ЕСТЕСТВЕННО-НАУЧНАЯ МЫСЛЬ В ФИЛОСОФИИ ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНИЯ

Как отмечалось, итальянские гуманисты XIV–XV вв. мало интересовались естественными науками (не гово­ря уже о математике). Но общий прогресс производства, всей жизни, знаний обращал взоры некоторых гуманистов к этим наукам.

Естественнонаучные произведения арабоязычных уче­ных стали известны уже в XII–XIII вв. В XI в. в странах Западной Европы вошли во всеобщее употребление «араб­ские» цифры, закреплявшие позиционную систему счисле­ния. Ренессансные ученые более широко и всесторонне даже по сравнению с арабоязычными ознакомились с про­изведениями античных (главным образом древнегрече­ских) математиков. Наибольшую роль сыграли при этом произведения Евклида и Архимеда. К исходу XV и началу XVI в. определились и первые значительные успехи евро­пейской математики, подводившие итоги ее предшествую­щего развития. В особенности они были связаны с деятель­ностью флорентийского математика Луки Пачоли (1445 – после 1509), автора «Суммы арифметики, геометрии, пропорции и пропорциональности» (1494), содержавшей свод­ку всего известного тогда математического знания, а так­же трактата «Божественная пропорция» (1496–1499). В представлениях Пачоли математика должна была пред­ставлять всеобщую закономерность, применимую ко всем вещам. Эта великая идея-мечта была сформулирована еще в античности Филолаем и другими пифагорейцами (свое отражение она нашла и в платоновском «Тимее»), опреде­ленный вклад в ее реализацию внесли арабоязычные ученые средневековья, но конкретное и уже продуктивное начало подлинной реализации этой важнейшей идеи на­учного знания произошло только в эпоху Возрождения. «Современное естествознание,– подчеркнул Ф. Энгельс,– единственное, о котором может идти речь как о науке...», естествознание, превзошедшее достижение античных гре­ков и средневековых арабов, появляется именно в эпоху 131

Возрождения [1, т. 20, с. 508]. Об уровне «современного естествознания» и его решающих признаках возможно су­дить после краткого анализа состояния производственной и художнической практики итальянского Ренессанса.

Это раннекапиталистическое производство хотя и всту­пало в мануфактурный период, но в основном оставалось еще ремесленным, с высочайшим уровнем выучки, до­стигнутой множеством поколений работников, непрерывно совершенствовавших ее. Такое мастерство, еще не тронутое капиталистической нивелировкой машинного, «массового производства», с необходимостью рождало множество ше­девров и становилось искусством. Хорошо известен его потрясающий расцвет в данную эпоху прежде всего в Ита­лии, расцвет, подаривший человечеству столько гениально неповторимых творений, восхищающих человечество и в наши дни.

Если же бросить взгляд на состояние тогдашней науки, то можно считать, что она сосредоточивалась в двух почти не связанных друг с другом организациях. Одной из них были университеты и некоторые школы, существовавшие уже не один век. Эта традиционная наука так или иначе вы­ступала в контексте умозрительной схоластики, которая, можно сказать, чуралась опытно-экспериментального ис­следования природы. Другой организацией можно считать мастерские живописцев, скульпторов и архитекторов, кото­рыми особенно изобиловала Флоренция. Их активнейшая практика создания предметов искусства, стимулированная все возраставшим спросом на них, с необходимостью толка­ла на путь экспериментирования. Но первоначально она была лишена математического и вообще теоретического осмысления. К тому же многие итальянские мастера, ху­дожники нередко не имели никакого систематического образования, не знали латыни, иногда были даже малогра­мотны. Однако сама практика создания предметов искус­ства, так сказать, логика мастерства требовала его соедине­ния с наукой, прежде всего с математикой.

Такое соединение и привело к выделению искусства из ремесла, ко все большему совершенствованию первого. Например, живописцы Ренессанса не достигли бы такого совершенства, если бы они с помощью математики не изу­чили правил перспективы. В этом свете становится по­нятным упомянутое выше название одного из двух главных произведений Пачоли – «Божественная пропорция»,– трактовавшего теорию геометрических пропорций («пра­вило золотого сечения»). То же следует сказать о скульпту-

ре и тем более об архитектуре, требовавшей не только математических познаний. В этой связи можно утверждать, что в фокусе всех методологических изысканий в области искусства стало учение о пропорциональности, основой которого служила мера человеческого тела – одного из главных объектов ренессансного искусства.

Ренессансная ситуация в сфере искусств и наук отлича­лась также тем, что даже их главные области – живопись, архитектура, скульптура, а также математика, механика, анатомия, медицина, зачатки химии – развивались в тес­нейшей связи и нередко объединялись в деятельности одного человека. Практиком и теоретиком искусства был, как уже отмечалось, Альберти. Но как гениальный ху­дожник – живописец и скульптор, исключительно много­сторонний и на редкость одаренный инженер, глубочайшим образом осмысливавший собственное искусство и искус­ство всей своей эпохи, среди современников выделился Леонардо да Винчи (1452–1519).

