ПРОБЛЕМА ДИЛЕТАНТСКОГО АНАЛИЗА, ИЛИ ДИСКУССИЯ С ПОСТОРОННИМ

Фрейд З.

Введение

I

Заголовок данного небольшого сочинения, скорее всего, будет непонятен. Поэтому я решил сразу же объяснить его. Под дилетантами я здесь понимаю не врачей, и вопрос состоит в том, можно ли позволить проводить психоанализ не врачам. Данная проблема имеет как временную, так и пространственную обусловленность. Что касается времени, то до сих пор еще никто не выяснил, кто проводит психоанализ. И действительно, этот вопрос был практически совсем обделен вниманием. Правда, сложилось общее желание, что анализ никогда не должен проводиться кем-либо, кто в глубине души испытывает к нему антипатию. Что касается требования, что анализ должны проводить только врачи, то оно соответствует новому и, скорее всего, более дружественному отношению к нему. Если только за этим требованием не кроется прежнее, но несколько модифицированное отношение к анализу скептиков. Однако это уже факт: многие сегодня признают, что при определенных условиях лечение психоанализом вполне допустимо, однако если его проводить, то это должны делать исключительно врачи. Откуда появилось такое ограничение — это и будет предметом нашего исследования.

Данная проблема обусловлена с национальной точки зрения: в разных странах к ней относятся по-разному. В Германии и Америке это обычная академическая дискуссия, ведь в этих странах каждый больной может лечиться по своему выбору, сам решая, как и кто будет его лечить, то есть любой, кто пожелает, может в качестве своеобразного "шамана" лечить любого больного, если только он принимает на себя полную ответственность за свои действия. Данная сфера вообще не регулируется законом, если только не появляется необходимость применения наказания за нанесение пациенту вреда. А вот в Австрии, в которой и для которой я, собственно говоря, пишу эту статью, закон весьма строг: он запрещает не врачам заниматься лечением больных. Таким образом, вопрос, могут ли дилетанты или не врачи лечить больного посредством психоанализа, имеет здесь практический интерес. Скорее всего, как только поднимается подобная проблема, закон здесь все немедленно расставляет по своим местам: нервные люди — это пациенты, дилетанты — это не врачи, психоанализ — метод для устранения или облегчения нервных страданий, а поэтому любое лечение этим методом — дело дипломированных врачей. Следовательно, дилетанты не имеют права проводить психоанализ нервных людей, если же подобное имеет место, то это наказуемо. При таком положении дел вряд ли кто-либо из дилетантов решиться заняться психоанализом. Между тем, здесь есть некоторые детали, на которые закон совершенно не обращает внимания, однако, несмотря на это, их все-таки необходимо учитывать. Вероятно, надо учитывать, что наш случай особый: наши пациенты не похожи на обычных пациентов, дилетанты, если уж на то пошло, таковыми не являются, а что касается профессионалов-врачей, то они-то как раз здесь не профессионалы. Если все это верно, то не справедливо ли требовать, чтобы запрещающий закон в этой конкретной ситуации не применялся.

Проблема в том, что решение вопроса зависит от тех людей, которые совсем не обязаны знать об особенностях психоаналитического лечения. Рассказывать об этих особенностях посторонним — одна из наших задач. К сожалению, мы не можем сделать их свидетелями психоаналитических сеансов. "Аналитическая ситуация" полностью исключает присутствие третьего. Кроме того, отдельные сеансы лечения слишком неравноценны. И любой некомпетентный созерцатель, попавший на сеанс, скорее всего, получит абсолютно превратное впечатление. Он не поймет того, что происходит между аналитиком и пациентом. Так что ему не остается ничего иного, как принять к сведению информацию, которой мы хотим поделиться в полной мере.

Итак, представим, что перед нами пациент. Он может страдать от изменений настроения, которое ему неподвластно, или от полнейшего уныния, которое сковало его энергию. Он практически ни на что не может решиться или чрезвычайно смущается на людях. Совершенно неожиданно он может ощутить, что исполнение привычной работы, которую он раньше выполнял профессионально, теперь вызывает у него большие трудности. Да и вообще ему с трудом дается любое серьезное решение, любое начинание. Однажды он по неизвестной причине пережил ужасный припадок страха и с того времени уже не может самостоятельно переходить улицу или ездить по железной дороге без мучительных усилий над собой. Возможно, ему вообще придется отказаться и от того, и от другого. Или, что особенно примечательно, его мысли начали действовать по собственному плану и не позволяют вмешиваться в этот план. Его постоянно преследуют некие побуждения, которые чужды ему, однако он не в состоянии отказаться от них. Нечто навязывает ему чрезвычайно смехотворные задачи — например посчитать число всех окон, выходящих на улицу. А если необходимо выполнить некоторые простые действия, например бросить письмо в почтовый ящик или выключить газовую плиту, буквально через секунду он уже начинает сомневаться, действительно ли он выполнил это действие и приходится себя проверять. Сначала все это вызывает у человека только досаду, однако постепенно такое состояние становится совершенно невыносимым. Человек обнаруживает, что уже не в состоянии отделаться от идеи, что ему просто необходимо толкнуть под колеса вагона ребенка, сбросить с моста в воду неизвестного человека, и ему весь день приходится спрашивать себя, не он ли тот самый убийца, которого разыскивает полиция как виновника совершенного преступления. Разумеется, все это очевидная бессмыслица, абсурд, и человек сам прекрасно это понимает, он никому ни разу не сделал ничего плохого, однако ощущение вины от этого ничуть не меньше.

А возможно, наш пациент — пусть в данном случае это будет женщина — страдает абсолютно по-другому. Она пианистка, однако ее пальцы свело судорогой, и они отказываются ей подчиняться. Когда она хочет выйти на люди, у нее немедленно же проявляется совершенно естественная потребность, удовлетворение которой абсолютно несовместимо с пребыванием в приличном обществе. Так что, ей приходится отказываться от посещения вечеринок, концертов, балов, театров, других общественных мест. Если же она все-таки выходит из дома, что происходит крайне редко, то на нее немедленно обрушиваются сильнейшие головные боли или же другие болезненные ощущения. Вполне вероятно, что любой прием пищи ей приходится заканчивать рвотой, а это при продолжительности данного явления может оказаться даже опасным для жизни. И, наконец, остается только посочувствовать ей в том, что она не переносит даже самого маленького волнения, хотя таких волнений избежать просто невозможно. Все это приводит к тому, что она начинает впадать в бессознательные состояния, часто сопровождающиеся мышечными судорогами, которые напоминают эпилепсию, хотя она, ею, вероятнее всего, не страдает.

Что касается других пациентов, то они могут чувствовать некие отклонения в специфической области, где эмоциональная жизнь предъявляет особые требования к телу (иначе говоря, к физиологии). Если этим страдают мужчины, то часто они считают себя совершенно неспособными внешне проявить нежные чувства к противоположному полу. При этом по отношению к не столь любимым объектам в их распоряжении, вероятно, весь арсенал необходимых для этого средств. Или же, может случиться и так, что их собственная чувственность начинает привязывать их к тем людям, которых они откровенно презирают и от которых явно желают избавиться. Они оказываются в таких условиях, что реализация любого чувственного желания становится делом крайне неприятным. Если же наши пациенты женщины, то они по причине страха, отвращения или любых иных трудностей чувствуют себя неспособными следовать требованиям половой жизни; когда же они все-таки отдаются любви, то считают себя обманутыми в своих ожидаемых наслаждениях, которое природа, как они считают, дает им в качестве вознаграждения за уступчивость.

