Метафорическое сравнение 25 страница

'Я не могу поспевать за темпом современной жизни'.

His emotional health has deteriorated recently /

'Его эмоциональное здоровье недавно ухудшилось'.

We never got to feel the thrill of victory in Vietnam

'Нам никогда не довелось испытать победы во Вьетнаме'.

Определение причин

The pressure of his responsibilities caused his breakdown

'Груз обязанностей вызвал у него полный упадок сил'.

Не did it out of anger

'Он сделал это от раздражения'.

Our influence in the world has declined because of our lack of moral fiber

'Наше влияние в мире пошло на убыль из-за отсутствия у нас нравственных принципов'.

Internal dissension cost them the pennant

'Внутренние разногласия стоили им потери призового вымпела'.

Постановка целей и мотивировка действий

Не went to New York to seek fame and fortune

'Он отправился в Нью-Йорк добиваться славы и богатства'.

Here's what you have to do to insure financial security

'Вот что должны вы делать для обеспечения финансовой независимости'.

I'm changing my way of life so that I can find true happiness

'Я меняю свой образ жизни, с тем чтобы найти истинное счастье'.

The FBI will act quickly in the face of a threat to national security

'ФБР будет действовать быстро перед лицом угрозы национальной безопасности'.

She saw getting married as the solution toiler problems 'Она рассматривала замужество как способ решить свои проблемы'.

Как и в случае ориентационных метафор, носители языка даже не замечают метафоричности большинства приведенных выше выражений. Это отчасти объясняется тем, что онтологические метафоры, подобно ориентационным, имеют крайне узкий диапазон использования — способ обозначения явления, его количественную характеристику и т. п. Одного лишь взгляда на нефизический объект как на сущность или субстанцию недостаточно для того, чтобы подучить полное представление о его природе. Однако онтологические метафоры могут быть еще более усложнены и углублены. Ниже мы приведем два примера усложнения онтологической метафоры THE MIND IS AN ENTITY 'ПСИХИКА ― ЭТО СУЩНОСТЬ', свойственной нашей культуре.

ПСИХИКА (MIND) ―ЭТО МАШИНА*

We're still trying to grind out the solution to this equation

'Мы все еще пытаемся выработать (букв.: выточить, отшлифовать) решение этого уравнения'.

My mind just isn't operating today

Мой ум просто не работает сегодня'.

Boy, the wheels are turning now!

'Ну вот, сейчас колесики завертелись!'

I'm a little rusty today

'Я сегодня что-то туповат (букв.: немного заржавел)'.

We've been working on this problem all day and now we're running out of steam

'Мы проработали над этой задачей весь день, а теперь наши пары иссякли'.

* Англ. термин mind противопоставлен термину body 'тело' и охватывает основные психические функции, образующие личность человека и распределенные между интеллектом (разумом, рассудком), душой, сознанием и отчасти характером. Содержание статьи не допускает контекстуально дифференцированного перевода этого слова. Поэтому в качестве единого эквивалента термина mind был использован термин психика. — Прим. ред.

ПСИХИКА (MIND) ― ЭТО ХРУПКИЙ ПРЕДМЕТ

Her ego is very fragile

'Ее психика (букв.: ее «я») очень хрупка'.

You have to handle him with care since his wife's death

'Вы должны обращаться с ним с осторожностью после смерти его жены'.

Не broke under cross-examination

'Перекрестный допрос сломил его'.

She is easily crushed

'Ее легко сломить'.

The experience shattered him

'Это переживание сломало его'.

I'm going to pieces

'Я разваливаюсь на части'.

His mind snapped

букв.: 'Его рассудок сломался'.

