Дорогой Александр Михайлович! 3 страница

Ну вот, я уж и сочинять начал! Пиши или телеграфируй, когда сможешь приехать. Целую тебя и всех домочадцев.

Пребывающий в Быковке В. Астафьев

Я действительно тут по Прибалтике катался, был на декаде русской культуры в Латвии. Много неповторимого и хоро­шего видел и слышал. Латыши меня много переводят и печатают, так что я у них был почти своим человеком, и это способствовало тому, что чувствовали мы себя с Марьей как дома в Лат­вии. Пьянки только замучили. Везде, даже в школах, латыши считают своим долгом угостить нашего брата, а уж в рыболовецком совхозе или в плодово-овощном, там вообще принимают по-царски.

Приехал усталый, забрался в деревню, да и писал. А тем временем сын и дочь — оба! — завалили экзамены в университет, и куда их сейчас девать — ума не приложу. Работу найти трудно, учиться не будут. Дожили! Никому не нужны наши дети! Лоботрясничают пока, шатаются из угла в угол.

В деревне я, наконец-то, смог мало-мало восстановить сон и войти в нор­му. Надо бы какое-то время не писать и не читать, чтобы оправиться (был у меня тут приступ сильный и всего другого было), но уже не могу обходиться без дела — графоманом стал. Вот и пишу каждый день. Пишу больше для се­бя, развязавши полностью узелок и забыв о цензуре унутренней и унешней. Получается!

На сентябрь, если ничего не стрясётся, уеду в родную деревню Овсянку и проживу там месяц. Уеду на Родину и постараюсь не пить, а отдыхать и на­бираться впечатлений, надышаться воздухом Сибири. А потом поеду в Моск­ву — редактировать сборник рассказов в «Советском писателе».

Что у тебя стряслось? Кто тебе дал по мозгам? Не обращай ты на это вни­мания. Разве одного тебя волтузят!? Будь темпераментней, горячей и злей, да и пиши на накале, и на всякие бутуки наплюй. Эка невидаль — бьют! Солже­ницына вон как бьют, а он борется, отстаивает своё право называться чело­веком, да ещё и нам в этом деле помогает.

Литература, брат, вступила в такое отношение с обществом, что тут без борьбы уж не обойтись, и морды в кровь скоро будут бить всем нам. но и мы кой-кого в бараний рог согнём, отрасли зубы-то! Писатели, особенно бывшие фронтовики, — народ упрямый, их не больно запугаешь...

В одном из ближайших номеров «Нового мира» будет мой новый рассказ (если цензура не зарежет!), рассказ обдерганный, но там столько человеческо­го горя осталось, что это и подумать многих заставит о нашем житье-бытье [рассказ «Ясным ли днём». — Сост.]. Познакомился я на съезде с Василем Бы­ковым (читал его «Мёртвым не больно»). Поедом едят его, но он бывший фронтовик, этакий Ванька-взводный — это орешек крепкий, не вдруг такого срубаешь.

Окончание письма утрачено

ковише по «Краже». Теперь я уже прочёл вёрстку и второй части, и вроде бы с меня свалилась гора (№ 8—9 «Сибирских огней»).

Есть в повести издержки и утруски, но, в обшем-то, всё обошлось по-бо­жески и цензура по первой части сделала лишь два незначительных замечания.

В редакциях сейчас сидят такие цензоры, что сами сто очков любой цен­зуре вставят, да и сами авторы подцензурны у нутра своего, которое уже за­ранее знает, чего можно, а чего нельзя. Вышколили нас!

От Сибири у меня очень смутно в голове и тяжко на сердце. Куда ни при­еду, везде разговоры про смерти, да всё страшные какие-то.

Лишь у братишек, в Ярцево — это 700 км ниже Красноярска — удалось по­рыбачить и побродить по настоящей, нетронутой ешё лапами строителей светлого будущего тайге. А залапали Сибирь страшно! Ещё после наводнения, что ли, так у меня ощущение такое, будто погром был на берегах родной реки.

Всё стало чужое, разношёрстное. Сибиряки порастворились среди разной шушеры, да и подразвратились тоже — пьянство несусветное, и вслед за ним и бездушие, само собой.