Леонардо да Винчи и его деятельность. Внебрачный сын нотариуса из местечка Винчи и простой крестьянки, Лео­нардо не получил классического образования и не обучался в университете. Однако это обстоятельство сыграло скорее положительную, чем отрицательную роль в его формирова­нии в качестве мастера искусства и многообразного изобре­тательства, а затем и теоретика этой высокой практики. Сам он называл себя «человеком без книжного образова­ния», подчеркнув тем самым свое отличие от подавляющего большинства гуманистов, великолепно начитанных во вся­ких текстах. Тем не менее, можно полагать, что Леонардо немало читал. Он был знаком (возможно, через своего друга Пачоли) с идеями Архимеда – наиболее влиятель­ного (наряду с Евклидом) античного математика и механи­ка, показавшего практическо-производственные стороны точных наук. Знаком был Леонардо и с теми немаловажны­ми элементами механики, которые разработали позднесред-невековые схоластики-номиналисты. Определенную роль в философской и научной инспирации Леонардо сыграли платонические идеи, развивавшиеся в академии его родной Флоренции, особенно произведения Фичино.

Но какую бы роль ни играли эти и другие теоретические источники в духовном развитии мастера из Винчи, он, как никто другой в его веке, формировался не столько под влиянием книг, сколько в процессе личного активного создания предметов искусства и различных технических творений. Начиная с обучения в одной из художественных

мастерских Флоренции, он быстро стал первоклассным мастером живописи и его широкоизвестные картины, напи­санные в дальнейшем, принадлежат к числу ее главных ренессансных шедевров. Меньше он проявил себя как скульптор, но особенно поразителен его инженерно-изобре­тательский гений.

Мужчина редкой красоты и огромной физической силы, холостяк, Леонардо был олицетворением творческих дерза­ний не только своей эпохи, но, возможно, всей истории человечества. Вне радостей творчества он явно не видел смысла человеческой жизни, во всяком случае собственной жизни. Если и не на размахе его, то на практической ре­зультативности отражалась зависимость Леонардо (как, в сущности, и подавляющего большинства других мастеров эпохи) от работодателей. Этим главным образом объясня­ется смена им мест своего жительства и работы – Фло­ренция, Милан, затем снова Флоренция, затем Романья, снова Милан, затем Рим. Последние два года своей жизни Леонардо находился на службе французского короля Франциска I и умер во Франции.

Он по праву заслужил имя пионера современного естествознания. Трудно обозреть круг его изобретений и проектов – в области военного дела (например, идея танка), ткацкого производства (например, проект автома­тической самопрялки), воздухоплавания (включая идею парашюта), гидротехники (например, идея шлюзов). По­чти все они далеко обгоняли технические возможности и потребности своей эпохи и по достоинству оценены толь­ко в прошлом и настоящем столетиях.

Рассматривать идеи Леонардо в историко-философском плане не просто, и прежде всего в силу того, что его дея­тельность в общем мало связана с тогдашними философ­скими традициями, развивавшимися на основе античных доктрин. Место гениального мастера в философском разви­тии Ренессанса определялось как его художнической, так и исследовательской деятельностью в области механики, физики, астрономии, геологии, ботаники, анатомии и физи­ологии человека. Причем подавляющее большинство на­учных изысканий Леонардо осуществил в контексте своей творческой практики. Специальных теоретических и тем более философских трактатов он не писал, однако интен­сивно осмысливал свои труды в многочисленных записных книжках. Они не были рассчитаны на публикацию и пред­ставляли собой шифрованные записи автора для самого себя. Только часть его литературного наследия стала изве-

стна под названием «Трактат о живописи» в XVI в. Самый же значительный корпус записей и дневников гениального нровидца стал предметом изучения лишь с конца XVIII в. и особенно со второй половины XIX в. и продолжается в наше время.

Методологические идеи Леонардо. Среди записей Лео­нардо есть и такие, которые свидетельствуют о его кон­фликте не только со схоластической, но и с гуманистиче­ской ученостью, оперировавшей огромным материалом разнообразной мудрости, почерпнутой в книгах. Эти чван­ливо-напыщенные «трубачи и пересказчики чужих про­изведений», непрерывно цитирующие различных авторов, пренебрежительно смотрели на Леонардо именно потому, что он неспособен был к демонстрации такого рода «мудро­сти». В противоположность ей ученый стремился цитиро­вать более достойного «автора» – «опыт, наставника их наставников» [83, с. 25 ]. Апелляция к опыту многократно повторялась в различных аспектах многими философами и усиливалась по мере того, как становилось все более очевидным многообразное богатство ренессансной жизни по сравнению не только со средневековьем, но и с антично­стью. Леонардо делал это особенно настоятельно, одним из первых подчеркивал, что «мудрость есть дочь опыта» [83, с. II]. Однако не в этом только состояла специфика его методологических идей. И даже не в том, что он не раз подчеркивал безошибочность опыта и приписывал возник­новение ошибок процессу неправильного рассуждения. Такие элементарно-сенсуалистические идеи многократно защищались в истории философии, начиная по крайней мере с Эпикура.