Все описанные нами люди признают себя больными и сами ищут встречи со специалистами-медиками, от которых, естественно, ожидают чудесного избавления от имеющихся у них нервных расстройств. Врачи классифицируют эти заболевания особым образом. Они ставят диагноз в соответствии со своей точкой зрения, и дают заболеваниям различные названия: неврастения, психастения, фобия, невроз навязчивости, истерия. Они исследуют органы, которые каким-либо образом связаны с проявляющимися симптомами: сердце, желудок, кишечник, половые органы, и не обнаруживают в них патологических изменений. Они советуют пациенту отказаться от привычного для него образа жизни, больше отдыхать, принимать укрепляющие процедуры, тонизирующие медикаменты, однако этим добиваются лишь временного облегчения или же вообще не имеют никакого результата. В конце концов пациент узнает, что есть такие люди, которые специально занимаются лечением именно таких заболеваний, — психоаналитики.

Hаш Посторонний, который незримо постоянно присутствует здесь с нами, выказывал признаки нетерпения, когда я рассказывал о проявлениях нервных заболеваний. Он стал очень внимательным, он заинтригован и как бы говорит нам примерно следующее: "Итак, теперь мы узнаем, как поступит с пациентом, которому не смог помочь врач, психоаналитик".

А ведь между психоаналитиком и пациентом не происходит ничего, кроме того, что они просто беседуют друг с другом. Психоаналитик в своей деятельности не применяет инструментов и не предписывает медикаменты. При малейшей возможности он разрешает пациенту находиться в его прежнем окружении, старается не вредить его обычным отношениям с другими людьми на протяжении всего аналитического лечения. Естественно, такой подход не является обязательным условием, и, более того, не может быть осуществлен во всех случаях. Психоаналитик уделяет пациенту определенное время, просит его высказаться, внимательно его выслушивает, после чего говорит сам, предварительно попросив пациента выслушать его.

Теперь весь вид нашего Постороннего ясно демонстрирует определенное презрение. Как будто он подумал: "И больше ничего? Слова, слова, слова, как говорил принц Гамлет". Он, естественно, вспоминает издевательскую речь Мефистофеля о том, как ловко некоторые распоряжаются словами. Эта речь на памяти каждого настоящего немца. А еще он говорит: "Получается, что это всего лишь еще один вид колдовства. Вы разговариваете и таким образом устраняете страдания". Нет сомнения, что это было бы колдовством, если бы имело гораздо более быстрое действие. Быстрота, безусловно, характерна для колдовства; для него характерна, можно сказать, неожиданность успеха. Однако на психоаналитическое лечение уходят месяцы и даже годы; так что столь длительное "колдовство" теряет свой чудесный характер. Однако нам не хотелось бы с презрением относиться к слову. Это чрезвычайно мощный инструмент, это то средство, с помощью которого мы сообщаем друг другу о наших чувствах, это путь воздействия на других людей. Вовремя сказанное слово поддержки может принести неизмеримое благо, а в других случаях и другое слово приносит ужасные страдания. Безусловно, первенство в сотворении мира остается за делом, слово появилось позже, и замена деятельности словом — это уже явление культурного прогресса. Однако первоначально слово все же было колдовством, магическим актом, и оно продолжает сохранять еще довольно многое из своей прежней силы. Наш же Посторонний не унимается: "А теперь, допустим, что пациент подготовлен к пониманию психоаналитического лечения не лучше меня. Как вам удастся привести его к вере в волшебство слова, которое призвано избавить его от страданий?"

Безусловно, пациента необходимо подготовить, а для этого имеется весьма простой путь. Психоаналитик просит его быть совершенно искренним, не укрывать намеренно ничего из того, что ему приходит в голову, а затем и вообще не считаться абсолютно ни с какими помехами, которые могут помешать высказыванию определенных мыслей или воспоминаний. Каждому известно, что у него имеется нечто такое, в чем он может сознаться только с неимоверным трудом, и даже нечто такое, что он вообще считает недопустимым кому-либо сообщать. Это "интимные дела". Пациент также догадывается (а это уже большой прогресс в его психологическом самопознании), что у него есть и нечто иное, в чем он не хотел бы признаться даже самому себе и что он скрывает от самого себя, даже изгоняет из собственного сознания, если это нечто все-таки в нем всплывает. Вполне вероятно, в определенной ситуации пациент сам заметит, что у него появилась чрезвычайно примечательная психологическая проблема, которая заключается в том, что ему необходимо охранять собственную мысль от самого себя. Будто его так называвемая "самость" уже не является чем-то единым, и будто в нем находится еще и нечто другое, что может быть противопоставлено этой "самости". Пациент может усмотреть определенное противостояние между "самостью" и духовной жизнью в широком смысле этого понятия. Если теперь он принимает требования психоанализа и начинает говорить обо всем, то вскоре становится возможным и более непосредственное общение. Обмен мыслями происходит при таких необычных предпосылках, что он вполне может привести к самому неожиданному результату.

"Я прекрасно понимаю, — говорит наш Посторонний, — любой невроз имеет нечто, что угнетает пациента, содержит в себе некую тайну. Подталкивая пациента к ее раскрытию, вы освобождаете его от тяжкого гнета и излечиваете. Однако это — все тот же старый добрый принцип исповеди, который католическая церковь с незапамятных времен использует с целью сохранения господства над душами верующих".

И здесь нам необходимо ответить: "И да, и нет". Похоже на то, что исповедь действительно является элементом психоанализа и в какой то мере — введением в него. Однако все это далеко от того, чтобы соответствовать истинной сути психоанализа, и совсем не годится для того, чтобы объяснить его действие. Во время исповеди кающийся грешник говорит то, что ему известно, а во время психоанализа невротик должен сказать гораздо больше. Нам ничего не известно также о том, чтобы исповедь когда-либо обладала силой, которая устраняет явные симптомы заболевания.

"Тогда мне вообще ничего не понятно, — звучит голос Постороннего. — Что же это такое: сказать больше, чем ему известно. Впрочем, вполне возможно, что вы, будучи психоаналитиком, оказываете на своего пациента более сильное влияние, чем исповедующий священник на исповедуемого грешника, так как вы гораздо более долго, интенсивно, не говоря уже об учете индивидуальности, занимаетесь пациентом. Свое влияние вы используете для того, чтобы отвлечь пациента от болезненных мыслей и опасений. Было бы достаточно уже одного того, что на этом пути удается снимать такие физиологические проявления, как судороги, понос, рвота. Однако мне известно о том, что подобные воздействия имеют очень хорошие результаты при применении гипноза. Вполне возможно, благодаря и вашим усилиям. Вы оказываете сильное гипнотическое влияние на пациента, устанавливаете суггестивную связь с его личностью, даже если и сознательно не стремитесь к этому. Что касается чудес вашей терапии, то все они не что иное, как следствие гипнотического внушения. Однако насколько мне известно, сама по себе гипнотическая терапия работает гораздо быстрее, чем ваш психоанализ, который, согласно вашему же утверждению, продолжается месяцы и годы".

Так что наш Посторонний не настолько невежественен и беспомощен, как мы считали в самом начале. Нетрудно заметить, что он стремится понять психоанализ с помощью своих прежних знаний, присоединить его к че.му-то такому, что ему уже известно. Сейчас перед нами стоит непростая задача объяснить Постороннему, что это ему не удастся, что психоанализ является методом sui generis[1] , чем-то своеобразным и новым, что возможно понять исключительно с помощью новых взглядов или, если так для вас будет лучше, новых гипотез. Однако, конечно, Посторонний заслуживает того, чтобы мы ответили на его последнее замечание.