Но об этом больше не хочется. Дома я был недолго и побыстрей убрался в деревню, ибо все сроки сдачи сборника в «Советский писатель», где собира­юсь издаваться первый раз, уже истекли. Хотел уж было садиться за стол, как случилась беда, околела любимая собака, которая была умней и добрей мно­гих человеков. Сибирская лайка, добытая мною со страшным трудом, и вот на моих и на глазах сына и жены кобель медленно и мучительно умер. Ошиб­ся он один раз, и как сапёр — сразу. Без нас тут его тётенька одна кормила в тарелке эмалированной и в неё же потом положила отравленную колбасу. Сын пошёл копать червей, а кобель мой ходил за ним как тень, и ребятишки не заметили, когда он под лавкой поел этой колбасы. Никогда и нигде он ни­чего не брал, а тут...

Наревелся я над его могилой. И неожиданная смерть эта помогла мне до­делать рассказ «Синие сумерки», над которым бился я больше двух лет.

Жестокое всё же наше ремесло! Надо и страданья свои и людские вывёр­тывать наизнанку, а вывертывая, страдать ещё и ещё. По этой причине я очень мало пишу о войне. Как возьмусь, так меня всего и заколотит, и всё бо­леть начинает.

Погода в селе стоит жаркая. Всё засыхает, хотя каждый день заносит кру­гом, громы гремят, а над деревушкой нашей дыра голубая в небе никак не за­крывается. Я каждый день стараюсь работать над сборником, но тянет писать что-нибудь новое, однако это уж потом, когда со старьём разделаюсь.

Литературных новостей никаких не знаю. «Новый мир» читаю. Василя Быкова читал. Напористо, сильно, с большим мужеством сделано, однако есть 11 схематизм в вещи. Она не прописана, Быков как бы торопится вывалить всё, что на душе, и нагромоздил очень много, а остановиться, поразмыслить

Дорогой Александр Михайлович!

Я не так давно вернулся из Сибири — ездил на Родину, а попутно заворачивал в Новосибирск, где было последнее тол-

не успел или, скорее всего, не сумел. Это беда всех его вещей. Немножко бы ему баклановского добавить психологизма, аналитичности его и неторопли­вой пристальности...

Но это уж мои претензии личные, а так вещь смелая, и не напрасно она взбудоражила хевру, которая утвердила в литературе генеральско-полковнчью правду о войне и считает её единственно верной, а она всего лишь ширма с позолотой, которой надлежит скрыть правду окопную, солдатскую от которой И на лысых генеральских головах волосы бы зашевелились! Читал и Катаева. Ничего не понял. Это, по-моему, литература сноба и для снобов. Я такой не люблю, нерусская это писанина. Русская и в сложности своей проста и как бы открывает тебе всю глубину по мере твоего роста вместе с нею. Я читал ..Войну и мир» пять раз в жизни, и всякий раз она меня потягивала к каким-то новым пластам, скрытым в ней, хотя и в предыдущие чтения тоже вроде бы всё было понятно, всё доступно. А тут что-то на грани шизофрении и бреда.

А вы читали ль в № 1 «Севера» повесть Васи Белова «Привычное дело»? Вот эта вещь меня потрясла, хотя и проста она, как земля. Очень советую прочесть, а то её непременно замолчат в критике и ничего о ней не узнают люди. «Север»-то читает совсем мало народу.

Август весь я собираюсь провести в деревне, да и сентябрь тоже, если удастся. Хочу написать серию давно задуманных очерков, которые не написал в своё время, а зимою уж начну повесть о войне. Всё-таки она меня гнетёт и — как я от неё? — стучит в сердце. Герой там у меня умрёт, хотя это и не нра­вится нашим критикам. И на Корчагина походить не будет, хотя многим так хочется его воскресить.

Дался им этот Корчагин, ей-богу! Я уж и читать о нём не могу, так и ка­жется мне, когда я о нём читаю в тысячу который раз, что от китайского мра­кобесия мы совсем недалеко ушли.

