы поэзии Шевченко, ныне большей частью устаревшие, известны по заграничным изданиям «Кобзаря». Его славянофильству посвящено в «Кобзаре» немало страниц. Сюда же примыкает стихотворение «Славянам», напечатанное в октябрьской книжке «Киевской Старины» за 1897 г. Кое-где разбросаны этнографические мотивы — о ляхах, евреях, цыганах, киргизах. В особые группы можно выделить как мотивы автобиографические, например ценное в этом отношении послание к Козачковскому, так и мотивы об отдельных писателях, например о Сковороде, Котляревском, Шафарике, Марко Вовчке.

45. Воплощение народного начала в образе Онаке Карабуша (роман И. Друцэ «Бремя нашей доброты» ).

При всем своеобразии его эмоционально-стилевого плана роман И. Друцэ «Бремя нашей доброты» имеет нечто общее с романами Ф. Абрамова и С. Kpутилина. Народ, душа народа, человек, с наибольшей полнотой в наиболее чистом виде воплощающий в себе черты своей нации, народа,— вот, пожалуй, общая основа замысла, духа, жизненного содержания трех названных романов.

Поднята на большую высоту философского обобщения история человеческой жизни, зато духовный мир простого труже­ника земли нашел поистине вдохновенного певца.

Онаке Карабуш, бессарабец, родом из Сорокской степи, недавний солдат, возвращается в родную дерев­ню Чутура. Нет родного очага, сожжена деревня, а уби­тые горем жители совсем повесили головы. Карабуш не унывает, он остался жив, и это главное. Понемногу от­страивается деревня, разрастаются семьи, идут, сменя­ются циклы земледельческого труда, и среди многих других односельчан — Онаке Карабуш, потомственный пахарь, сеятель кукурузы и подсолнуха, человек, любя­щий и поработать, и повеселиться. Однако что-то выде­ляет все-таки Карабуша из остальной массы — веселый ли нрав, независимость во взглядах на вещи, пристра­стие рассказывать молодежи всякие «небылицы». И походка у этого человека особенная: неторопливая, гордая, с некоторой ленцой.

Своенравие, непохожесть — разве это типический ха­рактер? Но и сторонникам абсолютно четких понятий надобно считаться с тем, что как искусство, так и сама жизнь нетерпимы к обезличенности, схеме, эталону. Поистине значимое, важное, имеющее силу утвердиться как закон будет, пожалуй, наиболее полно проявляться именно в индивидуально ярком. Что такое самый тяже­лый колос среди других таких же колосьев, самое крупное зерно среди других таких же зерен, самое высокое и могучее дерево среди всех прочих деревьев этой породы, как не концентрация свойств общего?

Думается, неспроста И. Друцэ так настойчиво и с таким упоением говорит о разнообразии человеческих характеров даже в пределах небольшой молдавской деревушки. Чутура, сообщает нам автор, поражала бесконечным людским разнообразием. «Почему-то это было первой заботой чутурянки,— поясняет он в своей шутливой манере, — чтобы ее малыш, родившись, совершенно не был похож на других ребятишек, и это им удавалось на славу».

Онаке Карабуш, при всем своенравии его личности, мужик коренной, потомственный, к тому же истый молдаванин. Нужно ли доказывать его привязанность к земле, его особое чувство родины, истоков, преемственности отцовских заветов? — все это неоспоримо. Пусть он и казался со стороны насмешником или гордецом - на самом деле этот человек испытывал благоговейный трепет перед таинствами земли-кормилицы: «Уродившую землю Карабуш любил, как святыню, и боялся, как огня. В своем богатстве она всегда была для него родным и непостижимым чудом».

И жизненная стойкость, и проницательность взгляда на мир, и это пристрастие к шутке, «небылицам», эта типично крестьянская грубоватость в обиходе, за которой кроется щедрая человеческая доброта,— тоже от народа, тоже от «корня» трудовой массы.

«Исконный» крестьянский характер, пресловутая «мужицкая закваска» не новы в литературе. Могли бы они так и остаться у Друцэ молдавским вариантом уже изведанного, открытого другими, если бы автор не был подлинным художником, подлинно глубоким исследователем жизни и оригинальным мыслителем. А художник, исследователь и мыслитель сами открывают неизве­данное.

Дело не только в том, что всесоюзному читателю вдруг откроется богатейший мир национальной жизни, о котором до этого мало было известно. Дело в силе ав­торских решений, в том, что, глубоко зачерпнув из источ­ников национальной жизни своего народа, писатель из­влек самородки интернациональной человеческой цен­ности. Хотя бури эпохи бушуют как бы вдали от Онаке Карабуша и его односельчан, они прорываются сюда и чув­ствуются во всем. Надо было пройти Карабушу через испытания первой мировой войны, изведать на собствен­ной шкуре сладость буржуазно-помещичьего режима Румынии, вместе со всеми приветствовать приход Советской власти в обделенную счастьем Сорокскую степь, потом познать кровавую пяту фашизма, пережить поте­рю двух сыновей, наконец, увидеть на склоне лет час возмездия, победу новой жизни, чтобы обрести истин­ную мудрость видения окружающего мира.