Эти метафоры задают объекты различного типа. Они предоставляют нам разные метафорические модели психики человека и тем самым позволяют сосредоточить внимание на разных аспектах ментального опыта. Метафора ПСИХИКА — ЭТО МАШИНА относится к ментальному аспекту психической жизни, и отсюда вытекает следующая концепция интеллекта: он может находиться в рабочем или выключенном состоянии, обладает определенным уровнем оперативности («коэффициентом полезного действия»), производительностью, внутренним устройством, источником энергии и эксплуатационными условиями. Метафора ПСИХИКА ― ЭТО ХРУПКИЙ ПРЕДМЕТ не столь богата: она позволяет нам говорить лишь о психологической устойчивости, силе духа индивида. Однако есть такая область внутреннего мира человека, которая может быть осмыслена в терминах обеих метафор. Мы имеем в виду примеры следующего типа:

Не broke down

'Он сломался' (ПСИХИКА — ЭТО МАШИНА).

Не cracked up

'Он свихнулся (букв.: треснул)' (ПСИХИКА — ЭТО ХРУПКИЙ ПРЕДМЕТ).

Однако эти две метафоры не относятся к разным аспектам духовного опыта. Когда выходит из строя машина, она просто прекращает работать. Когда разбивается хрупкий предмет, его куски разлетаются в разные стороны и могут ранить окружающих. Так, например, когда кто-либо сходит с ума и становится буйным или неистовым, вполне уместно сказать: Не cracked up. С другой стороны, если человек становится вялым, апатичным и не способным нормально функционировать по психологическим причинам, мы скорее скажем: Не broke down.

Подобные онтологические метафоры столь естественны и столь

глубоко пронизывают наше мышление, что они воспринимаются как самоочевидные, как прямые описания явлений внутреннего мира. Тот факт, что они представляют собой метафорические выражения, никогда не приходит в голову большинству носителей языка. Мы воспринимаем высказывания типа Не cracked under pressure 'Он свихнулся под напором обстоятельств' как непосредственно истинные или ложные. Это выражение реально использовалось многими журналистами для объяснения того, почему Дэн Уайт пронес револьвер в здание городского магистрата в Сан-Франциско и застрелил мэра Джорджа Москоуна. Объяснения подобного рода кажутся большинству из нас совершенно естественными и понятными. Причина такой естественности состоит в том, что метафоры типа ПСИХИКА — ЭТО ХРУПКИЙ ПРЕДМЕТ составляют неотъемлемую часть модели внутреннего мира, присущей нашей культуре; именно в терминах этой модели большинство из нас мыслит и действует.

Метафоры, связанные с вместилищами

Ограниченные пространства. Мы представляем собой физические существа, ограниченные в определенном пространстве и отделенные от остального мира поверхностью нашей кожи; воспринимаем остальной мир как находящийся вне нас. Каждый из нас есть вместилище, ограниченное поверхностью тела и наделенное способностью ориентации типа «внутри — вне». Эту нашу ориентацию мы мысленно переносим на другие физические объекты, ограниченные поверхностями. Тем самым мы также рассматриваем их как вместилища, обладающие внутренним пространством и отделенные от внешнего мира. К явным вместилищам относятся комнаты и дома. Переходить из комнаты в комнату — значит перемещаться из одного вместилища в другое, то есть переходить из одной комнаты внутрь другой. Эту модель мы придаем даже твердым сплошным предметам, например, тогда, когда мы разбиваем на части булыжник, чтобы увидеть, что находится внутри него. Мы налагаем эту ориентацию на окружающую нас естественную среду. Лесная поляна воспринимается нами как замкнутое пространство, и мы можем мыслить себя внутри поляны (на поляне) или вне поляны, в лесу или вне леса. Лесная поляна действительно имеет нечто, что мы можем воспринимать как естественную границу, а именно нечеткую область, в которой идут на убыль деревья и начинается с врытое пространство. Но даже там, где нет естественной физической границы, которую можно было бы воспринимать как замыкающую пространство некоторого вместилища, мы налагаем свои искусственные границы, отделяя территорию с ее собственным внутренним пространством и ограничивающей поверхностью, будь то стена, забор или некоторая воображаемая линия или плоскость. Немногие человеческие инстинкты имеют более базисную природу, чем чувство пространства. Отграничение неко-

торой территории, наложение границы вокруг нее представляет собой акт количественной характеристики. Ограниченные объекты, будь то люди, камни или территории, обладают размерами. В силу этого их можно характеризовать по количеству образующей их или содержащейся в них субстанции. Например, Канзас есть ограниченная область, а значит — ВМЕСТИЛИЩЕ, и поэтому мы можем сказать: There's a lot of land in Kansas 'В Канзасе — обширная территория'.