На этой пессимистической строчке и заканчиваю письмо, желая Вам пи-сучести. Здоровья и всего самого наилучшего. Обнимаю Вас. Ваш Виктор

Дорогой Александр Николаевич! Начинаются дни золотые... то есть на­чинается охота, а завтра день рождения у Мани, соврал — послезавтра! И надо промышлять что-нибудь на стол, вот я и собираюсь с други во леса с ночёвкой, а потом гулять будем, пить чего бог по­шлёт, петь, плясать и материться от души. То-то праздник будет! Я всё в де­ревне, шибко жалею, что Вы не приехали. Погода нонче не погода, а изумле­нье какое-то. До сих пор народ купается в море и жара стоит, и рыба клюёт, рыбаки сказывают. Я сам-то не хожу, утерял вкус к рыбалке, хариус остался мелкий, ловить его неинтересно, а после хариусов никакая рыбалка не идёт: это всё равно, что после струга — топором.

Всё это время работал. Каждый день. Писал «Затеей», для себя писал. Много чего накопилось. И написал изрядно, да ешё больше писать осталось. Подоспело обсуждение «Последнего поклона». После обсуждения (в Союзе нашем) возникла потребность ещё кое-чего в рукописи поделать, и до поезд­ки в Сибирь решил я эту работу провернуть, ибо в октябре на меня навалится юкучка, надо будет читать вёрстку, редактировать сборник в «Совписе» и т. д.

Живем мы хорошо. Мария, отец и я — в деревне, ребята — в городе. Ири­на ишет работу, а Андрей пытается сдавать экзамены по второму заходу, те­перь уже на вечернее отделение. Хоть бы сдал! Самое главное, чтобы они не болтались, как шевяки в проруби. Читаю очень хорошую книжку о Лермон­тове — Ивановой. Читаю и ахаю, уж такая неподходящая земля — Россия для гениев, так она их терзает, а они нет-нет, да и появляются на беду свою. Горь­кая книга, страшная судьба поэта.

Новостей никаких у нас нет, а грибов много и малины тоже было много, по она уже осыпатась. Ходил по грибы последнее время каждый день после обеда. Жду поездки в Сибирь. Во сне уже вижу, матушку. Через неделю, вид­но, и отправлюсь. Из Сибири напишу, что и как. А ты как со своим курса-ком? У меня тоже чего-то пошаливает, но терплю. Не хворай — это самое главное.

Твой Виктор

Дорогой ты мой, болезный Александр Николаевич!

Что же это за напасть на тебя? Столь­ко олухов и бездельников ходит по земле здоровых! И чем глупее, чем непутней, гем могутней. Ещё одна несправедливость мудрейшей жизни! Письмо твоё привезли мне в деревню, а сегодня я уже дома и готовлюсь ехать в Сибирь. Сделаю кой-какие дела и адыо!

Дома ждал меня «Новый мир» с рассказом моим. То-то радость мне! Рас­сказ при редактуре обхерили здорово, и без меня. Уже в гранках, они кой-че­го шарпанули... Ообенно мне жалко описание станции Пихтовка и слова, ко­торым я так радовался, когда их нашёл: «Наносило от этой станции старым пахотным миром и святым ладанным праздником». Но, видимо, потому и вы­кинули, что тоска по старому миру сказалась, а журнал этот и без того за та­кие мотивы клянут.

И всё равно радуюсь. Рассказ, в обшем-то, есть, а в книге постараюсь дать его более полным, тем более что меня в журнале уверяли, будто публикация в «Новом мире» — это своего рода пропуск в цензуре.

Мечты сбываются! Мечтал когда-то издать книжку в Москве — издал, и не одну уже. Почему-то лелеял мечту напечататься в «Огоньке» — напечатался, и даже премию получил. Среди моих писателей-однокашников вроде бы в не­полноценных ходишь, если не публиковался в «Новом мире», — и это осуще­ствилось.

