Пасту хочется, — нарушил тишину салона Владимир, глядя в окно так же задумчиво, как и Томаш.

Ага. Вообще, поесть бы сейчас не мешало.

Я в твоём отеле заселюсь, — резко сменил тему Горский, всё также не глядя на друга.

Э?.. А как же бронирование компании, оплаченное пребывание?..

Думаю, я в состоянии оплатить себе номер, да и кто сказал, что с того отеля я буду съезжать? Просто не буду появляться там пару дней, ты ведь скоро уедешь в Париж, верно? — Владимир, наконец, повернулся к нему лицом, которое выражало задумчивую серьёзность.

Давид сказал?

Отлично. Значит, съезжу к себе и всё необходимое возьму. Я соскучился.

Томаш точно потерял дар речи, услышав последние слова, которые, казалось бы, в их узком кругу не являлись удивительными, но только обычно они произносились на слащаво-шуточном уровне, неся скорее саркастический характер, но сейчас тон Владимира был твёрд, что наводило на мысль — он, и правда, соскучился, хотя сам Томаш тосковал не меньше, только отчего-то не поворачивался язык произнести это вслух — взамен этому он просто широко улыбнулся, на что получил широкую улыбку в ответ.

⋆⋆⋆

С ума сойти, сколько же здесь народа! — Владимир оглядывался по сторонам, как на городской ярмарке, искренне изумляясь количеству пришедших на шоу людей, заполнявших первые два сектора восьмидесятитысячного стадиона Olympic Roma, и, казалось бы, пространство было занято лишь наполовину, но масштаб был слишком велик, а висящий в восточной части телевизор размером с двухэтажный дом лишь подтверждал всю громадность и важность предстоящего события. Они размещались в амфитеатре, который был сооружён прямо на футбольном поле, максимально близко к манежу, снова оказываясь напротив выхода. Музыка заиграла несколько неожиданно, поэтому лёгкий разряд дрожи ветром пролетел по телу. Мелодия была атмосферно-красивой, такой, от которой можно было взлетать в небеса, паря над ними невиданной птицей, и каково же было удивление Томаша, когда над стадионом появились акробаты в обличии мифических птиц, легенды о которых жили вот уже три тысячелетия. Вслед за ними на огромной арене появились фаерщики, выходя так, словно они — римские воины, отправляющиеся на войну. Мужчины выстроились по кругу, держа факелы высоко над головой, а как только раздался бой барабанов, и на манеж вышла труппа гимнастов, жонглёров и танцоров в римских костюмах, пламя затанцевало в воздухе, выписывая удивительные узоры. Томашу казалось, будто он попал арену гладиаторов, на которых с нисхождением смотрел Марс[21] и Юпитер[22], а Сатурн[23] отсчитывал время окончания жизни, которую с удовольствием забирал Орк[24]. Минуты летели не переставая, а картины сменяли одна другую настолько стремительно, что память не успевала запечатлевать все до единой. Новак уже не обращал никакого внимания на людей вокруг, а о сидящем рядом друге он забыл и вовсе, потому что на арену вышел его Феб[25], в длинной тоге и тончайшей тунике, оголяющей стройные ноги, на ступни которых были надеты золотистые сандалии. Мужчина не видел, каким взглядом смотрел на него Владимир, как и не видел себя со стороны, потому что его глаза горели чёрным огнём всякий раз, когда Вильгельм проходил в их стороне, пальцы, держащие телефон дрожали, а закусанные дело губы то и дело увлажнял беспокойный язык.

Томаш, — позвал его Горский, но никакой реакции не последовало. — Томаш! — закричал он, перекрикивая довольно хлопающую толпу, и Том, наконец, обернулся, только теперь его лицо не выражало то одержимое очарование, а выглядело обычным заинтересованным.

— Что? — спросил он, а Владимир и сам не знал «что», он просто ощущал себя шизофреником, мир вокруг которого был галлюцинацией, а может, и мир был шизофреничен, потому что руки Тома трястись не перестали, а когда укротитель закончил свой номер, он и вовсе поднялся с места, громко аплодируя с теми же чернильными от восторга глазами. Владимир убедился в своих догадках, ведь рядом с ним были два разных человека, и он уже не понимал, кто именно был настоящим и был ли он вообще, потому что две души Тома произнесли одновременно: