Глава 3. – Мальчик мой, ну и вид у тебя!

– Мальчик мой, ну и вид у тебя!

Мать поморщилась. Как же он ненавидел этот ее жест! Задвигалась дряблая старческая кожа у крыльев носа, вытянулись вперед губы, словно мать изображала рыбу-луну во время кормления. В толстом слое помады пролегли трещины. Глаза распахнулись, выщипанные тонкой дугой брови взметнулись вверх. Под жидкими волосами тускло поблескивала белая, покрытая перхотью кожа.

Не только возраст делал его мать такой уродливой. Гадкой была ее душа, и она не скрывала этого, выставляя напоказ зависть, омерзение, презрение. Она так и сочилась ненавистью…

– Ты сегодня смотрел в зеркало? – вытянув губы трубочкой, спросила она.

Конечно, мать не ждала ответа. Хотя стороннему наблюдателю это показалось бы грубым, – а мать не стеснялась так говорить с ним и при посторонних, – все это было лишь ритуалом, к которому он привык и который должен был оставить его равнодушным. Но иногда, в неудачные дни, ее слова все же достигали цели, и тогда ему становилось понятно, что он никогда, никогда не сможет оставаться равнодушным, как бы ни старался. Никогда, никогда, никогда!

Ее губы слегка тронули его щеку, оставив липкий отпечаток. Он отчетливо ощутил прикосновение жестких волосков с ее подбородка. Спина покрылась мурашками.

– Заходи, пока соседи не увидели тебя в таком виде.

Она с неожиданной силой схватила его за плечо и втянула в коридор. Прежде чем дверь закрылась, она успела выглянуть наружу. На улице никого не было.

– Они становятся все любопытнее! Ничего от них не утаишь. А старикашка, что живет напротив, целый день сидит со своим биноклем за гардиной. Он думает, я его не вижу, как же! Еще как вижу! Я их всех вижу!

Мать захлопнула дверь, и он вздрогнул. В просторном коридоре стало темно. Тут отсутствовали окна, а мебель была сделана из красного дерева и потому впитывала проникавший сюда свет. Высасывала свет, высасывала жизнь.

– Давай куртку и иди поздоровайся с отцом. Он в своем кресле в гостиной. Через пятнадцать минут обед будет готов. Иди же быстрее! – Она буквально сорвала тонкую ветровку с его плеч.

Вытолкнув сына из коридора, мать скрылась на кухне.

Он остановился в дверном проеме, глубоко вздохнул и, расправив несуществующие складки на брюках, вошел в комнату. Ладони вспотели. Он ненавидел это чувство, вызывающее в нем отвращение, но ничего не мог с собой поделать. Сегодня с утра им овладела эйфория, нервы были взвинчены, в животе сладко посасывало. Потребовалось значительное усилие воли, чтобы вообще прийти сюда. Но воскресные обеды были устоявшимся ритуалом, который нельзя было нарушать. Иначе он навлек бы на себя гнев матери. А этого он себе позволить не мог!

Из кухни доносился перезвон посуды. В комнате пахло картошкой (переваренной, конечно), тушеной капустой (мать, как всегда, налила туда слишком много красного вина) и жареной свининой (с омерзительным слоем жира). Интересно, родители хоть когда-нибудь ели по воскресеньям что-то другое? Если и так, то он не помнил этого. Это воскресное меню преследовало его, вызывая тошноту одним только запахом, но он ничего не мог поделать. Нужно было потерпеть. Терпеть каждое проклятое воскресенье. Картошка, тушеная капуста, свинина, жирный соус…

– Привет, папа! – с подчеркнутым энтузиазмом произнес он, оставляя позади линолеум коридора и ступая на цветистый ковер гостиной.

Лысый старик, как всегда, сидел в инвалидном кресле перед огромным окном, выходившим в сад. Взгляд был пустым, руки лежали на подлокотниках кресла, словно привязанные, пальцы легонько подрагивали – мелкими, почти нежными движениями. На морщинистой шее висела тонкая металлическая цепочка с прищепками, удерживающими большую белую салфетку. Подобными салфетками пользуются зубные врачи. Она закрывала грудь отца и, конечно, не оставалась сухой. Тонкие нити слюны тянулись из уголков его рта. Омерзительное зрелище! Казалось, жизнь вытекает из тела отца, скапливаясь на салфетке, а потом мать выбрасывает эту жизнь в мусорное ведро. Подождав, чтобы нить оборвалась и впиталась в салфетку, он подошел к креслу отца и опустился на корточки.

– Привет, пап, как ты себя чувствуешь сегодня?

Теперь отец уже не мог смотреть мимо, но он знал, что мутные, слезящиеся глаза смотрят сквозь него, словно его тут нет. Он был в этом уверен, ибо так было всегда.

Ответа на свой вопрос он так и не получил, впрочем, и не ожидал этого. На кухне мать грохотала кастрюлями.

– Сегодня у него не очень удачный день, да?! – крикнул он матери.

– Да, не очень.

Он улыбнулся. Эйфория дарила ему отвагу. Нынче он мог верить в себя, мог позволить себе то, чего никогда раньше не позволял, ведь он доказал, что способен на все.

– Вот видишь, как все обернулось, отец, – шепнул он. – Раньше ты никогда не хотел меня слушать, а теперь приходится, хочешь ты этого или нет. Отвратительное ощущение, да? Эта беспомощность… Ну что, она меняла тебе сегодня подгузник? Подтирала тебе задницу? А ты кушал кашку, ты же хороший мальчик, верно?

И вдруг в дверном проеме, словно из ниоткуда, возникла мать, и взгляд ее светло-зеленых глаз припечатал его к полу. Как его пугал этот взгляд!

– Ну что, он отвечает тебе?

Он покачал головой и опустил ладонь на руку отца – он надеялся, что это могло показаться исполненным любви жестом. Рука отца была вялой и сухой, а еще холодной. Как кожа змеи. Сброшенная кожа змеи…

– Нет, к сожалению, не отвечает. А я ведь хотел рассказать ему, как хорошо идут дела в его магазине.

– Это обрадовало бы его… – Мать вздохнула. – Он всегда жил только ради своего магазина.

«Это уж точно», – подумалось ему. Отца не интересовало ничего, кроме магазина, и потому, наверное, старику невыносимо было знать, что теперь там всем заправляет его сын-неудачник.

– Мы можем поговорить об этом за обедом. Накрывай на стол, – скомандовала мать и вновь скрылась на кухне.

– Да, конечно.

Но он еще на мгновение замер перед креслом отца, а ладонь так и осталась на руке старика. Он сжал холодные сухие пальцы, стискивая их все сильнее и сильнее.

– Плохи дела в твоем магазинчике. Если так пойдет и дальше, то в следующем году мне придется объявить себя банкротом. Банк хочет аннулировать мою ипотеку. Вот здорово, да? Ты строил этот магазин сорок лет, а мне удалось разрушить его всего за десять.

Ах, как восхитительно, как чудесно было сказать старику правду. Только для этого стоило поволноваться вчера ночью. Без сегодняшней эйфории он никогда не решился бы на это.

Отец прищурился. Не вспыхнули ли на мгновение его мутные глаза? И если да, то почему? От боли в руке? Или от осознания того, что родной сын готов лишить его всего – и гордости, и чести, и достоинства, и денег – готов разрушить все, созданное отцом. Все! Да, он заметил вспышку в глазах старика и надеялся на то, что эта вспышка – порождение боли.

Но уже через миг глаза отца погасли. Старик вновь превратился в зомби.

С трудом поднявшись, он прошел в столовую, отделенную от гостиной широкой дверью. Как и приказала мать, он поставил на белоснежную скатерть тарелки и стаканы, разложил столовое серебро, украсил тарелки кроваво-красными салфетками – под цвет роз в высокой стеклянной вазе на краю стола. Потом потянулись минуты ожидания. Он нерешительно переминался с ноги на ногу, понимая, что мать вот-вот позовет его. Нельзя было просто зайти в кухню и помочь матери: она не любила, чтобы кто-то путался под ногами, пока она готовит. Так что он слушал, как она грохочет посудой, точно зная, когда именно мать позовет его.

Сейчас!

– Мальчик мой, забери-ка вино и разливай его!

Он рванул с места, словно участвовал в забеге на сто метров и судья только что выстрелил у него над ухом из пистолета.

На кухонном столе стояла уже открытая бутылка белого вина. Взяв ее, он вернулся в столовую и наполнил бокалы. Тем временем мать принесла фарфоровые миски с картошкой и капустой и поднос с аккуратно нарезанными кусками свинины. Выставив все на стол, она удовлетворенно осмотрела плоды своего труда.

– Ну вот, теперь можно обедать. Я приведу отца.

Мать прошла в соседнюю комнату и привезла супруга в инвалидном кресле в столовую, усадив его во главе стола.

Он выставил приборы и для отца, не только для себя и матери, и неважно, что тот не мог обедать с ними. Важно, что соблюден ритуал.

– Приятного аппетита, – отрывисто сказала мать.

Они уселись за стол и принялись молча есть. Временами он украдкой поглядывал на отца. Тот безмолвно сидел за столом, и жизнь тонкой прозрачной нитью вытекала из его тела. Мать не обращала на это внимания. Она ела мясо, опустив голову. Зубы у нее были больными, потому она обгладывала каждый кусок, словно он состоял только из костей. При этом мать громко чавкала, и в этом чавканье ему почему-то слышалось шипение.

– Как дела в магазине? – наконец осведомилась она.

Именно мать всегда начинала разговоры за столом.

– Хорошо, очень хорошо. Я даже подумываю о том, чтобы нанять кого-нибудь.

Замерев, мать посмотрела на него через стол. Губы трубочкой вытянулись вперед.

– Ох, не знаю, мальчик мой, не знаю. Твой отец всегда говорил, что в магазине должны работать только свои… Не знаю. Почему бы тебе не найти себе жену? Она могла бы помогать тебе в лавке. Я вот всегда помогала отцу. И нам никогда не нужна была помощь наемных работников. Если работы становилось слишком много… что ж, мы работали ночью. Ты же знаешь, без труда не вытащишь и рыбку из пруда! Нет-нет, тебе непременно нужно жениться, подыскать себе жену, аккуратную женщину, которая умела бы убирать и готовить. Это стало бы отличным решением твоей проблемы. Но сперва тебе нужно изменить внешность, выжать из нее все возможное. Ты посмотри на себя в зеркало! Как ты выглядишь! Это же невообразимо! В наши дни женщинам нужны эффектные мужчины.

Он, опустив голову, молча сносил эти привычные издевки, впрочем, не жалея о том, что заикнулся о найме кого-то со стороны. В конце концов, неважно, что он скажет, мать все равно будет говорить только о его внешности и необходимости жениться. Он мог бы рассказать ей о рыбалке, и все равно она заговорила бы о его внешности. Он мог бы рассказать ей о своем улове на выходных, и мать без особых проблем перевела бы разговор на его будущую жену.

– Вот, например, в субботу. Что ты делал в субботу, мальчик мой? Может, ты ухаживал за какой-нибудь женщиной?

Он чуть не подавился капустой, но сумел сдержаться, хотя его едва не вырвало. Пришлось срочно прополоскать рот вином. Мать с отвращением покачала головой, но ничего не сказала. Вероятно, она решила, что уже достаточно пристыдила его.

– Я ходил в кино, – солгал он.

– Один?

Он кивнул.

– Ох, мальчик мой. – Мать вздохнула так тяжко, будто он только что сознался ей в убийстве. – И что мы с отцом сделали не так? Мы так старались, воспитывая тебя. Не может быть, что все это только из-за твоей внешности. Наверняка есть что-то еще.

Как всегда, она была права. Но об этом он не мог рассказать матери. Она не поняла бы его. Никто бы его не понял. Таков удел иных. Они всю жизнь остаются непонятыми.

Но он всегда справлялся с этим. Главное, что жизнь предоставляет ему возможность утверждаться в своей инаковости, холить и лелеять ее, свободно развиваться. Да, именно этим он и занимается.