Специфика методологии Леонардо состоит в том, что он стремился к максимально конкретному пониманию опыта и по возможности к точному уяснению его роли в деле достижения истины. В борьбе против умозрительно-сло­весного «выяснения» истины ученый подчеркнул, что полны заблуждений те науки, которые «не порождаются опытом, отцом всякой достоверности, и не завершаются в наглядном опыте, т. е. те науки, начало, середина или конец которых не проходят ни через одно из пяти органов чувств». При этом выявляется, что опыт составляет мини­мальное условие истинности. Сама же истина «имеет одно­единственное решение» [83, с. 9], достижение которого кладет конец спорам об истинности. Провозглашаемая здесь однозначность истинности не может быть достигнута в опыте, понимаемом (и массово осуществляемом) как

чисто пассивное наблюдение и восприятие событий и фак­тов, сколь быни были они многочисленны. Такая предель­ная конкретность истины достижима не на путях пассивно­го наблюдения и восприятия, а посредством активного, целенаправленного опыта, или эксперимента.

Мы не найдем у Леонардо какой-то разработанной методики экспериментирования. Эта трудная задача решалась значительно позже, и в дальнейшем мы встретимся с более глубоким осмыслением проблемы эксперимента. Леонардо же скорее ориентировался на то достаточно стихийное экспериментирование, которое осуществлялось во многих итальянских художественных мастерских (боттегах) и которое, совершенствуя, практиковал он сам. Но методологическая проницательность ученого привела к четкому уяснению того, что такого рода экспериментирова­ние само по себе еще далеко недостаточный путь достиже­ния достоверной истинности, ибо «природа полна бесчис­ленных причин, которые никогда не были в опыте» [83, с. II]. Отсюда необходимость теории для его осмысления, резюмируемая в широко известных его словах: «Наука – полководец, и практика – солдаты» [83, с. 23].

Не оставляет Леонардо никакого сомнения и в том, какую науку он имеет в виду прежде всего и главным обра­зом. Это конечно математика, ибо только она способна придать результатам экспериментирования подлинную до­стоверность, искомую однозначность, делающую возмож­ной точное практическое применение найденной истины. В одной из своих записей Леонардо категорически не реко­мендует читать его нематематику. В другой он называет механику раем математических наук, ибо именно здесь достигается плод математических изысканий. При этом механика мыслилась не как теоретическая наука, какой она станет только впоследствии, в эпоху Галилея – Ньюто­на, а как чисто прикладное искусство конструирования различных машин и инструментов, в отношении которого великий итальянец был первоклассным мастером. Следова­тельно, мы называем Леонардо пионером современного естествознания не только как великого инженера, проекти­ровавшего различные механические устройства, создание которых стало возможным лишь в самом недавнем времени. Более того, мы имеем в виду теоретически уясненную им необходимость органического единства эксперимента и его математического осмысления, которое и составляет суть того, что мы вслед за Энгельсом называем современным естествознанием.

В записях Леонардо имеются и другие значительные методологические идеи, например идея сочетания аналити­ческого и синтетического методов исследования, а также идея объективности достоверной истины, не зависящей от характера ее объекта (в то время как теологическо-схоластическая традиция настаивала на обратном). Из онтологи­ческих идей, имеющихся в тех же записях, следует указать на понятия вечного правила (regola) и даже непререкаемо­го закона (irrevocabile legge) природы, по существу, ото­ждествляемого с естественной необходимостью, которую должен понимать любой исследователь и любой инженер, чтобы не стремиться к невозможному.

Проблема природы и искусства. Огромной философско-мировоззренческой проблемой, решавшейся мастером из Винчи, была также проблема соотношения человеческого искусства, понимаемого в самом широком смысле этого слова, и природы. Выше мы затрагивали ее в связи с рас­смотрением философской доктрины Кузанца. Тогда вы­яснилось, что, хотя этот великий мыслитель сближал человеческую и божественную деятельность, бесконечное превосходство последней перед первой превращало челове­ка в подражателя природы и находящегося в ней и за ней бога. Иначе выглядела та же проблема у Леонардо, у кото­рого человек выступает перед лицом фактически обезбоженной природы. В сущности, он полностью натурализиро-ван и представляет собой «величайшее орудие природы» [цит. по 84, с. 126]. Вся его деятельность свидетельствует о том, что «там, где природа кончает производить свои виды, там человек начинает из природных вещей создавать с помощью этой же самой природы бесчисленные виды новых вещей» [цит. по 84, с. 323].