Через роман «Бремя нашей доброты» проходит полу­символический образ Булгаре, вечного странника, веч­ного искателя правды. Что-то от беспокойства этого ста­рика-правдоискателя есть и у Онаке Карабуша. Но есть у него также и нечто от наивного любопытства и горя­чей мечты парнишек-пастушков, которые целыми днями торчали у телеграфных столбов, ожидая чуда приобще­ния к далеким таинственным мирам. Сама шестирядная проволока, протянутая от столба к столбу, становится как бы символом необъятного мира с его непостижимы­ми законами. В тот очень тяжелый для Карабуша момент, когда сыновья пошли не по тому пути, стали носить береты фашистской молодежи и между ними и отцом разверз­лась непроходимая пропасть, Онаке бьется над разгад­кой этого странного, дикого, чудовищно непонятного явления жизни: «И так ему хотелось распилить надвое хоть один телеграфный столб и, ощупывая его пальца­ми, угадать, что же они собираются с ним сделать еще». Таких загадок в жизни Онаке Карабуша было много. Еще раньше началась его бесконечная тяжба за землю, которая испокон веков принадлежала ему, но суд поче­му-то сомневается в этом. И вот мы видим Онаке в глубокой задумчивости, видим, как перелистывает он ворох бумаг, полученных в суде, стараясь «выискать среди букв, напечатанных на машинке, какую-то истину, непостижимую для него».

Где глазами своих героев, а где от себя, в авторских размышлениях и описаниях, романист открывает истину о старом мире, в котором пребывали, жили, мучились и боролись за существование многие поколения чутурийцев. Образ этого мира, хоть и овеян грустью воспоминаний, мрачен, непривлекателен.

Разлитая в романе раздумчивость, элегичность, сосредоточенная тихая грусть — это та мудрая просветлённость, которая дается годами мук, страданий, нескончаемо долгими ночами раздумий и хотя не является отрешенностью от дел мирских, служит все же за­щитой, убежищем от мелких уколов судьбы. Так именно глядит на мир Онаке Карабуш, а вместе с ним порою и сам писатель. Все виденное, испытанное, пережитое легло на душу Онаке Карабуша благодатным семенем любви, верно­сти, радости бытия и в то же время тяжелым камнем обиды, горечи, непримиримости ко злу и неправде. Вот здесь источник мудрой прозорливости этого обыкновен­ного крестьянина, его такого хозяйского отношения к жизни, к людям, где сострадательного, участливого, а где непримиримо-сурового, беспощадного. Весь опыт предков в главном передался, перешел к Онаке Карабушу. К этому опыту-наследию прибавился и его собственный, Карабуша, жизненный опыт, и, таким образом, народная традиция по-новому ожила в нем самом. Думается, достаточно очевидно, что «истоки», «заветы отцов» сами по себе не решают дела и не поясняют вопроса — все зависит от реального соотно­шения самого содержания традиций (весьма противоречивого) и конкретных задач современной жизни. Под­линно народным началом будет то, что обнаруживает в себе не только здоровый корень, глубоко уходящий в почву, по также и живые связи с настоящим, с самым молодым и плодоносным в этом настоящем. Такова сердцевина Онаке Карабуша, она отмечена подлинностью самой высокой пробы, отсюда и необыкновенное обаяние героя.

Пусть в романе и не показано непосредственно, как постепенно врастал в новую жизнь старый молдавский крестьянин Карабуш, но понимаешь, чувствуешь, веришь, что врастал надежно, органично через посредство всего нелегкого жизненного опыта -и собственного, личного, и общего, народного. Стоя на кургане, Онаке Карабуш обозревает родную степь, а заодно свою боль­шую прожитую жизнь и приходит не к какому-нибудь печальному итогу прощания, а к утверждению все той же философии действия, бодрствования, оптимистического напутствия будущим поколениям: «И все-таки этот кло­чок земли был его родиной. Ему принадлежала сама земля, комок за комочком, и небо, и все теплые, весен­ние дожди, и грохот тракторов, и песни девушек, и все то, о чем те девушки мечтали, пока трудились на куку­рузном поле. И даже то, что веками вызревало на этих полях, и даже то, что в будущих веках созреет,— все это его достояние, и потому-то он так мечется и места себе не находит».

Беспокойство, метание с места на место у Онаке Ка­рабуша скорее внутреннее, невидимое со стороны,— это состояние души. Но ведь состояние души отражает чело­веческую сущность. Если исключить импульсивность не­которых действий, совершаемых в определенных усло­виях, то все остальное, т. е. 90% челове­ческих поступков, имеет за собой если не вполне продуманные решения, то по крайней мере готовность поступать так, а не иначе. Как известно, даже интуитивные действия совершаются не просто так, по воле случая, а по сложным каналам психики, подключенным к тому же сознанию.