Вещества (субстанции) тоже можно рассматривать как вместилища. Возьмем, например, ванну с водой. Садясь в ванну, вы погружаетесь в воду. И ванна и вода воспринимаются как вместилища, но вместилища разного рода. Ванна есть ОБЪЕКТ-ВМЕСТИЛИЩЕ, тогда как вода есть ВЕЩЕСТВО-ВМЕСТИЛИЩЕ.

Поле зрения. Мы осмысляем поле нашего зрения как вместилище, а видимое нами — как содержимое этого вместилища. Это вытекает даже из самого термина "visual field (поле зрения)". Это естественная метафора; она мотивирована тем, что, когда вы обозреваете некоторую территорию (земельное пространство, пространство пола и т. п.), поле вашего зрения очерчивает границу видимого. Исходя из того, что ограниченное физическое пространство есть вместилище и что поле нашего зрения соотносится с подобным ограниченным физическим пространством, мы естественным образом приходим к метафорическому понятию ПОЛЕ ЗРЕНИЯ ― ЭТО ВМЕСТИЛИЩЕ. Так, мы можем сказать:

The ship is coming into view

'Корабль уже видно (букв.: входит в поле зрения)'.

I have him in sight

'Я держу его в поле зрения'.

I can't see him — the tree is in the way

'Я не могу его видеть — мешает (букв.: находится на пути) дерево'.

He's out of sight now

'Он вне поля зрения сейчас'.

That's in the center of my field of vision

'Это находится в центре моего поля зрения'.

There's nothing in sight

'В поле зрения ничего нет'.

I can't get all of the ships in sight at once

'Я не могу держать все корабли в поле зрения одновременно'.

События, действия, занятия и состояния. Мы используем онтологические метафоры и для постижения событий, действий, занятий (деятельностей) и состояний (events, actions, activities, and states). События и действия метафорически осмысляются как объекты, занятия (виды деятельности) — как вещества, состоя-

ния — как вместилища. Например, соревнование по бегу (race) представляет собой некоторое событие, которое воспринимается как дискретная сущность (объект). Соревнование по бегу проходит во времени и пространстве, имеет четко очерченные границы. Поэтому мы и рассматриваем соревнование по бегу как ОБЪЕКТ-ВМЕСТИЛИЩЕ, который содержит в себе участников (в свою очередь являющихся объектами), события типа старта или финиша (являющиеся метафорическими объектами) и деятельность, состоящую в беге (к которой приложима метафора вещества). Так, мы можем сказать о соревновании по бегу:

Are you in the race on Sunday?

'Вы участвуете в соревновании по бегу в воскресенье?' (соревнование как ОБЪЕКТ-ВМЕСТИЛИЩЕ).

Are you going to the race?

'Вы идете на соревнование по бегу?' (соревнование как ОБЪЕКТ).

Did you see the race?

'Вы видели соревнование по бегу?' (соревнование как ОБЪЕКТ).

The finish of the race was really exciting

'Финиш забега был поистине захватывающим' (финиш как ОБЪЕКТ-СОБЫТИЕ внутри ОБЪЕКТА-ВМЕСТИЛИЩА).

There was a lot of good running in the race

'На соревнованиях по бегу многие показали прекрасные результаты (букв.: много хорошего бега)' (бег как ВЕЩЕСТВО во ВМЕСТИЛИЩЕ).

I couldn't do much sprinting until the end

'Я не мог показать хороший спринт (букв.: не мог делать много спринта) до конца дистанции' (спринт как ВЕЩЕСТВО).

Halfway into the race, I ran out of energy

'На половине дистанции (букв.: наполовину внутри забега) я выдохся' (соревнование как ОБЪЕКТ-ВМЕСТИЛИЩЕ).