Тезис гуманизма о царстве человека фактически пре­вращался у Леонардо в положение о превосходстве челове­ка над природой. С одной стороны, он ничего не способен сделать без и вне природы. Не способен он, например, делать золото, к чему стремились алхимики, ибо золото принадлежит к числу тех простых вещей, которые способна создавать только природа. Но затем проявляется могуще­ство человека, использующего эти простые природные вещества и создающего бесконечное разнообразие сложных вещей, предметов, творений, которых в самой природе никогда не было и не будет. Культура выше натуры, мог бы сказать Леонардо (ему, конечно, и не снились экологиче­ские проблемы наших дней).

Равнодушный к религии своей эпохи, мастер из Винчи

все же не доходил до богоборческих утверждений, а скорее подобно Кузанцу, Пико и другим гуманистам стремился только к максимальному приближению человека к богу, говоря, например, что «мы можем в отношении искусства называться внуками бога» [42, т. II, с. 363]. Но и такое утверждение свидетельствовало о предельной оценке твор­ческих способностей человека, которые именно в создании произведений искусства достигают своей кульминации.

Эстетика Леонардо. Реалистическая сущность эстетики Леонардо связана прежде всего с его убеждением в том, что искусство, как и наука, служит делу познания реального мира. Однако главное дело науки состоит в раскрытии количественных сторон вещного мира. Например, геомет­рия стремится свести окружность к квадрату, а тело – к кубу, арифметика же оперирует квадратными и кубиче­скими уравнениями. Причем оказывается, что обе эти науки постигают только прерывные и непрерывные количе­ства, но бессильны перед качеством, в котором и заключена подлинная красота природы. Познание качественности до­ступно главным образом искусству. Качественность озна­чает при этом и конкретность, индивидуальность, неповто­римость. В этом гениальный художник видит эстетическо-облагораживающую человека функцию природы. Она «столь усладительна и неистощима в разнообразии, что среди деревьев одной и той же породы ни одного не най­дется растения, которое вполне походило бы на другое, и не только растения, но и ветвей, и листьев, и плода не встре­тится ни одного, который бы в точности походил на другой» [83, с. 854].

Познавательная роль искусства выявляется именно в способности художника воспроизвести эту максимальную конкретность и индивидуальность. Первое место среди искусств принадлежит живописи, ибо «глаз, называемый оком души,– это главный путь, которым общее чувство может в наибольшем богатстве и великолепии рассматри­вать бесконечные творения природы...» [42, т. II, с. 362].

Живопись – самое демократичное из искусств, ибо ее так или иначе понимают все люди, не только грамотные, но и неграмотные. «Живопись – это немая поэзия, а поэ­зия – это слепая живопись» [42, т. II, с. 363]. В сущности, она выше науки, ибо способна изобразить явление целиком с предельной истинностью самой^ природы, между тем наука на это не способна.

Тем больше ответственность художника, который с не­обходимостью руководствуется чувствами, но не должен

делать это бездумно, если он подлинный художник. Трудно назвать художником того, кто, подобно зеркалу, бездумно срисовывает то, что видит. Творческая натура художника проявляется в его способности трансформироваться в лю­бой цвет и любую тональность, которые необходимы для изображения индивидуального и неповторимого. Сила обобщения художника прямо пропорциональна его спо­собности к индивидуализации. Автор «Моны Лизы» (Джо­конды), «Тайной вечери» и других бессмертных шедевров живописи дал крайне редкий пример гармоничного соеди­нения гениального живописца и великого ученого. Про­порции человеческого тела он изобразил как великолепный анатом, а неповторимость и красоту человеческой души в своих портретах и картинах – как глубокий психолог и великолепный живописец.

Астрономическое открытие Николая Коперника и его мировоззренческое значение. Важнейшей прикладной и од­новременно мировоззренческой естественнонаучной дис­циплиной едва ли не с начала своего возникновения была астрономия. Уже в древности она сочетала в себе тщатель­ное наблюдение движений небесных светил (и неба во­обще) и различное теоретическое, мировоззренческое ос­мысление (обычно включавшее громадный элемент фанта­стического).