То, что было сказано об особом персональном влиянии психоаналитика, безусловно, достойно большого внимания. Это влияние на самом деле имеет место и играет большую роль. Однако оно не похоже на влияние при гипнотизме. Нам кажется, что мы сможем вам доказать, что ситуации здесь абсолютно разные. Вероятно, будет достаточно простого замечания, что мы не используем личное влияние в качестве "подталкивающего" момента для того, чтобы подавить симптомы страдания, что имеет место в случае гипнотического внушения. Далее, было бы» ошибочным считать, что именно данный момент обязательно является носителем лечения. Вероятно, это так только в самом начале; а позднее он выступает против наших психоаналитических намерений и заставляет нас прибегнуть к решительным контрмерам. Мне хотелось бы показать вам на одном примере, насколько далеко за пределами психотерапии, работающей с помощью переключения и внушения, находится психоаналитическая техника. В случае, если наш пациент страдает от чувства вины, будто он совершил тяжелое преступление, мы не советуем ему не обращать внимания на свои угрызения совести путем и не делаем акцент на его несомненной безвинности. Все это, хотя и безуспешно, он уже пытался; проделать и сам. Что же касается нас, то мы пробуем разъяснить ему, что это мучающее его сильное и долговременное ощущение имеет в своей основе нечто реальное, и это нечто нам, вероятно, удастся обнаружить.

"Я был бы чрезвычайно удивлен, — считает Посторонний, — если бы путем подобного объяснения вы избавили пациента от угрызений совести. Однако каковы ваши аналитические намерения, и чем вы в действительности занимаетесь с пациентом?"

II

Если я хочу быть понятым вами до конца, то мне, наверное, необходимо представить ту часть психологического учения, которая вне психоаналитического круга пока неизвестна или недостаточно оценена по заслугам. Из предлагаемой вашему вниманию теории нетрудно вывести то, чего мы хотим от пациента и каким образом мы этого достигаем. Я представлю все в виде догмы, будто бы теория всегда была полностью завершенной научной системой. Однако не следует считать, что как таковая она вдруг появилась сразу, наподобие некоей философской системы. Она разрабатывалась нами чрезвычайно медленно, мы долго бились за каждую ее частичку, постоянно улучшая нашу теорию, будучи в непрерывном контакте с реальностью, пока, в конце концов, наша теория не приобрела ту самую форму, в которой она, вероятно, вполне подходит для наших целей. Буквально несколько лет назад мне бы пришлось излагать данное учение совершенно иными словами. Безусловно, я не могу ручаться за то, что и теперешняя форма выражения останется без изменений. Вам хорошо известно, что наука отнюдь не является откровением, ей с самого начала не присущ характер чего-то безошибочного, определенного, неизменного, чего так страстно желает человеческое мышление. Однако в том виде, в каком наше учение находится сейчас, оно является именно тем, что мы имеем. Если принять во внимание, что наша наука чрезвычайно молода, что ей менее ста лет и что она, вероятно, занимается чрезвычайно трудным материалом, то вам удастся отнестись к моему сообщению с пониманием. Однако вы всегда, когда захотите, сможете меня прервать, если вы не успеваете следить за моей мыслью или захотите получить более подробные объяснения.

"Я бы хотел вас прервать еще до того, как вы начнете. Вы сказали, что изложите для меня новую психологию, но, как я полагаю, психология не может быть новой наукой. Существует достаточно большое количество различных видов психологии, много разных психологов, а в школе мне говорили о значительных достижениях в этой области".

У меня и в мыслях не было все это оспаривать. Если же рассмотреть вопрос более серьезно, то окажется, что все достижения психологии относятся, скорее, к физиологии органов чувств. Что касается учения о душевной жизни, то оно не могло развиваться, так как его задерживала одна-единственная, однако весьма существенная ошибка. А каковы рамки этого учения сегодня, как оно преподносится в школе? Учтем, что кроме ценных взглядов на физиологию органов чувств, сегодня мы имеем еще и классификацию и определения наших психических процессов, которые благодаря их повсеместному использованию и соответствующему отражению в языке стали общим достоянием всех образованных людей. Однако очевидно, что для понимания нашей душевной жизни этого недостаточно. Разве вы не обратили внимания на то, что каждый историк, биограф, философ, писатель составляет свою собственную науку-психологию, выдвигает свои особые гипотезы о закономерностях и целях душевных актов, при этом, все это в определенной мере соответствует истине и одновременно настолько же ненадежно? Во всем этом отсутствует общая основа. Поэтому оказывается, что в области психологии нет авторитетов. Здесь любой имеет возможность в соответствии со своими вкусами заниматься своеобразным "браконьерством". Если вы поднимете проблему физики или химии, то каждый, кто не обладает так называемыми "специальными знаниями", будет молчать. Однако если вы найдете в себе смелость на какое-либо утверждение в области психологии, то вам придется учитывать мнение и возражения каждого заинтересованного человека. Возможно, в этой области вообще отсутствуют "специальные знания". Любой человек имеет свою душевную жизнь, и именно поэтому каждый из нас принимает себя за психолога. Но какие он имеет для этого основания?

Как-то рассказывали об одной женщине, которая хотела работать воспитательницей; у нее спросили, умеет ли она обращаться с маленькими детьми. "Естественно, — сразу же ответила она,— я ведь сама когда-то была маленьким ребенком".

"Итак, невзирая на все эти обстоятельства, вы говорили об «общем фундаменте» душевной жизни, которого не замечают все психологи и который вы собираетесь открыть, наблюдая за пациентами?"

Я не думаю, что эти обстоятельства делают наши данные ненужными. Любой объект изучения невозможно познать, если не исследовать его аномалий. Эмбриология, например, не достигла бы теперешнего признания, если бы не смогла объяснить природу возникновения врожденных уродств. Я нередко наблюдал людей, чьи мысли идут своим собственным путем, они напряженно размышляют о проблемах, которые им абсолютно безразличны. Разве обычная, школьная психология дает хоть какое-нибудь объяснение этой аномалии? Заметим, по ночам у каждого из нас мышление идет своим собственным путем и создает такие образы, которые мы впоследствии не понимаем, которые нам несвойственны и внушают вполне оправданные опасения, так как напоминают болезненный бред. Я говорю о сновидениях. Простой народ всегда искренне верил, что сновидения имеют некий смысл, некую ценность, определенно что-то значат. Именно этот смысл сновидений традиционная психология не в состоянии разгадать и не разгадает никогда. Со сновидениями она ровным счетом ничего не может сделать. Когда она пытается хоть как-то объяснить их, то все эти объяснения оказываются весьма далеки от психологии, все сводится, например, к объяснению сновидений наличием раздражения определенных органов чувств, различной глубиной сна отдельных частей головного мозга и так далее. Однако мы можем сказать, что психология, которая не в состоянии объяснить сновидение, совершенно не имеет никакой пользы для понимания нормальной душевной жизни и отнюдь не может даже претендовать на звание науки.

"Вы становитесь агрессивным. Вероятно, вы коснулись болезненного места. Я, естественно слышал, что в психоанализе сновидениям придается большое значение, их толкуют, с их помощью выходят на реальные события, ставшие причиной тех или иных отклонений и тому подобное. Однако также известно и то, что сами психоаналитики не могут справиться с разногласиями в толковании сновидений. Если так оно и есть на самом деле, то не следует преувеличивать преимущества психоанализа".