He's out of the race now

'Он не участвует в соревновании (букв.: вне соревнования) сейчас' (соревнование как ОБЪЕКТ-ВМЕСТИЛИЩЕ).

Занятие (деятельность) в общем плане осмысляется метафорически как ВЕЩЕСТВО и тем самым как ВМЕСТИЛИЩЕ:

In washing the window, I splashed water all over the floor

'Когда я мыл окно (букв.: в мытье окна), я расплескал воду'.

How did Jerry get out of washing the windows?

'Каким образом Джерри избежал (букв.: вышел из) мытья окон?'

Outside of washing the windows, what else did you do?

'Кроме мытья окон (букв.: за пределами мытья окон), что еще вы делали?'

How much window-washing did you do?

'Сколько окон вы вымыли?' (букв.: 'Сколь много мытья окон вы сделали?').

How did you get into window-washing as a profession?

'Каким образом вы выбрали мытье (букв.: вошли в мытье)

окон в качестве своей профессии?'

He's immersed in washing the windows right now

'Как раз сейчас он занят мытьем (букв.: погружен в мытье) окон'.

Таким образом, занятие (деятельность) рассматривается как вместилище для действий и других занятий, которые входят в его состав. Они также рассматриваются как вместилища для энергии и материалов, необходимых для их осуществления, и для их побочных продуктов, которые можно представить как находящиеся в них или выходящие из них:

I put a lot of energy into washing the windows

'Я вложил много энергии в мытье окон'.

I get a lot of satisfaction out of washing windows

'Я получаю большое удовлетворение от мытья (букв.: из мытья) окон'.

There is a lot of satisfaction in washing windows

'Мытье окон доставляет большое удовлетворение (букв.: В мытье окон много удовлетворения)'.

Различные типы состояний также могут быть осмыслены как вместилища. Так, мы располагаем следующими примерами:

He's in love

'Он влюблен (букв.: Он в любви)'.

We're out of trouble now

'У нас нет никаких неприятностей (букв.: Мы вне неприятностей) сейчас'.

He's coming out of the coma

'Он выходит из комы'.

I'm slowly getting into shape

'Я медленно вхожу в форму'.

Не entered a state of euphoria

'Он впал в состояние эйфории'.

Не fell into a depression

'Он впал в депрессию'.

Не finally emerged from the catatonic state he had been in since the end of finals week

'Он наконец вышел из состояния ступора, в котором находился со времени выпускных экзаменов'.

ПОЛЬ РИКЁР

МЕТАФОРИЧЕСКИЙ ПРОЦЕСС КАК ПОЗНАНИЕ, ВООБРАЖЕНИЕ И ОЩУЩЕНИЕ

В работе будет рассмотрена особая проблема, лежащая в безграничной по сути области теории метафоры. Хотя эта проблема может представляться чисто психологической, поскольку она связана с такими терминами, как «образ» и «ощущение», я бы, скорее, охарактеризовал ее как проблему, возникающую на границе между семантической теорией метафоры и психологической теорией воображения и ощущения. Под семантической теорией я понимаю исследование способности метафоры к передаче непереводимой информации и соответственно исследование притязаний метафоры на достижение истинного проникновения в реальность. Меня будет интересовать вопрос, можно ли провести такое исследование, не привлекая в качестве необходимого психологический компонент, обычно описываемый как «образ» или «ощущение».

На первый взгляд кажется, что так называемые образы или ощущения привлекаются в качестве субститутивных объяснительных факторов только в тех теориях, для которых метафорические фразы лишены информативной ценности и, следовательно, притязаний на истинность. Под субститутивным объяснением я понимаю попытку выведения объявленного значения метафорических фраз из их способности выделять потоки образов и обнаруживать ощущения, которые мы ошибочно принимаем за подлинную информацию и за нешаблонность проникновения в реальность. Мой тезис состоит в том, что и ощущения обладают конституирующей функцией отнюдь не только в теориях,

Paul Riсоеur. The Metaphorical Process as Cognition, Imagination, and Feeling. — "Critical Inquiry", 1978, vol. 5, N 1, p. 143 — 159.