В эпоху Возрождения астрономия переживала период большого подъема. Могучие импульсы, способствовавшие ее развитию, исходили из области мореплавания, приобрет­шего всемирные масштабы и требовавшего все более точной ориентировки. Не менее, если не более, важным было воздействие условий, специфичных для этой эпохи. Тогда продолжал действовать календарь, разработанный за по­лтора тысячелетия до нее, еще в эпоху Юлия Цезаря («старый стиль»). К тому времени в нем накопилось мно­жество неточностей, вносивших порядочную путаницу, например, в столь важную для церковной жизни перио­дичность наступления христианских праздников. Необхо­дима была его реформа, и уже Николай Кузанский задумы­вался над ней.

Комплекс астрономических знаний свое наиболее общее выражение получал в господствовавшей с античных времен геоцентрической системе Аристотеля – Птолемея. Идея геоцентризма, исходившая от Аристотеля, была органическим выражением его финитистской космологии и телеологической философской системы, с необходимостью требовавшей конечного космоса, за пределами которого (за

последней сферой неподвижных относительно друг друга звезд, принципиально отличавшихся для земного наблюда­теля от передвигавшихся по небу планет) находился боже­ственный перводвигатель. Напомним, что аристотелевская космология, будучи необходимой составной частью его физики, включала в себя также представления о принципи­альном различии подлунного, земного вещества, слагавше­гося из четырех традиционных стихий – воды, земли, воздуха и огня, подверженных непрерывным изменениям, и неизменного небесного вещества – эфира; об идеально круговых и равномерных движениях Солнца и планет около Земли по особым эфирным сферам; о так называемых интеллигенциях – особо тонких разумных духах, в кото­рых видели главный источник движения планет, при отсутствии действительного понимания физических при­чин их перемещения в пространстве. Как до Аристотеля пифагорейцами 5–4 вв. до н. э., так и после него Аристар­хом Самосским в 3 в. до н. э. были высказаны и гелио­центрические идеи устройства нашего космоса.

Однако они не могли быть тогда доказаны. К тому же геоцентрическая система вполне гармонирует с обыденным опытом, ежедневно подтверждающим неподвижность Зем­ли и движение светил, со «здравым смыслом», из которого во многом исходил Аристотель. Вот почему и Клавдий Птолемей, живший в Александрии во II в. и являвшийся великолепным астрономом-наблюдателем, математически осмысливавшим сложные видимые движения светил, при­нял аристотелевский геоцентризм как незыблемую истину. «Спасая видимость» движения планет вокруг неподвижной Земли и исходя из аристотелевских догм относительно кругового и совершенно равномерного движения небесных светил, Птолемей все же был вынужден изменить, вернее, «уточнить» характер этого движения. Он не придавал существенного значения идее реальности тех сфер, по которым, согласно Аристотелю, планеты обращаются во­круг Земли. В своем «Великом математическом построении астрономии» Птолемей, проделав колоссальный труд по объединению астрономических идей и материала своих предшественников за несколько веков, согласовав их с собственными наблюдениями, представил движение Солнца, Луны и других небесных светил около неподвижной Земли посредством эксцентриков (кругов, центр которых не со­впадает с центром Земли) и эпициклов (малых кругов, по которым обращаются планеты при своем обращении вокруг Земли по основному кругу) столь искусно и математически

строго, что впервые в истории астрономии стало возмож­ным предвычисление движений небесных светил и лунных затмений.

Астрономические таблицы, составленные на основе труда Птолемея (как им самим, так и средневековыми астрономами, продолжавшими их уточнять и усложнять), служили вполне удовлетворительным пособием по практи­ческой астрономии в течение множества веков. При этом мировоззренческое значение для христианско-схоластиче-ских доктрин сохраняла аристотелевская космология, ибо принцип геоцентризма соответствовал их антропоцентри­ческим представлениям, конечность мира в пространстве выявляла космическую функцию Христа и т. п. По изло­женным выше причинам в эпоху Возрождения все более ощутимо развивалось противоречие между принципиаль­ной, мировоззренческой, аристотелевской основой этой фундаментальной астрономической системы и ее приклад­ным значением, приданным ей Птолемеем. В этих условиях выступил великий польский астроном и философ Нико­лай Коперник (1473–1543).

Он учился в Краковском университете (1491–1496), в котором тогда было уже весьма ощутимо влияние гума­низма. Особое значение для формирования научных инте­ресов юного Николая имела астрономическая и математи­ческая школа, существовавшая здесь. По завершении обра­зования в Кракове Коперник приехал в Италию, где в течение восьми лет изучал астрономию, философию, медицину и право, овладел древнегреческим языком в уни­верситетах Болоньи, Падуи (где он слушал Помпонацци) и Феррары. По возвращении в Польшу Коперник, числив­шийся на церковной службе, дававшей ему средства к су­ществованию, посвятил жизнь многообразным научным за­нятиям и административной деятельности. Но главным делом его научной жизни была астрономия. Уже в Италии, изучив философско-космологические и астрономические идеи античных философов и ученых, он пришел к убежде­нию в ложности теории Аристотеля – Птолемея. Первым литературным результатом, в котором Коперник в самой общей форме выразил это свое убеждение, было совсем небольшое произведение «Очерк нового механизма мира» или «Малый комментарий» (примерно 1505–1507). В по­следующие годы по мере все более тщательных наблюдений неба, движения его планет это убеждение крепло, получая Астрономическую и математическую конкретизацию. Он не скрывал своих воззрений, однако главный труд его жизни