Вот тут вы, на самом деле, во многом правы. Безусловно, как для теории, так и для практики психоанализа толкование сновидений приобрело большое значение. И когда я думаю о той неразберихе, которую некоторые психоаналитики устроили с толкованием сновидений, то мне довольно легко пасть духом и признать правоту известного пессимистического изречения нашего великого сатирика Нестроя: "Любой прогресс в своем развитии всегда велик лишь наполовину от того, каким он представлялся сначала!" Однако разве вам неизвестно, что люди запутывают и искажают буквально все, с чем имеют дело? Если быть осторожным и самодисциплинированным, то большинства ошибок при толковании сновидений можно избежать. Однако не кажется ли вам, что я никогда не дойду до сути, если мы постоянно будем отклоняться от темы?

"Вы собирались рассказать о фундаментальных предпосылках новой психологии, если я правильно понял?"

Мне не хотелось бы начинать подобным образом. Я расскажу сначала о наших предположениях, касающихся структуры психического аппарата.

"Я бы хотел уточнить, что вы называете психическим аппаратом, и из чего он строится?"

Что такое психический аппарат, вам скоро станет понятно. А вот из какого материала он создан, я бы попросил не спрашивать. Психологического интереса это не представляет, и для психологии этот вопрос является столь же несущественным, как для оптики вопрос о том, из какого материала делать стенки телескопа — из металла или плотной бумаги. Материальную точку зрения мы вообще не трогаем, однако на пространственную внимание обращаем. Давайте представим перед собой неизвестный аппарат, предназначенный для психического функционирования, причем именно в качестве инструмента, который состоит из нескольких частей — мы называем их инстанциями; каждая из них имеет свою особую функцию и в пространстве располагается относительно друг друга определенным образом, то есть пространственные отношения "впереди" и "позади", "поверхностно" и "глубоко" имеют для нас смысл, прежде всего, только в случае изображения закономерной последовательности функций. Я понятно объясняю?

"Не очень, но, вероятно, позднее мне удастся это понять, однако в любом случае это некая особая анатомия души, которую естествоиспытатели вообще не рассматривают".

Думаю, это обычное вспомогательное представление, каких много в науке. Самые первые среди таких представлений всегда были довольно нестройными. В таких случаях можно сказать: "Open to revision"[2] . Ценность вспомогательного представления, которое философ Ханс Вайхингер назвал бы это "фикцией", зависит от того, чего посредством него можно достигнуть.

Но я продолжу. Мы твердо стоим на почве житейской мудрости и признаем в людях некую особую психическую структуру, которая, с одной стороны, связана с реакцией на раздражение органов чувств и восприятием физиологических потребностей, а с другой стороны, является посредником между ними. Эту подструктуру мы называем "Я". В этом уже нет ничего нового, все мы допускаем подобную гипотезу, если только человек не является философом, а некоторые принимают эту гипотезу даже являясь философами. Однако мы не считаем, что такое описание психического аппарата является полным. Кроме "Я", нам удалось хорошо изучить еще одну психическую область, которая гораздо более обширна, грандиозна и темна, чем "Я", и которую мы называем "Оно". Прежде всего нас интересует отношение между этими двумя инстанциями.

Вероятно, вы будете недовольны тем, что для обозначения этих двух наших психических инстанций или областей нами были избраны простые местоимения, вместо того чтобы дать им полнозвучные имена, взятые из древнегреческого. Однако мы, психоаналитики, предпочитаем иметь контакт с общедоступным образом мыслей и используем привычные понятия вместо того, чтобы отбрасывать их. И в этом нет никакой нашей заслуги, нам необходимо действовать именно так, потому что наши пациенты, которые весьма часто умны, однако не всегда образованны, должны понимать наше учение. Безличное "Оно" непосредственно примыкает к определенным способам восприятия мира нормальными людьми. "Оно было мною осознано, — говорят иногда, — оно было чем-то во мне, что в это мгновенье было сильнее меня": "C’etait plus fort que moi"[3].

В психологии нам удается описывать отношения только при помощи сравнений. И в этом нет ничего особенного, подобное встречается и в иных научных областях. Однако нам также необходимо производить замену этих сравнений, ведь ни одно из них не является постоянным. Таким образом, когда я проясняю для вас отношение между "Я" и "Оно", то прошу представить "Я" в виде фасада "Оно", в виде его переднего плана, и одновременно в виде его внешнего, коркового слоя. Давайте остановимся именно на последнем сравнении. Нам известно, что корковый слой имеет свои особые качества, из-за влияния окружающей среды, к которой он примыкает. Получается, что мы представляем "Я" в виде появившегося под воздействием внешнего мира (иными словами, реальности) и изменившегося слоя психического аппарата, слоя инстанции "Оно". Вы видите, насколько серьезно мы занимаемся в психоанализе пространственными представлениями. Область "Я" действительно является для нас поверхностной. "Оно" является областью более глубокой. Область "Я" лежит между реальностью и "Оно" — явлением исключительно психическим.

"У меня совершенно нет желания спрашивать вас, как подтвердить все это. Однако скажите, прежде всего, зачем вам понадобилось это разделение на «Я» и «Оно», что подталкивает вас к этому?"

Ваш вопрос подсказывает мне, как правильно продолжить мое изложение. Чрезвычайно важно знать, что в некоторых точках "Я" и "Оно" чрезвычайно сильно отклоняются друг от друга. Для "Оно" и "Я" действуют совершенно разные правила протекания психических процессов. "Я" преследует собственные цели и использует собственные средства. Об этом можно было бы сказать чрезвычайно много, однако не лучше ли привести для иллюстрации всего одно новое сравнение и один пример? Подумайте о том, какое различие проявляется во время войны между фронтом и тылом. Нет ничего удивительного, что на фронте многое идет иначе, чем в тылу, и что в тылу позволяется многое из того, что должно быть напрочь запрещено на фронте. При этом определяющее значение, безусловно, имеет близость врага. Что касается душевной жизни, то для нее этим врагом является близость внешнего мира. "Снаружи", "чужой", "вражеский" — когда-то эти понятия были идентичными. А теперь приведем такой пример: в "Оно" не существует никаких конфликтов; противоречия, противоположности в обусловленном порядке находятся невдалеке друг от друга и в дополнение к этому их нередко сближают некоторые компромиссные образования. А вот "Я" в таких случаях переживает конфликт, который непременно должен разрешиться, и решение состоит в следующем: от одного стремления человек отказывается в пользу другого. Область "Я" является такой организацией, которая весьма заметно выделяется своим стремлением к единению, к синтезу. Однако подобный характер совсем не присущ "Оно", оно, можно сказать, бессвязно, и его отдельные устремления преследуют собственные цели абсолютно независимо и без учета целей других устремлений.

"Если реально существует столь важный психический тыл, то как объяснить, что он не замечался вплоть до появления психоанализа?"

А вот здесь мы возвращаемся к одному из ваших предыдущих вопросов. Психология закрыла себе доступ к сфере "Оно", поскольку придерживалась простой предпосылки, что все психические акты нами осознаны, что осознанность является отличительным признаком всего психического, и что даже если неосознанные процессы в нашем мозгу действительно существуют, то они не относятся к психическим актам и совершенно не касаются психологии.