© by The University of Chicago, 1978

* Английское слово insight переводится в настоящей статье то как проникновение в, то как прозрение или провидение, — в зависимости от того, какой оттенок значения подчеркивается контекстом: in (движение к сути) или sight (видение сути). Ранее этот термин переводился на русский язык также словом инсайт. — Прим. перев.

отрицающих информативную ценность метафоры и ее истинностные притязания. Я хочу показать, что теория метафоры типа той, которую развивали А. А. Ричардс в книге «Философия риторики», М. Блэк в работе «Модели и метафоры», а также М. Бирдсли, Д. Берггрен и другие, не может достичь цели, не используя процессов воображения и ощущения, то есть не приписывая семантической функции тому, что кажется скорее психологическими характеристиками, и, таким образом, не касаясь некоторых сопутствующих факторов, внешних по отношению к информативному ядру метафоры. Это утверждение на первый взгляд противоречит общепринятой — по крайней мере со времен известных статей «Смысл и значение» Г. Фреге и «Логические исследования» Э. Гуссерля — дихотомии между смыслом (Sinn) и представлением (Vorstellung), если мы понимаем «смысл» как объективное содержание выражения, а «представление» — как его ментальную актуализацию в форме образа и ощущения. Вопрос, однако, заключается в том, совместимо ли функционирование метафорического смысла с этой дихотомией и даже не отменяет ли оно ее вообще.

Уже первое ясно сформулированное мнение о метафоре, принадлежащее Аристотелю, содержало некоторые соображения относительно того, что я буду называть семантической ролью воображения (и косвенным образом ощущения) в создании метафорического смысла. Аристотель говорит о λέξις вообще (то есть о дикции, элокуции и стиле, одной из фигур которого является метафора), что они определенным образом реализуют речь (λόγος). Он говорит также, что дар создания хороших метафор связан со способностью видеть сходства. Более того, яркость метафор заключается в их способности «показывать» смысл, который они выражают. Здесь предлагается своего рода изобразительное измерение, которое может быть названо изобразительной функцией метафорического значения.

Традиция риторики подтверждает это вне рамок какой-либо конкретной теории, касающейся семантического статуса метафоры. Уже само выражение «фигура речи» подразумевает, что в метафоре, как и в других тропах и оборотах речи, речь воссоздает природу тела, показывая формы и черты, которые обычно характеризуют человеческое лицо, «фигуру» человека; это происходит так, как если бы тропы обеспечивали речи квазителесное воплощение. Придавая сообщению своего рода форму, тропы реализуют речь.

Р. Якобсон предлагает сходную интерпретацию, когда он в своей общей модели коммуникации характеризует «поэтическую» функцию как установление значимости сообщения «ради него самого». Подобным образом Цв. Тодоров, болгарский теоретик неориторики, определяет «фигуру» как зримость речи. Ж. Женетт в «Фигурах-1» (Figures-I) характеризует отклонение от нормы как «внутреннее пространство языка». «Простые и употребительные

выражения, — говорит он, — не имеют формы, фигуры же [речи] имеют».

Я почти уверен, что эти соображения — единственное, что указывает скорее на проблему, нежели на установленный факт. Более того, я почти уверен, что сложность здесь усугубляется еще и тем, что разговор о метафорах тяготеет к метафоричности; таким образом, привносится своего рода цикличность, которая затрудняет получение результата. Но не является ли само слово «метафора» метафорой, а именно метафорой перемещения и тем самым переноса в некоем пространстве? Необходимость таких пространственных метафор о метафорах, включенных в наш разговор о «фигурах» речи, дискуссионна.

При данной постановке проблемы возникает вопрос, в каком направлении следует искать верную оценку семантической роли воображения и, в конечном счете, ощущения. Представляется, что именно в работе подобия заложен изобразительный, или иконический, аспект, как это и предполагал Аристотель, говоря, что создавать хорошие метафоры означает видеть сходства, или (следуя другим переводам) прозревать подобное.