«Об обращении небесных сфер» (De revolutionibus orbium coelestium) был издан лишь перед его смертью.Главная идея этого великого произведения, положенная в основу гелиоцентрической системы мира, состоит, во-первых, в положении о том, что Земля отнюдь не составляет неподвижного центра видимого мира, а вращается вокруг своей оси, и, во-вторых, в положении, согласно которому она обращается вокруг Солнца, находящегося в центре мира. Вращением Земли вокруг своей оси Коперник объ­яснял смену дня и ночи, а также видимое вращение звез­дного неба. Обращением же Земли вокруг Солнца он объяснял видимое перемещение его относительно звезд, а также петлеобразные движения планет, вызвавшие такое усложнение Птолемеевой системы мира. Согласно Копер­нику, петли, описываемые планетами среди звезд,– след­ствие того, что мы наблюдаем их не из центра, вокруг которого они действительно обращаются, т. е. не с Солнца, а с Земли. Польский астроном первым установил, что Луна обращается вокруг Земли, являясь ее спутником. Одно только перемещение местоположений Солнца и Земли по­зволило значительно упростить схему движений планет вокруг нового центра мира.

Переходя к философским аспектам новой астрономиче­ской системы мира, напомним высокую оценку открытия Коперника Ф. Энгельсом, согласно которому оно стало «революционным актом, которым исследование природы заявило о своей независимости... Отсюда начинает свое летосчисление освобождение естествознания от теоло­гии...» [1, т. 20, с. 347].

Автор «Обращения небесных сфер» в духе эпохи во­спринимал свою астрономическую доктрину как философ­скую. Нужно думать, прежде всего потому, что первона­чальную, наиболее общую инспирацию к своему открытию он получил, познакомившись с идеями древнегреческих пифагорейцев (а также косвенно – через «Энеиду» Вергилия и поэму Лукреция Кара). Размышляя о возможной форме Земли, Коперник в III главе первой книги своего труда упоминает о всех тех ее фигурах, которые приписы­вали Земле первые древнегреческие «физиологи» (этим аристотелевским словом он сам их иногда называет) – от Анаксимандра до Демокрита,– и приходит к заключению, что ее следует принимать как совершенно круглую (что тоже утверждали некоторые античные философы). Другие античные философские идеи, например платоновско-не-оплатоническую идею мировой души, Коперник переос-

мысливал в духе своего гелиоцентризма, утверждая в X главе той же книги, что такого рода душой, или правите­лем мира, называли именно Солнце. В духе телеологизма, столь характерного для органицизма платоновско-аристотелевской традиции и даже усиленного в схоластической философии, Коперник в том же месте своего главного труда следующим образом обосновывает гелиоцентризм: «В сере­дине всех этих орбит находится Солнце; ибо может ли прекрасный этот светоч быть помещен в столь великолеп­ной храмине в другом, лучшем месте, откуда он мог бы все освещать собой?» [38, с. 59–60].

Приведенный пассаж можно расценить и как проявле­ние многократно зафиксированной нами выше гуманисти­ческой паганизации средневекового мировоззрения, кото­рая привела Коперника к астрономической идее гелио­центризма, радикально подрывавшей космологию, ха­рактерную для этого мировоззрения. Однако его фунда­ментальными реликтами («пережитками») все же остава­лись главные положения аристотелевско-птолемеевской космологии. Хотя величина Земли, считал Коперник, по сравнению с небом исчезающе мала, а расстояние от Земли до так называемой сферы неподвижных звезд колоссально, сама эта сфера представляет незыблемую границу мира, который, как и у Аристотеля, в принципе остается конеч­ным. Кроме того, орбиты планет и самой Земли в их движении вокруг Солнца остаются точно круговыми, а само это движение – идеально равномерным. Эти умозрительно-антропоморфные представления, на которые бессилен был еще посягнуть Коперник, заставляли его сохранить некоторую часть эпициклов и эксцентриков, обильно пред­ставленных в астрономии Птолемея и его последователей.