Расхожее мнение: "Это и так понятно". Действительно, психологи во многих случаях из этого исходят, однако чрезвычайно просто показать, что такая позиция неверна. Даже самое простое самонаблюдение приводит к выводу, что имеют место ассоциации, которые без определенных предпосылок не могли появиться. Однако об этих самых ранних ступеньках мышления, которые на самом деле тоже должны иметь психическую природу, психологи не знают ничего, полагая, что в сознании появляется уже готовый результат. Иногда психологам удается осознать эти предварительные мыслительные процессы путем их реконструкции уже задним числом. "Скорее всего, имело место обычное отвлечение внимания, — говорят они, — если эти подготовительные работы не были замечены".

Довольно неплохое оправдание! Однако как не заметить тот факт, что параллельно с обычным сознанием мы наблюдаем проявления, имеющие психическую природу, нередко чрезвычайно усложненные, о которых сознание никоим образом не догадывается, и о них психологам ничего не известно. Однако к чему этот спор? Мы можем призвать на помощь гипнотические эксперименты, которые весьма убедительно демонстрируют существование не осознаваемых мыслей, каждому, — демонстрируют, каждому кто не против поучиться.

"У меня нет желания отрицать это, однако я считаю, что, наконец-то, понял вас. То, что вы называете «Я», на самом деле является сознанием, а ваше «Оно» — это так называемое подсознание, о котором сейчас так много говорится. Однако с какой целью был организован весь этот маскарад с новыми названиями старых явлений?"

Но ведь это совсем не маскарад. Прежние названия, которые вы пытаетесь вернуть, здесь не подходят. И не надо даже пробовать навязать мне вместо науки литературу. Если кто-то начинает говорить о подсознании, то я не уверен, рассматривает ли он подсознание с пространственной точки зрения, как нечто, что находится в душе ниже сознания, или с точки зрения качественной, как иное сознание, и при этом как нечто мистическое. Вероятно, этот человек и сам ясно не представляет этого. При этом единственно допустимой здесь парой противоположностей является "сознательное и бессознательное". Однако уверенность в том, что эта пара совпадает с разделением на "Я" и "Оно", чревата тяжелыми последствиями. Естественно, было бы чудесно, если бы все на самом деле оказалось так просто. В этом случае овладеть нашей теорией было бы легко, однако не все так просто. Верно лишь то, что любые процессы, которые имеют место в "Оно", были и остаются процессами бессознательными и что только процессы в "Я" могут осознаваться, и никакие больше. Но они не все являются такими, они не являются такими всегда и безусловно, и, вообще, довольно крупные части "Я" могут оставаться бессознательными длительное время.

Осознание психических процессов — дело чрезвычайно сложное. Не могу отказать себе в том, чтобы не продемонстрировать (пускай и довольно догматически), как эта проблема рассматривается нами. Вспомните, что "Я" является внешним, периферическим слоем "Оно". С нашей точки зрения на внешней поверхности этого самого "Я" расположена особая, непосредственно обращенная к внешнему миру область, система, орган — назовите это как захотите, — и только посредством раздражения этой области и появляется феномен, который мы называем сознанием. Данный орган может одинаково хорошо возбуждаться извне, иначе говоря, воспринимая стимулы из внешнего мира с помощью органов чувств, и изнутри, где поначалу принимает во внимание ощущения в "Оно", а потом и процессы, протекающие в "Я".

"Но все это, чем дальше, становится все менее понятным и даже начинает ускользать от моего понимания. Вы пригласили меня к дискуссии по вопросу, могут ли дилетанты, не являющиеся врачами, браться за психоаналитическое лечение. И поэтому к чему все эти споры о рискованных неясных теориях, в правоте которых вам так и не удалось убедить меня?"

Мне прекрасно известно, что убедить вас я не могу. Это не представляется возможным, и поэтому даже не входит в мои планы. Когда мы преподаем нашим ученикам теоретические предметы психоанализа, то видим, насколько слабое впечатление оказывает на них теория. Психоаналитическое учение принимается ими с такой же холодностью, как и другие абстракции, которые они познали до этого. Вероятно, некоторые из учащихся действительно желали убедиться в правоте теории, однако поначалу нет никаких признаков, подтверждающих, что это непременно произойдет. Потому мы добиваемся того, чтобы каждый желающий заниматься психоанализом с другими людьми, предварительно был сам подвергнут психоанализу. И только в ходе такого "самоанализа"[4], когда человек на собственном теле, или, правильнее будет сказать, на собственной душе, на самом деле переживает процессы, обнаруженные психоанализом, он приобретает убеждения, которые позднее будет использовать в качестве руководства, уже будучи психоаналитиком. Поэтому как же я могу ожидать, что вы, человек посторонний, примете наши теории, если я могу предоставить вам только неполное, сокращенное, и именно поэтому неясное изображение учения, которое совершенно не подтверждается вашим собственным опытом?

А поступаю я так вот по какому поводу. Я вообще не ставлю вопроса о том, является ли психоанализ правильным учением или же, наоборот, выдвигаемые им гипотезы — грубейшее заблуждение. Я разворачиваю перед вами нашу теорию только потому, что именно таким способом я лучше всего могу объяснить совокупность идей психоанализа, то, какие предпосылки лежат в основе работы с каждым конкретным пациентом, и чем вообще психоанализ занимается со своими пациентами. Таким образом будет внесена определенная ясность в проблему дилетантского психоанализа. Впрочем, вам абсолютно незачем волноваться: если вы в течение такого долгого времени следовали за мной, то уже наверняка преодолели все страхи, и последующее повествование наверняка будет воспринято вами легче. А теперь разрешите мне немного отдохнуть.

III

"Мне кажется, что у вас есть желание рассказать мне, каким образом теория психоанализа рассматривает возникновение нервных страданий".

Действительно, я попробую сделать это. Однако для этой цели нам необходимо исследовать наше "Я" и наше "Оно" с новой, так называемой динамической точки зрения, то есть учитывая силы, которые действуют как внутри них, так и между ними. До этого мы довольствовались только описанием психического аппарата.

"Но только при условии, что и это тоже не будет непонятным для меня!"

Я считаю, что очень скоро вы довольно легко сориентируетесь. Итак, с нашей точки зрения, силы, побуждающие психический аппарат к деятельности, берут свое начало в органах тела как проявление основных физиологических потребностей. Вспомните известные слова нашего поэта-философа: любовь и голод. Впрочем, это вполне респектабельная пара сил! Физиологические потребности, поскольку они являются стимулами для психической деятельности, мы называем влечениями. Теперь эти влечения заполняют "Оно"; вся энергия скапливается в "Оно", можно даже сказать, она им производится. Силы, находящиеся в "Я", тоже иного происхождения не имеют, а свое начало берут во влечениях "Оно". Чего влечения требуют? Им необходимо удовлетворение, иначе говоря — создание таких ситуаций, в которых физиологические потребности временно исчезают. Наш орган сознания переживает снижение напряжения потребностей как удовольствие, а мгновением позже его повышение уже переживается как неудовольствие. Благодаря этим колебаниям возникает целый ряд ощущений удовольствия или неудовольствия, на основе которых координирует свою деятельность весь психический аппарат. Поэтому мы можем говорить о "господстве принципа удовольствия".