Но чтобы правильно понять работу подобия в метафоре и верно оценить роль изобразительного, или иконического, аспекта, нужно вкратце припомнить, какие изменения претерпела теория метафоры на семантическом уровне по сравнению с традицией классической риторики. В этой традиции метафора была справедливо описана в терминах отклонения от нормы (deviance), но отклонение ошибочно приписывалось исключительно лишь называнию. Вместо того чтобы назвать вещь общепринятым для нее именем, ее обозначают посредством одолженного, или «чужого», имени в аристотелевской терминологии. Основной причиной такого переноса имени считалось объективное сходство между самими вещами или субъективное сходство элементов постижения этих вещей. Что касается цели этого переноса, то предполагалось, что он либо заполняет лексическую лакуну и таким образом служит принципу экономии, который контролирует присвоение имен новым вещам, новым идеям, новым впечатлениям, либо украшает речь и тем самым служит главной цели риторической речи, состоящей в том, чтобы убеждать и ублажать.

Проблема подобия получает новое осмысление в семантической теории, охарактеризованной М. Блэком, в противоположность субститутивной теории как теория взаимодействия. Носителем метафорического смысла оказывается теперь не слово, а предложение в целом. Процесс взаимодействия состоит не просто в замене слова на слово, имени на имя, — что, строго говоря, определяет только метонимию, — а во взаимодействии между логическим субъектом и предикатом. Если метафора состоит в некотором отклонении от нормы, — это свойство не отрицается, но

описывается и объясняется по-новому, — то такое отклонение касается самой предикативной структуры. Метафору, таким образом, предпочтительнее описывать как отклоняющуюся предикацию, нежели как отклоняющееся называние. Мы приблизимся к тому, что я назвал работой подобия, если зададимся вопросом, как происходит такое отклонение от нормы. Французский теоретик поэтики Ж. Коэн в своей работе «Структура поэтического языка» [4] говорит об этом отклонении в терминах семантической неуместности, понимая под этим нарушение кода уместности или релевантности, управляющего предикацией при нормальном употреблении. Метафорическое высказывание действует как редукция указанного синтагматического отклонения, осуществляемая посредством установления новой семантической уместности. Эта новая уместность, в свою очередь, поддерживается созданием лексического отклонения, которое, следовательно, является парадигматическим отклонением, то есть в точности тем типом отклонения, который был описан классическими риторами. Классическая риторика в этом отношении не была неверна, она лишь описывала «действие смысла» на уровне слова, проглядев создание семантического сдвига на уровне смысла. Хотя и верно, что действие смысла сосредоточивается на слове, но порождение смысла обусловливается всем высказыванием. Так оказывается, что теория метафоры зависит от семантики предложения.

Такова основная предпосылка последующего анализа. Первая задача состоит в том, чтобы понять, каким образом работает подобие при создании значения. Следующий же шаг состоит в том, чтобы правильно связать изобразительный, или иконический, аспект с этой работой подобия.

Что касается первого шага, то есть работы подобия как таковой, то мне кажется, что мы по-прежнему находимся всего лишь на полпути к полному пониманию семантической инновации, которая характеризует метафорические выражения или предложения, если мы подчеркиваем в метафоре только аспект отклонения от нормы, даже если при этом отличаем семантическую неуместность, которая нуждается в лексическом отклонении, от самого лексического отклонения от нормы, описанного Аристотелем и всеми классическими риторами. Решающей характеристикой является семантическая инновация, благодаря которой новая уместность, новое согласование установлены таким образом, что «творят смысл» высказывания как целое. Творец метафор — это тот мастер с даром слова, который из выражения, непригодного для буквальной интерпретации, создает высказывание, значимое с точки зрения новой интерпретации, которая вполне заслуживает названия метафорической, поскольку по рождает метафору не только как нечто отклоняющееся от нормы, но и как нечто приемлемое. Иными словами, метафорическое значение состоит не только в семантическом конфликте, но и в

новом предикативном значении, которое возникает из руин буквального значения, то есть значения, возникающего при опоре только на обыденные или распространенные лексические значения наших слов. Метафора не загадка, а решение загадки.