Наиболее прогрессивной и радикальной стороной коперниканской космологии и астрономии, на основе которых в дальнейшем были преодолены названные выше аристотелевско-птолемеевские представления, стало глубокое убеждение автора «Обращения небесных сфер» в том, что разработанная им система позволяет «с достаточной верностью объяснить ход мировой машины, созданной лучшим и любящим порядок Зодчим» [38, с. 42]. Выше мы встречались с идеей такой же «машины» у Николая Кузанского, у Коперника же в результате множества наблюдений я их математической обработки эта идея стала значительно более конкретной. Рождалось детерминистическо-механистическое мировоззрение в его противоположности телеологическо-органистическому. Ему предстояло широкое

распространение в следующем столетии. Физический взгляд на Землю развивался у Коперника уже и в силу его гелиоцентризма, выдвинувшего в фокус мироздания Со­лнце и объявившего Землю уже не привилегированной, а «рядовой» планетой его системы, закономерности кото­рой оказывались одинаковыми на всей громадной ее протя­женности. Эта радикальная тенденция коперниканской космологии и астрономии стала особо опасной для традици­онного христианско-схоластического мировоззрения, ибо подрывала основные его устои, но она проявилась не сразу, а в ходе дальнейшего развития коперникаиской астроно­мии. Для прогресса философско-рационалистического со­знания в целом идея гелиоцентризма оказалась весьма плодотворной, стимулировавшей к преодолению чувствен­ной видимости обыденного сознания, уверенного в не­подвижности Земли и ежедневном движении вокруг нее Солнца.

Сам автор «Обращения небесных орбит», понимая опасность, которая угрожала его книге (и могла помешать ее публикации), поместил по обычаю той эпохи в начале ее посвящение папе Павлу III. Коперник указал здесь на противоречие его основной астрономической идеи общеп­ринятому геоцентризму. Однако он вместе с тем под­черкнул весьма важную практическую сторону своей системы, на основе которой можно было более успешно вести работу по исправлению календаря. Аргументация Коперника в этом «Посвящении» как бы перекликается с теорией «двух истин» – философской, разделяемой срав­нительно немногими специалистами, и религиозно-идеоло­гической, широко распространенной в народных массах. Эта официально-церковная идеология, опиравшаяся пре­жде всего на Библию и претендовавшая на тотальную истинность, могла если не остановить, то сильно затормо­зить рождение истинно научной астрономии. Для отраже­ния этой опасности Коперник как своего рода заклятие в самом начале своего главного труда (еще до текста «По­священия») поместил слова, по преданию, начертанные на воротах платоновской Академии: «Да не войдет сюда ни­кто, не знающий математики!» Слова эти подчеркивали научный характер всего сочинения, который способны понять только специалисты.

Содержание «Посвящения» и тем более всего труда Коперника свидетельствовало отом, что автор нисколько не сомневался в реальности гелиоцентрической картины обосновывавшейся им астрономической системы. Однако

без его ведома во время печатания книги в Нюрнберге лютеранский богослов А. Осиандер (проявлявший интерес к астрономии) написал анонимное предисловие, в котором изобразил новую систему как чисто гипотетическую, лишь позволявшую составлять более простые астрономические таблицы. Автор же самого сочинения, находившийся на смертном одре, не мог опротестовать это предисловие, которое длительное время считалось выражением его со­бственной позиции. Однако предисловие Осиандера по иронии судьбы несколько смягчило выпады против гелио­центризма со стороны богословов. К тому же, когда в 1582 г. была наконец произведена реформа календаря (введение «нового стиля» при папе Григории XIII), она могла быть осуществлена в результате астрономических расчетов, основанных на системе Коперника.

Дальнейшее развитие коперниканской астрономии Кеп­лером. Великий немецкий астроном, математик, физик и философ Иоганн Кеплер (1571–1630) творил уже на исходе эпохи Возрождения. Его астрономические открытия и научные идеи стали одним из важнейших звеньев научно­го и философского развития нового времени. Как ренессансный мыслитель Кеплер весьма показателен тем противоречивым идейно-философским контекстом, из кото­рого вырастали его научные идеи, прежде всего астрономи­ческие.

Подобно огромному множеству своих современников Кеплер отдавал солидную дань астрологии, составляя горо­скопы, имевшие тогда огромный спрос. В первом своем произведении с длинным названием «Предвестник космог­рафических сочинений, содержащий космографическую тайну об удивительном соотношении пропорциональности небесных кругов, о причине числа небес, их величинах, о периодических их движениях, общих и частных, объ­ясненную из пяти правильных геометрических тел» (1596) Кеплер называл астрологию незаконной дочерью астроно­мии, которая обязана кормить свою мать, чтобы та не умерла с голоду. Такое заявление было выстрадано едва ли не всей крайне тяжелой жизнью этого выходца из народной среды, бедствовавшего до самой смерти.