Что осталось? Издаться в «Роман-газете» и заканчивать карьеру, начинать Рыбу удить и писать для себя. Не дожидаясь этого явления, всё время я пи­сал «Затеей» для себя. Сделал штук десять, ещё надо писать 21. Думаю и в Си-"Ири, в дождливую погоду, поковыряться. Хочется мне почитать эти штукен-Чии тебе, ведь в них я полностью развязал себе пупок, и хотя преодолеть лит. условности и рабыо привычку оглядываться полностью не преодолел ещё, од­нако попытку сделал.

Читал я Виктора Лихоносова две книжки. Повесть «Тоска-кручина» про­сто ошеломила меня и боевитостью, и мастерством, совершенно удивитель­ным для молодого писателя. Очень большой и серьёзный художник растёт, ес­ли его не заломают или сам он себя не изнахратит пьянством, беспутной жиз­нью и писательским атаманством. Не один уже талантливый парень скопытил­ся на моих глазах, а уж о тебе и говорить нечего, ты уж и вовсе навидался.

Ах, как жалко, что ты не приехал! Так много накопилось разговору. И по­года, погода стояла до сего дня неслыханная. В море нашем народ купался до конпа августа — такого ешё не бывало. И я купался несколько раз. Ходил я на охоту три раза. Одну ночь провёл в лесу, и когда друзья мои сморились от разговоров и впечатлений, я просто лежал у костра, слушал тихую ночь, смо­трел на звёзды сквозь вершины елей и думал, думал и радовался, что так ещё много прекрасного в жизни... А ты в это время в Москве был. в душной, про­бен зиненной. и с больным брюхом. Так бы мы у костерка того славно поси­дели!.. Ну что ж, ещё посидим! Не падай духом, главное (чуть не описался — п ала и брюхом, а и брюхом нельзя падать тебе!). Значит — ничем не падай.

Очень много жду от поездки в Сибирь. Я так давно мечтаю побыть там не проездом, побыть одному, посмотреть, подышать, матери крест на могилу на­ладить и послушать нашей ещё не совсем умершей речи.

Из Сибири я тебе напишу, а пока крепись, дорогой, и колись, коли веле­но, а я буду надеяться увидеть тебя в октябре жизнерадостным и здоровым, с той надеждой и кончаю своё размашистое письмо (клеток и линеек на бума­ге нету — вот и разогнался!).

Привет Наталье Фёдоровне, Толе, Аннете и Юре ото всех наших и от ме­ня, разумеется. Ирина поступает на работу, Андрей сдаёт по второму заходу, но уже получил две тройки, и, видимо, студента из него не получится. Но я уже устал с ним бороться и хочу отдохнуть от всего этого. Бегу в Сибирь и не жалко мне лаптей...

Целую тебя. Твой Виктор

Дорогая Маня!

Я уже несколько дней в Овсянке. Здесь погода вроде бы сделалась, и я вчера пер­вый раз сходил в лес с ружьём и удивил гробовозов, которые уверяли меня, что в лесу ничего нет и с ружьем тащиться незачем. А я принёс четырёх рябчиков! Всего видел шесть, но здесь рябчик, в отличие от уральского, доверчив и глуп.

Тайга изумительна! Очень отлична от уральской — редкая она здесь и от­того светлая, с травой и папоротником понизу. Горы и скалистые осыпи в ли­ственницах и соснах, кое-где случаются и ельники, но их мало, и пихты встречаются реденько. Речка Малая Слизнёвка очень быстрая, распадок её глубок, скалы аж в небо упираются, а пойма реки заросла смородинником и жимолостью, да дикой акацией и ольховником, и потому удить в ней почти невозможно.

Пользуясь погодой, все копают картошку. Мы с дядькой завтра тоже ста­нем копать, а потом пойдём на Ману, через горы. На лодке подниматься не­возможно — на двадцать вёрст от устья стоит сплавной лес.

Подучил вёрстку. Я сё вычитал и шлю тебе. Журнала «Детская литература» здесь нет, а ты или найди адрес на конверте, или узнай в Союзе и гранки пе­решли дальше.