Когда притязания влечений "Оно" не находят удовлетворения, немедленно дают о себе знать невыносимые состояния. Опыт неоднозначно показывает, что ситуации удовлетворения реализуются исключительно с помощью внешнего мира. Именно здесь и начинает функционировать та часть "Оно", которая обращена к внешнему миру, а именно область "Я". Представим, что вся движущая сила, которая приводит в движение некое транспортное средство, берет начало из "Оно". При этом "Я" принимает на себя управление, а если управление отсутствует, то цель, естественно, достигнута не будет. Влечения в "Оно" требуют незамедлительного, бескомпромиссного удовлетворения, и благодаря этому достигают или всего, или ничего, даже испытывая ощутимый урон. Задача "Я" в этой ситуации — защита от любой неудачи, посредничество между притязаниями "Оно" и возражениями реального мира. При этом деятельность "Я" развивается в двух направлениях. При помощи органов чувств и системы сознания, с одной стороны, "Я" ведет наблюдение за внешним миром, чтобы уловить благоприятный момент для безопасного удовлетворения, а с другой стороны, "Я" оказывает влияние на "Оно", сдерживая его "страсти", принуждая влечения не торопиться с удовлетворением желаний и даже, при необходимости, изменять их или совсем от них отказаться за определенную компенсацию. Таким сдерживанием побуждений "Я" заменяет ранее единственно решающий принцип удовольствия так называемым принципом реальности, который пусть даже и имеет абсолютно те же конечные цели, однако одновременно принимает во внимание условия, которые ставит реальный внешний мир. Позже "Я" приходит к пониманию того, что кроме уже указанного нами приспособления к внешнему миру есть еще один путь, который почти стопроцентно гарантирует удовлетворение. Этот путь — вторжение во внешний мир, изменение его, создание в нем таких условий, при которых может наступить удовлетворение. Такая деятельность становится высшим достижением "Я". Настоящий кладезь житейской мудрости — в знании того, когда целесообразно усмирить свои страсти и преклониться перед реальностью или, наоборот, стать на сторону этих самых страстей и сопротивляться внешнему миру. Сегодня в психоанализе это явление принято называть самопластической и аллопластической адаптацией — в зависимости от того, происходит ли этот процесс путем изменения собственной психической организации или изменением внешнего (в том числе и социального) мира.

"Ну и что получается? «Оно» позволяет «Я» добиваться такого господства над ним, несмотря на то, если я не ошибся, слушая ваше объяснение, что «Оно» сильнее?"

Действительно, так оно и происходит, когда "Я" сформировано полностью, проявляет активность, имеет доступ ко всем частям "Оно" и в силу всего этого воздействует на него. Естественно, между "Я" и "Оно" нет никакой естественной вражды, они составляют одно целое, а в случае полного здоровья практически неотделимы друг от друга.

"Все это приятно для нашего уха, однако я не вижу, как этот идеальный союз согласуется с феноменами заболеваний".

Замечание имеет смысл. Когда "Я" и его отношения к "Оно" полностью соответствуют идеальным требованиям, не будет и никакого нервного заболевания. Возникновение болезни весьма неожиданно, хотя для знатока общей патологии здесь нет большого сюрприза, и он найдет убедительное подтверждение тому, что именно самые явные проявлений тенденций к развитию и укреплению различия несут в себе зачатки заболевания, приводят к выходу определенной функции из строя.

"Извините, но вы начинаете говорить все более сложно, я теряю нить нашего разговора".

Тут мне необходимо начать немного издалека. Не подлежит сомнению, что небольшие живые существа — создания вполне несчастные, поскольку они бессильны перед внешним миром, который переполнен жестокостью и подавляет их. Примитивное живое существо, у которого отсутствует в достаточной степени сформированное "Я", легко подвержено разнообразным "травмам". Оно живет "слепым" удовлетворением своих влечений, при этом чрезвычайно часто ему грозит гибель. Дифференциация "Я", прежде всего, является шагом вперед к сохранению жизни. Невозможно чему-либо научиться погибая, однако если тебе удалось счастливо преодолеть какую-либо травму, то начинаешь обращать внимание на любую опасность и получать сигналы о ней путем ослабленного повторения впечатлений, пережитых при первой травме. Это называется аффектом страха. Реакции на пережитую опасность ведут к попыткам бегства, которые и спасают жизнь. Когда живые существа становятся достаточно сильными, чтобы открыто встречать опасности, исходящие из внешнего мира, они уже встречают их более активно, иногда даже агрессивно.

"Но ведь это весьма далеко от того, о чем вы обещали рассказать".

Вы даже не догадываетесь, насколько близко я подошел к реализации своего обещания. Однако и у живых существ, которые уже обладают готовым к активности, полностью сформированным "Я", вначале, в детстве, это самое "Я" слабое и почти не отличается от "Оно". А теперь представьте себе, что произойдет, если это бессильное "Я" подвергается притязаниям влечения из "Оно". "Я" хотело бы отказать, так как удовлетворение сопряжено с опасностями, может привести к травме, сталкивает с тем самым внешним миром, с которым оно еще не может справиться, так как на это пока недостаточно сил. Тогда "Я" обращается с опасностью, которая исходит от влечения, так, словно это внешняя опасность. Оно пытается бежать, когда все его усилия, которые обычно применяются им по отношению к побуждениям, не приводят к необходимому результату. В таких случаях мы говорим, что "Я" пробует вытеснять эти побуждения. Некоторое время такая защита от опасности может выручать, однако нельзя безнаказанно путать внутреннее и внешнее. Нельзя убежать от самого себя. Во время вытеснения "Я" всегда следует принципу удовольствия, которое оно обычно старается скорректировать, и в результате начинают проявляться некоторые вредные последствия. Они выражаются в том, что теперь "Я" должно постоянно ограничивать область своей власти. Вытесненное побуждение оказалось изолированным, предоставленным самому себе, лишенным силы и недоступным никакому воздействию. "Оно" имеет собственную дорогу. Даже позднее, когда "Я" окрепнет, чаще всего оно уже не будет в состоянии устранить вытеснение, синтез окажется невозможным, и эта часть "Оно" навсегда останется для "Я" запретной зоной. Однако побуждение, изолированное таким образом, не бездействует. За то, что ему отказано в нормальном удовлетворении, оно получает неплохую компенсацию — создает психические замещения, которые берут на себя его представительство полностью. После этого оно связывается с другими процессами, которые таким же образом лишаются поддержки "Я" и, наконец, запретное, вытесненное побуждение прорывается в форме искаженного до неузнаваемости синтетического образования в "Я", и создавая в сознании то, что называется симптомом. Возникает ситуация, характерная для нервного заболевания: на одной стороне "Я", обездвиженное в своей ненатуральной деятельности, утерявшее влияние на некоторые части "Оно", "Я", которое должно отказаться от части своих функций, чтобы избегнуть нового столкновения с вытесненным, и силы которого чаще всего тратятся в напрасных защитных акциях против симптомов, своеобразных ответвлений вытесненных побуждений; а на другой — "Оно", в котором отдельные побуждения становятся самостоятельными и преследуют без какого-либо учета общих интересов личности исключительно собственные цели. Теперь "Оно" подвержено только влиянию законов примитивной психологии, которые действуют в его глубинах. Если мы пристально посмотрим на всю ситуацию в целом, то сможем применить простую формулу, которая отражает возникновение невроза: так как "Я" пыталось подавить некоторые части "Оно" не своим обычным способом, данная попытка проваливается, и тогда "Оно" начинает мстить за это.