Было бы, однако, неосновательно считать, что астроло­гия представляла некий чисто внешний слой мировоззре­ния Кеплера, служившего целям эксплуатации человече­ской глупости. Ведь в астрологии кроме наиболее попу­лярного представления о ней как о «науке», дающей возможность составления гороскопов, предсказывающих

индивидуальные судьбы людей, имеется (в «натуральной астрологии») в принципе верная идея взаимного влияния и взаимодействия небесных светил, прежде всего светил Солнечной системы. В наше время эту идею мы не можем и не должны считать достоянием астрологии, но в рассмат­риваемую эпоху это было именно так. Идея взаимодействия светил,– как увидим, одна из важных идей натурфилосо­фии – выражала в ней исконное органистическое убежде­ние в господстве в природе неких живых сил и стремлений, в единстве мира и даже универсума. Кеплер в общем разде­лял эту идею и придавал ей – как в названном выше произведении, так и в «Новой астрономии или небесной физике» (1609) – весьма интересную и плодотворную фи­зическую конкретизацию. Ученый считал, что Земля, как и Солнце, обладает некоей притягательной силой, гравита­цией, аналогичной магнетизму (интересно отметить, что термин «инерция» как выражение «лени» планет был введен именно Кеплером). Конечно, Кеплер был далек от открытия закона всемирного тяготения, но сделал шаг в этом направлении.

Однако главный вклад Кеплер внес в астрономическую науку. С юности он стал сторонником теории Коперника. Названное выше первое произведение Кеплера представля­ло собой результат его раздумий над коперниканской доктриной, в объективности которой он никогда не сомне­вался (в 1605 г. он указал на Осиандера как подлинного автора предисловия к произведению Коперника). Более века после выхода этого великого произведения нередко самые видные астрономы не решались признавать гелио­центризм объективной истиной, например известный дат­ский астроном XVI в. Тихо де Браге (1546–1601), в тече­ние десятилетий прослеживавший пути светил и записы­вавший свои наблюдения. В названном первом своем произведении Кеплер, считая идею гелиоцентризма не­зыблемой, клал в основу своего объяснения пифагорейско-платоновские представления (в особенности зафиксиро­ванные в «Тимее»). Одновременно он опирался на не­однократно цитированное выше положение Библии, со­гласно которому бог все создал в соответствии с мерой, числом и весом. Отсюда развитие Кеплером уже рассмот­ренной выше идеи о мире как небесной машине, подобной огромному часовому механизму. В «Космографической тайне» автор стремился осмыслить этот космический меха­низм, привлекая пифагорейско-платоновское учение о пяти правильных многогранниках – четырехграннике, кубе, во-

сьмиграннике, двенадцатиграннике и двадцатиграннике, каждый из которых расположен между вписанной в него и описанной вокруг него сферами обращения планет.

Идеи пифагореизма сами по себе, разумеется, не могли породить новые астрономические законы. Однако несом­ненно вдохновляющее воздействие этих идей на великого математика Кеплера, влюбленного в астрономию и распо­лагавшего огромным эмпирическим материалом наблюде­ний движения планет Тихо де Браге. Напряженная много­летняя работа над осмыслением этих наблюдений (прежде всего Марса) привела немецкого ученого к открытию двух известных законов движения планет (впервые изложенных в «Новой астрономии»): 1) планеты движутся вокруг Солнца не по идеально круговым орбитам, как это пред­ставлялось Аристотелю, Птолемею, да и Копернику, а по эллиптическим (при этом Солнце смещено в один из его фокусов); 2) вопреки тем же астрономам Кеплер устано­вил неравномерность в движении планет по орбитам вокруг Солнца (их скорость в различные промежутки при этом фиксируется математически).

Название третьего важнейшего произведения Кеплера тоже пифагорейское – «Гармонии мира» (1619). Здесь был сформулирован наиболее сложный третий закон Кеп­лера, установивший математически точную зависимость между временем обращения планет вокруг Солнца и их расстоянием от него. Тем самым единство планетной систе­мы, ассоциировавшееся у Кеплера с пифагорейской идеей гармонии, получило строго научную формулировку. Сама идея пифагорейцев относительно числовой гармонии, кото­рую могут воспринимать мудрецы с особо тонким слухом, к тому времени существовала уже два тысячелетия. Но формулировка математически безупречных законов, управ­лявших движением светил, была осуществлена впервые.

Ход «космических часов» был отражен в составленных Кеплером «Рудольфинских таблицах», законченных в 1624 г. и дававших возможность наиболее точного предвычисления движения планет за всю предшествовавшую историю астрономии. За несколько лет до этого Кеплер опубликовал (в трех выпусках) учебник коперниканской астрономии, в котором отразил и свои открытия. Он тут же был внесен в папский «Индекс запрещенных книг». Однако научная астрономия была создана, и с этим должны были считаться последующие естествознание и философия. Ка­кую бы роль ни играло понятие бога, объективно эти откры­тия углубляли материалистическое мировоззрение.