Жаль, что ты не написала ни слова — это уже ни к чему. Поступил ли Ан­дрей? Устроилась ли Иринка? Все наши кланяются тебе и ребятам. Целую, Виктор

шенно незаметно. В городе навестил приятелей, затем в Союзе застрял среди местных писателей и после уж в деревню отправился. Здесь началась гулянка, но быстро заглохла, так как я её не особенно поддерживал, да и картошку всем копать надобно. Лето стояло здесь прескверное, и лишь сейчас наступи­ло погодье. Говорят, что я привёз его с Урала. Копали картошку с дядькой и роднёй. Один раз ходил я на охоту по родным лесам. И леса, и горы здесь от­личны от уральских. Горы зело высоки, и ходить по ним тяжеловато, и леса редки, понизу травой земля взявшаяся — папоротником, борцом, козлобород­ником, костяникой. И очень красиво в лесах, умиротворённо как-то, и до­рожки, как в парках, чисты, травянисты. Речки, где и охотиться приходится, текут в таких высоченных распадках, что голову надо задирать, чтобы верши­ны увидать. Распадки широки, но заросшие дурниной шибко, и смородинни­ку много, прямо как в саду.

Был я в местной школе, приглашали. Ну, школа, как и полагается строи­телям коммунизма, сделана хорошо, а внутрях даже и комфортабельно. Чис­то в ней, уютно, и даже кабинеты оборудованные есть. Приняли меня хоро­шо, с родственной гордостью. Ничего не пишу и нс читаю. Чрезвычайно рад ному. Всё-то мне надоело, ни на что глаза не глядели бы, кроме леса и воды да неба светлого.

Как твоё здоровье? Часто думаю о тебе, вспоминаю и хочу, чтобы остави­ли тебя эти хвори злосчастные. Твой Виктор

Из Родного села Овсянки, что было во глубине сибирских руд, а теперь ока-$алось рядом со стройкой коммунизьма, которая имеет свойство шуметь и Сорить всё вокруг.

С самого этого грустного съезда что-то навалилось на меня — хоть в пет--"'о лезь. Наверное, с непривычки, а может, оттого, что по наивности своей

Дорогой Александр Николаевич!

Пишу тебе из родного села, из самой что ни на есть Сибири. Прилетел 2-го, а сегодня уже 12-е. Дни пролетели совер-

Дорогой Александр Михайлович!

Письмо пишу я Вам уже домой, ибо пока Ваше письмо нашло меня. Вы уж из Коктебеля, небось, убрались. А пишу

ешё чего-то ждал, надеялся... Увы, мне стало тогда понятно, что ничего не бу­дет. Так во лжи и прекраснодушии и пребывать нам до скончания.

Худо было мне. Ничего я не писал, ничего делать не мог. Съездил в Лат­вию — ешё хуже стало, ибо увидел, как мы. русские, отстали даже от латы­шей в почитании человеческого достоинства, как мы плохо живём, как низ­менны в помыслах своих и житейских бурях.

Худо было мне, а от меня худо остальным. Оба два дитя моих сдавали эк­замены в университет, а если точнее, так их завалили, лишь только потому, что они дети писателя. Обывательская ненависть к нам всё возрастает оттого, что мы не ходим на работу по гудку и, как им кажется, живём независимо и никому не подчиняемся, тогда как они. обыватели, себя пупами земли счита­ют. Вот и бьют в зубы сначала деток, а потом, глядишь, и нас на фонарях по­весят, ибо: «Накорми чернь хлебами, и она побьёт камнями пророков своих».

Убрался я в Сибирь. Убежал почти. Дома было невыносимо. Я даже начал больную и добрую свою жёнушку обижать. Нет никого под боком-то, кроме жены, а она ответчик за всё.

В Сибири ничего я не делаю, кроме как одно мероприятие провёл — при­глашали в родную школу. Всё было по-деревенски наивно и хорошо. Такие почести мне воздавали, что я чуть было сам себе не понравился! А потом я с дядькой и сродным браiшикни ушёл на реку нашу, много раз мною описан­ную. Мы купили лодку в деревне Сосновка, которую я в «Перевале» Шипчи-хой обозвал, и оттуда спускались. Стреляли, дивились. Красота такая, что дух захватывает и никаких слов не хватает, чтобы эту мощную красоту описать.