Именно здесь, в изменении, характерной черте семантической инновации, играют свою роль сходство и соответственно воображение. Но какова эта роль? Я полагаю, что ее нельзя понять правильно до тех пор, пока мы опираемся на юмовскую теорию образа как неясного (faint) впечатления, то есть как перцептуального остатка. Не больше способствует пониманию и обращение к другой традиции, в соответствии с которой воображение может быть сведено к чередованию двух типов ассоциации: по смежности и по сходству. К сожалению, этот предрассудок разделялся таким видным теоретиком, как Якобсон, для которого метафорический процесс противопоставлен метонимическому так же, как замена одного знака на другой по сходству противопоставлена связи знаков по смежности. Прежде всего должен быть понят и выделен способ функционирования сходства и соответственно воображения, который имманентен, — то есть не чужд, — самому предикативному процессу. Иными словами, работа подобия должна быть присуща и гомогенна отклонению от нормы, «странности и свежести» самой семантической инновации.

Как же это возможно? Я полагаю, что главная проблема, которую метафорическая теория взаимодействия помогает очертить, хотя и не решить, состоит в переходе от буквальной несогласованности к метафорическому согласованию двух семантических полей. Здесь оказывается полезной пространственная метафора, в рамках которой изменение расстояния между значениями происходит как бы внутри логического пространства. Новая уместность, или согласование, свойственная значимому метафорическому высказыванию, проистекает из типа семантической близости, неожиданно возникающей между словами, несмотря на расстояние между ними. Вещи или идеи, которые были отдалены, представляются теперь близкими. Подобие, в конечном счете, есть не что иное, как сближение, вскрывающее родовую близость разнородных идей. То, что Аристотель называл эпифорой метафоры, то есть переносом значения, и является таким перемещением или сдвигом логического расстояния от далекого к близкому. Неполнота некоторых последних теорий метафоры, включая теорию М. Блэка, как раз и касается инновации, присущей такому сдвигу¹.

Первоочередной задачей соответствующей теории воображения следует признать ликвидацию этого пробела. Но такая теория воображения должна сознательно порвать с Юмом и опереться на Канта, в особенности на кантовское понимание творческого воображения как схематизирования операции синтеза. Это обеспечит нам первый шаг при попытке приспособить психологию воображения к семантике метафоры, или,

если угодно, усовершенствовать семантику метафоры посредством обращения к психологии воображения. Такая попытка приспосабливания и усовершенствования будет состоять из трех этапов.

На первом этапе воображение понимается как «видение», все еще гомогенное самой речи, влияющее на сдвиг логического расстояния, собственно на сближение. Место и роль творческого воображения именно здесь, в прозрении, которое имел в виду Аристотель, когда говорил, что создавать хорошие метафоры означает видеть подобное — θεωρειν το ομοίον. Такое провидение подобного — это одновременно и мышление, и видение. Оно является мышлением постольку, поскольку влияет на переструктурирование семантических полей; оно межкатегориально в силу своей категориальности. Это может быть показано на примере того типа метафоры, для которого логический аспект переструктурирования кажется особенно заметным, — метафоры, которую Аристотель назвал метафорой по аналогии, то есть пропорциональной метафоры: А относится к В так же, как С относится к D. Чаша для Диониса то же, что щит для Ареса. Поэтому мы можем сказать, поменяв термы местами: Дионисов щит или Аресова чаша. Но такое мышление и есть видение постольку, поскольку прозрение состоит из мгновенного понимания комбинаторных возможностей, предоставленных пропорциональностью, и, следовательно, из установления пропорциональности посредством сближения двух отношений. Я предлагаю назвать такой творческий характер прозрения предикативной ассимиляцией. Но мы совершенно не отразим его семантическую роль, если будем интерпретировать его в терминах старой ассоциации по сходству. Разновидность механического притяжения между ментальными атомами заменяется тем самым на действие, гомогенное языку и его ядерному процессу, акту предикации. Ассимиляция заключается непосредственно в том, чтобы сделать сходными, то есть семантически близкими, термы, которые метафорическое высказывание сводит вместе.