Получается, что невроз является прямым следствием конфликта между "Я" и "Оно". "Я" вступает в это конфликт, поскольку оно, как ясно показывают тщательные исследования, вообще желает ориентироваться на реальный внешний мир. Противоречие лежит между внешним миром и "Оно", а так как "Я", остающееся верным своей внутренней сущности, начинает поддерживать внешний мир, оно вступает в конфликт со своим "Оно". Однако следует обратить серьезное внимание на то, что предпосылки к заболеванию исходят не от самого факта наличия подобного конфликта — таких противоречий между реальностью и "Оно" избежать невозможно, и одна из постоянных задач "Я" — быть посредником между ними, — а определяются тем обстоятельством, что для устранения конфликта область "Я" использует не очень эффективное средство, называемое нами вытеснением. Причина этому, в свою очередь, в том, что в то время, когда такая задача была поставлена перед "Я", оно еще было не до конца сформировавшимся и бессильным. Так что можно утверждать, что все значительные вытеснения выпадают на период раннего детства.

"Вот как вы завернули! Я придерживаюсь вашего совета не критиковать вас, так как вы хотите только показать мне, в чем психоанализ видит возникновение невроза, чтобы впоследствии, опираясь на это, выяснить, что необходимо делать, чтобы устранить его. Мне хочется спросить о многом, и несколько вопросов я задам позднее. Однако в самом начале, когда я слежу за вашими рассуждениями, меня одолевает искушение пойти немного дальше и самому совершить нечто подобное. Вы продемонстрировали отношение «внешний мир — "Я" — "Оно"» и в качестве условия невроза указали на то, что будучи зависимым от внешнего мира, «Я» подавляет «Оно». Однако не возможна ли иная ситуация, когда в подобном конфликте «Я» целиком следует за «Оно», отрицая связь с внешним миром? Что произойдет при такой ситуации? Согласно моим дилетантским представлениям о природе душевного заболевания, подобное решение «Я» наверняка могло бы стать условием душевного заболевания. Такой уход от действительности, вероятно, отражает самое существенное в душевной жизни".

Естественно, я тоже об этом размышлял, и даже точно в такой же плоскости, однако для доказательства этого предположения необходима дискуссия о чрезвычайно сложных отношениях. Вероятно, невроз и психоз родственны внутренне, однако в самой главной черте им необходимо отличаться друг от друга. Это отличие — в той роли, которую играет "Я" в подобных конфликтах. При этом в обоих случаях "Оно" сохраняет характер чрезвычайной неуступчивости.

"Тогда продолжайте ваши рассуждения. Что именно говорит ваша теория о лечении невротических заболеваний?"

Нетрудно описать нашу терапевтическую цель. Нашим желанием является реставрация "Я", его освобождение от ограничений, вручение ему власти над "Оно", которую оно ("Я") утратило из-за своих ранних вытеснений. Мы проводим анализ именно с этой целью, вся наша техника направлена на эту цель. Мы пытаемся найти произведенные вытеснения и потом подталкиваем "Я" к их исправлению, чтобы разрешить конфликт более приемлемым способом, а не обыкновенной попыткой бегства. В связи с тем, что эти вытеснения относятся к очень раннему периоду детства, психоаналитическая работа возвращает нас к этому отрезку жизни. Что касается пути к забытым конфликтным ситуациям, которые мы желаем оживить в воспоминаниях, то его подсказывают нам свободные ассоциации, симптомы и сновидения пациента, которые нам, естественно, сначала необходимо объяснить, перевести, так как они под влиянием психологии "Оно" приняли формы выражения, чуждые нашему пониманию. Воспоминания, ассоциации и мысли, которые пациент не в состоянии сообщить нам без внутреннего сопротивления, мы можем рассматривать как нечто, что определенным образом связано с вытесненным или является его эквивалентом. Подталкивая пациента к преодолению своих сопротивлений, мы подготавливаем его "Я" к тому, чтобы оно смогло преодолеть склонность к попыткам бегства и научилось переносить приближение вытесненного. Покладистость "Я", когда ему наконец удается воспроизвести в своем воспоминании вытесненную ситуацию, в конце концов получает щедрое вознаграждение. Полная смена времен является фактором в его пользу. То, от чего детское "Я" в страхе спасалось бегством, взрослому и окрепшему "Я" часто кажется только обычной и несложной игрой.

IV

"Все, что я до сих пор услышал от вас, было психологией. Часто ваш рассказ звучал непонятно, загадочно, однако вполне пристойно. Мне чрезвычайно мало известно о вашем психоанализе, и я слышал, что психоанализ, в основном, занимается такими вещами, которые ни в коем случае не могут рассчитывать на такую оценку. Мне кажется, что вы намеренно что-то утаиваете от меня. Тем более, что вы сами сказали, что неврозы являются расстройствами душевной жизни. Значит ли это, что такие немаловажные понятия, как наша этика, наша совесть, наши идеи вообще не играют никакой роли при глубоких психических расстройствах?"

Получается, что вы до сих пор не обнаружили в нашем обсуждении интереса ни к низшему, ни к высшему. Однако это происходит исключительно потому, что мы еще пока ни слова не сказали о содержании душевной жизни. Позволю себе взять на себя вашу роль и на некоторое время приостановлю нашу беседу. Я так много рассказывал вам о психологии потому, что хотел, чтобы у вас появилось впечатление, что работа психоаналитика является частью прикладной психологии, и именно такой психологии, которая, если не считать собственно психоанализа, неизвестна. Получается, что психоаналитик прежде всего должен изучать именно эту психологию, глубинную психологию или психологию бессознательного, по крайней мере, все то, что известно о ней на сегодняшний день. Это пригодится нам, когда мы позднее будем делать выводы. А сейчас я бы хотел выяснить, что вы хотели сказать, упомянув о пристойности?

"Практически повсюду можно услышать, что на сеансах психоанализа приходится в мельчайших подробностях рассказывать о самых интимных и отвратительных сторонах своей половой жизни. Если это действительно так, — хотя, если судить по вашему рассказу, отнюдь не следует, что так должно быть, — то это было бы довольно мощным аргументом в пользу того, чтобы разрешить проведение такого лечения исключительно врачам. Как человек может раскрыть свои такие неординарные вольности совершенно чужим людям, особенно если он не уверен, что они сохранят все в тайне, за чью надежность он не может поручиться?"

Вы абсолютно правы, врачи имеют определенные привилегии в сексуальной области, они даже могут обследовать половые органы пациентов. Правда на Востоке они такого права не имеют; а некоторые идеалистические реформаторы, вы знаете кого я имею в виду[5], даже оспаривают это право. Однако вы, прежде всего, хотите знать, такова ли ситуация в психоанализе? Должен сказать, что ситуация именно такова.

Она и должна быть такой, потому что, во-первых, психоанализ строится на полной откровенности. В психоанализе, например, с полной откровенностью и в мельчайших подробностях обсуждается имущественное положение, говорятся такие вещи, которые скрываются от любого иного человека, даже если он не является вашим конкурентом или налоговым инспектором. То, что абсолютная откровенность пациента налагает тяжелую моральную ответственность здесь на психоаналитика, оспаривать я не собираюсь, наоборот, подчеркиваю это обстоятельство. К тому же, ситуация должна быть именно такой, так как первопричиной, которая вызывает нервное заболевание, часто является половая жизнь. Она вообще играет весьма важную роль, заслуживающую пристального внимания. Чем еще может заниматься психоанализ, как не полностью опираться на материал, предоставляемый ему пациентом? Психоаналитик никогда не заманивает своего пациента в сексуальную область, он не говорит ему заранее: "Речь у нас пойдет об интимных сторонах вашей половой жизни!" Он просто разрешает ему начать свой рассказ оттуда, откуда пациенту самому захочется, и спокойно ждет, пока тот сам не подойдет к вопросам половых отношений. Я всегда старался предостеречь своих учеников: противники нашего метода заявили нам, что мы столкнемся со случаями, в которых сексуальный фактор не играет никакой роли, поэтому будем остерегаться вводить его в психоанализ, не будем терять шанс обнаружить хотя бы один подобный случай. Однако ни одному из нас до сих пор не повезло.