Попутно с Вашим письмом пришло приглашение на русскую декаду в Москве и на пленум, но я уж не поеду. Маленько излечился Сибирью, чуть обрёл душевное равновесие и не стоит его тратить на говорильню.

Спасибо Вам за добрые слова о рассказе. Вы, как всегда, добры ко мне и. видимо, почувствовали, что что-то со мной неладно, и попытались поддер­жать. Это единственное, что и осталось нам — поддерживать друг друга в на­шем тяжёлом и, кажется, совсем бесполезном деле.

В октябре буду в Москве редактировать сборник рассказов — так мне обе­щали. Позвоню Вам. Ваш Виктор

Дорогой Александр Николаевич!

Здесь, в сибирской деревне, нашло меня письмо обо всех событиях, проис­шедших с тобой (Маня переслала мне письмо). Не могу себе места найти, всё думаю о тебе, что же это за напасти гакие? Знаю, что никакие утешительные слова не облегчат болезней и боли, сам много болел и валялся по больничным койкам. Своя боль — больше всех. Но всё же пишу тебе, чтобы хоть как-то поддержать тебя в борьбе с недугом и, может, хоть на минуту отвлечь и подумать о чём-то другом, кроме болезни.

Я холил в тайгу. Был в посёлке Сосновка. Дома состарились, посёлок за­хирел, пустует, а природа стоит на месте, и это очень даже удивительно по :равнению со скоротечностью человеческой жизни. Река Мана изумитель­ной красоты. Дух захватывает, и никаких слов нет, чтобы таковую красоту

1ого запурхался в делах. Ввязался я по глупости в одну поездку с бригадой журнала «Молодая гвардия» в Краснодар, по Кубани и т. д. Я долго там вы­держать не мог и удрал, бросивши и бригаду, и «жемчужный край», как его именуют сами кубанцы.

А все же полезно съездил. Больше ценить начинаешь нашу бедную, затур­канную Россию, когда побываешь на такой вот жирной, плоской и избалован­ной земле. По сравнению с сорок пятым годом ничего там не произошло, в смысле морали и духовной жизни. Зажравшийся, недружелюбный и ворова­тый народишко живёт там, у которого хамство и самодовольство в крови, а хохлацкая тупость смешалась с российской и кавказской ограниченностью. Тараиунька и Штепсель вполне заменят им все книги, музыку и прочие ду­ховные ценности. И писатели живут там сытые, здоровенные, прилично оде-зые. успешно промышляющие деньгу и готовые горло перервать тому, кто не [сдает того же и как бы белой вороной им представляется.

( Вшей Лихоносовым большинство ИЗ них не иоровле1СЯ. и местное и в-[ательство его не издаёт, как неподходящего по идейности. Я Вите Лихоносо-ву говорил, чтобы он немедленно покинул эту землю, ибо тут или приспособ­лением сделаешься (чего и требуется), или озлишься, чего не надо делать, ибо 01 ость хороша в писательстве, пока её впрягать умеешь. А Витя парень очень больной и уехать ему не так-то просто.

Из Краснодара я подался в Воронеж, где не бывал никогда и хорошо по-ил почти три дня у Юры Гончарова. Есть у него своя машина. Поездили, по­смотрели. Юра воевал под Воронежем, повозил меня по местам боев. И то. Что я там увидел, опять хлестануло меня по голове и сердцу. На местах боёв до се валяются косточки русские и летают тучи воронья. Это в то время, ког-1а мы воздвигаем помпезные памятники на Малаховом кургане. Поклонной 1оРе и прочих местах! Пионсрчнки-следопыты ходят по следам героев, а захо­ронить останки руки не доходят и денег на это нетути.

описать. С дядькой и сродным братишкой сплавали на лодке, и я стрелял рябчиков. Десятка полтора ухлопал птичек, а рыбы нс добыл. Рыбы осталось „а реке мало, всё расшуровано тракторами и сплавом. Потом шли через на­ши деревенские когда-то заимки, а ныне там пустуют избы и нс убранные клебя чьего-то подсобного хозяйства. Запустение, одичание и рядом народи­ще, электролинии на Красноярскую ГЭС. Какое-то наслоение одиннадцато-ю и двадцатого века — всё перепуталось.

Прислали мне вызов в Москву на пленум, но я не поеду, немножко обрёл (ушевный покой, так не хочется его расходовать попусту, да и нездоровится то­же. Собираюсь уже домой и дня через три улечу, видно. В октябре, наверное, буду в Москве и надеюсь увидеть тебя уже дома, в уже подходящем состоянии.

Береги себя, дорогой! Бодрись, если можешь! Крепко тебя целую и желаю сюровья, которое, имея, мы не ценим, а потом вот... Твой Виктор

Ах. господи, какое у нас постоянство в равнодушии к тем. кто отдаёт Ро­дине и народу всё. и какое заботливое кокстное отношение к тем, кто языком болтает, крутится на глазу и шкоду всякую делает, кто вошью ползает по боль­ному телу и без того искусанного народа — тем все и заботы, и блага.

Был я в госпитале. Там сейчас школа (это в Краснодаре), и ударило меня н голову запахом госпиталя так, что помутился свет белый. Оказывается, в iо( день ставили ребятишкам уколы. Буду, видимо, делать со временем фильм по «Звездопаду», так с этого и начну его. с посещения школы и запа­ха крира. И вижу уж. как это делать надо.

После Воронежа закатился я в Москву. И тут в «Советском писателе» ме­ня схватили за горло — давай, давай! То есть гони быстро редактуру сборни­ка. Посидели мы денёк с редактором, и я скорее домой, а лома меня ждала вёрстка двух повестей, которые издательство «Молодая гвардия» издаёт уже четвёртый год. Вёрстку требуют вернуть через три дня. иначе «опоздаем», «вы­бьемся», «не успеем» и т. п. Вот и получился у меня праздник аховый. Шту­дировал вёрстку, потом сборник. Всё в спешке, всё в гоньбе, и глаз мой един-етвенный начал краснеть, струя в него пошла — с утра ещё смотрит, а к ве­черу уж только моргает, и я его кулаком тру. Очки подобрать не умею, а те, что мне подбирали, не помогают, а лишь вредят и мешают.

Но сегодня я сборник отправлю и попытаюсь убраться в деревню — отдох­нуть маленько и пописать. Давно не писал, а хочется. Организованности мне не хватает страшно. В деревню попасть тоже сложно. У нас до сих пор стоит осень. Нет снега и мороза. Лёд не встал, пароходы не ходят, и так вот всё бол­тается между осенью и зимой. Но в крайности, уйду через горы, пешком — это 15 вёрст. Встряхнусь маленько. Устал уж очень от разных дел и переживаний.

Ребята так ладом и не определились. Дочка поступила работать в библио­теку на раздачу книг, а сын болтается. А тут ешё посадили в тюрьму того пар­ня, который спас из воды жену мою. Нахулиганил. Надо было его выручать. И я месяц потратил на это дело, а при моём характере просить, ходить по ин­станциям, объясняться, бить челом — это страшное испытание.

Словом, как-то жизнь идёт и разменивается по пустякам, а надо бы писать и хочется писать, а писать-то и некогда, и получается гак, что писательство, труд наш. вроде бы и второстепенный. Хорошая у меня жена и семья не са­мая худая, но если бы всё повторилось сначала и я бы знал, что быть мне ли­тератором, ни за что бы не женился, ибо у писателя должна быть только од­на баба — литература.

Спасибо Вам за добрые слова о моём рассказе. Как я жалею, что видели Вы ею очень неполным во всех смыслах. Может, в книжке пройдёт? Я оста­вил так. как хотелось. Но цензура, наверное, не пустит. Книгу Васи Белова в «Советском писателе» цензура задержала и. говорят, крепко задержала.

Получил письмо от Григория Бакланова с добрыми словами об «Ясным ли днём». Спасибо ему. Добрый отзыв нашего брата окопника особенно дорог, ибо что-то родственное испытываю я ко всем фронтовикам-окопникам, кото­рых остаётся всё меньше и меньше. Он же написал мне. что «Кражу» издают в 1x1.11 арии Я этого не знал. Привет ему передайте.