Мне, естественно, известно, что наш вывод об огромном значении сексуальности стал чрезвычайно сильным мотивом, который породил у многих враждебное отношение к психоанализу. Однако разве это обстоятельство может столкнуть нас с пути истинного? Оно только демонстрирует нам, насколько невротической стала наша культурная жизнь, если поведение так называемых нормальных людей мало отличается от поведения нервнобольных. В не столь давние времена, когда во всех ученых обществах Германии торжественно осуждали психоанализ, — сегодня осуждение продолжается, однако все это стало гораздо скромнее, — каждый оратор притязает на некий особый авторитет, ведь после своего разоблачительного выступления он просит высказаться также пациентов. Их призывают на помощь, чтобы опровергнуть утверждения психоаналитиков. Если психоаналитики начинают говорить о предметах сексуальных, то подобные ораторы тут же просто лишают их слова. И как вам подобный метод доказательств? А ученое общество награждает подобного оратора бурными аплодисментами, вместо того чтобы пристыдить его. Только искренняя восторженная уверенность, сопровождающаяся сознанием того, что этот оратор разделяет всеобщие предрассудки, в какой-то мере объясняет логическую беззаботность этой публики. Некоторые из бывших моих учеников, которые ранее много лет следовали по общепринятой дороге, также оказались в плену кампании по освобождению человечества от ярма сексуальности. Один из них полагает, что все сексуальное вообще означает не сексуальное, а нечто совершенно иное, абстрактное, и даже мистическое. Другой считает, что сексуальная жизнь является всего лишь одной из многочисленных областей, в которых человек реализует возбуждающую его потребность к власти и господству над другими. Эти мои ученики снискали чрезвычайно большую популярность по крайней мере на ближайшее время[6].

"Теперь я могу выступить в вашу защиту. На мой взгляд, утверждение о том, что сексуальность не является естественной, первоначальной потребностью каждого живого существа, а представляет собой проявление чего-то другого, чрезвычайно рискованно. Об этом свидетельствуют и многочисленные примеры из жизни животных".

Боюсь, что никакие доводы здесь не помогут. Нет такой микстуры, даже самой абсурдной, которую бы наше общество с готовностью не проглотило, если эта горькая микстура торжественно объявлена средством против признания могущества сексуальности.

Впрочем, необходимо признаться, что отвращение, которое вы сами выказываете к тому, чтобы признать особую роль сексуальности в возникновении неврозов, плохо сочетается с вашей задачей Постороннего. Подобная антипатия плохо согласуется с нейтральностью мнения?

"Жаль, что вы так говорите. Видимо, я поколебал ваше доверие ко мне. В таком случае, почему бы вам не выбрать на роль Постороннего кого-нибудь другого?"

Все очень просто. Этот другой будет думать точно так же, как вы. А если он с самого начала признает значение половой жизни, то все немедленно закричат: "Так это не Посторонний, а один из ваших приверженцев". Так что я не буду спешить, оказывая на ваше мнение свое влияние. Однако надо признать, что в этом случае я смотрю на нашу беседу несколько иначе. Когда я разъяснял методы психологии, мне было совершенно безразлично, верите ли вы мне или нет. Теперь же, в вопросе, касающемся сексуальности, я бы хотел, чтобы вы признали, что самым сильным вашим мотивом для возражения мне является именно привнесенная враждебность, которую вы разделяете со многими другими людьми.

"Однако меня извиняет то, что я не обладаю тем опытом, который есть у вас и который дает вам такую твердую уверенность".

Прекрасно, теперь я могу продолжать мои объяснения. Половая жизнь — это не только нечто пикантное, это еще и серьезная научная проблема. В этой сфере необходимо узнать много нового, объяснить много специфического. Я уже говорил вам, что психоанализ должен добираться до самых ранних детских лет пациента, так как именно там, когда "Я" недостаточно сильно, происходят решающие вытеснения. Общепринято, что в раннем детстве нет никакой половой жизни, что она начинается только с периода полового созревания. А вот мы пришли к открытию, что сексуальные побуждения сопровождают человека с самого рождения и что именно из-за этих влечений и для защиты от них, детское "Я" предпринимает вытеснения. Очень примечательным совпадением, на мой взгляд, является тот факт, что маленький ребенок сопротивляется власти сексуальности точно так же, как ораторы из ученых обществ, а еще и мои ученики, которые выдвинули свои собственные теории.

Как такое могло произойти? В основе здесь тот факт, что наша культура вообще строится усилиями сексуальности, однако это предмет отдельного разговора.

Открытие детской сексуальности принадлежит как раз к тем находкам, которых обычно стыдятся. Некоторые педиатры всегда знали о ней, да и некоторые детские медсестры тоже. Напыщенные мужчины, которые называют себя детскими психологами, говорили с укоризной о "бесстыдностях детства". И постоянно вместо аргументов использовали эмоции! Это наблюдается повсеместно в наших политических объединениях. Например, встает кто-нибудь из оппозиции и исключительно из личных корыстных побуждений громогласно заявляет о плохом состоянии дел в администрации, армии, суде и других инстанциях. На эти обвинения другой человек, чаще всего это представитель правительства, решительно возражает, что такие заявления оскорбляют государственное, военное, династическое или даже национальное достоинство. А все в этих сферах хорошо до тошноты. И не терпит даже намека на оскорбление.

Естественно, что половая жизнь ребенка значительно отличается от половой жизни взрослого человека. Сексуальная функция проходит сложное развитие от своего начала до хорошо понятного нам окончательного формирования. Она вырастает из многочисленных частных влечений с особыми целями, проходит несколько фаз организации, пока, наконец, не ставится на службу продолжения рода. Из этих отдельных частных влечений не все в одинаковой мере важны для окончательного итога, они изменяются, переформировываются, частично подавляются. Это долгое развитие не всегда проходит безупречно, имеют место его задержки, частичные фиксации на ранних ступенях. Там, где впоследствии проявлению сексуальной функции противопоставляются препятствия, сексуальное стремление — или как мы его называем, либидо — легко возвращается к своим ранним местам фиксаций. Изучение сексуальности ребенка и ее превращений вплоть до половой зрелости дало нам также ключ к пониманию половых извращений. Эти извращения ранее всегда описывались в научной литературе исключительно с чувствами отвращения и брезгливости, однако объяснению их возникновения это не помогало. Вся область сексуальности чрезвычайно заманчива, однако, принимая во внимание цель нашей дискуссии, я не вижу никакого смысла останавливаться на ней более подробно. Чтобы хорошо в ней ориентироваться, несомненно, необходимы анатомические и физиологические знания, которые, к сожалению, в медицинской школе даются далеко не в полном объеме, также обязательно знание истории культуры и мифологии.

"Тогда я вообще не в состоянии составить для себя представление о сексуальной жизни ребенка".

Значит, придется уделить еще немного внимания этой теме. По правде говоря, мне и так нелегко от нее уйти. Самым примечательным в половой жизни ребенка является то, что все свое развитие в этой сфере — причем, довольно далеко идущее, — он проходит в первые пять лет жизни, а затем — вплоть до периода полового созревания — идет так называемое пассивное время, когда обычная сексуальность не имеет никакого прогресса. Более того, в этот период сексуальные стремления уменьшаются в своей силе, люди от