Поклон вашей супруге и дочери.

Ваш Виктор

Дорогой мой Александр Николаевич!

Пришла открытка из Софии от вас с Натальей Фёдоровной! Как ты далеко! Ведь всякая заi ранним для меня — это уже коней света, где-то за турками, арабами и за Ньюфаундлендом!

А я пишу тебе из Быковки. Сегодня ночью выпал первый снег и сразу — по колено. Сырой, пухлый. Собака валяется в нём, и вид у неё такой, будто она рехнулась.

А до Быковки я в разных палестинах побывал! Леший меня дёрнул ввязать­ся в поездку с бригадой журнала «Молодая гвардия» на Кубань. Думал, мес-Га-то памятные, госпиталь, воспоминания и т. д. Ничего путного из этого не получилось. Кубанская земля жирная, вся обработанная. Какая-то искус­ственно-ручная. А народ там сытый, жирный даже, довольный собою и жрат-ной своею, а больше его ничто не интересует — литература какая-то там! В сорок пятом году в станице Васюринской, когда мы приходили в клуб, кубан­ские казаки и казачки, занявши скамейки, сидели и семечки на пол лузгали. А когда им говорили, чтоб они место костыльникам уступили, они орали: «Ишь воно, ранетый, так хай на топчану лежить. а до клуба нэ ходыть!» Дра­лись мы с ними, костыли в ход пускали, а они ножи и дреколье.

Ничего с тех пор не изменилось, народ меняется медленно. И так ли лю­бы стали мне и ещё больше дороги наши бабочки — пьющие, добрые, бедные и какие-то застенчивые в проявлении чувств. Как дома — живу я середь них.

Потом я вернулся в Москву, звонил вашим, но не ответили, видно, дома не было. А когда вперёд летел, то разговаривал с Юрой, и он меня успокоил в отношении тебя.

Дома меня ждала вёрстка повести из «Молодой гвардии» (лучше поздно, чем никогда!) и редактура сборника из «Совписа». Вёрстку требовали вернуть в три дня. редактуру сделать за неделю. У нас ведь всё так — голами издают, но автора торопят.

Я. конечно, праздник побоку и за работу. В срок всё равно не уложиться, но работал так много, что заболела голова и единственный глаз начал отказы­вать — конъюнктивит начался. Старуха моя испугалась ешё больше меня (они, бедные, видимо, больше нас понимают нас) и вытолкала меня в дерев­ню, а сама осталась зубы лечить.

И вот я в Быковке. До вчерашнею дня. то есть до 17 ноября, было тепло, сухо, и река не встала до сих пор. Лето и осень удивительные были, не перед погибелью ли!? Народишко так чего только не говорит! Любая проруха в при­роде и в народе истолковывается как «знамение»! Космонавтика и кудесниче-спзо, шарлатанство и ворожба, лопата и еропланы — всё вместе! Всё навалом, "сё в куче!

И вот, значится, ударился я в рыбалку, а харюз-то под лёд убрался, и я его огтедова должон достать! Достал сначала 9 щук. а вчера 11 щук. а сегодня по­шёл и первым делом проступился левой ногой, начерпал в сапог, да с тем и "озвернулся. Не бывает худа без добра — не собрался бы ешё несколько дней тебс написать. Завтра уезжает от меня Алёша (тот самый, глухонемой сродный

братишка, которого я имел честь описывать в рассказах и повести), явился в отпуск и всё время меня ругает за неналаженные рамы и прочее. Говорит: «Витя — голова, во! А хозяин тьфу!» Я говорю: «А то ты захотел, чтоб и голо­ва, и хозяин, так не бывает, да и голова, говорю, крученевая, мозги в ей хвю-рер своротил набок, вот и получился от этого писатель, а то б коренной че­ловек был, рамы бы наладил, трубу отремонтировал и бабе своей особо не до­саждал бы». Смотрит братан рот открывши, по губам что поймёт, а что нет, а я с ним толкую да толкую.