Глава 27. В гостинице мы довольно долго сидим в моем номере, смотрим какой‑то фильм по телевизору

В гостинице мы довольно долго сидим в моем номере, смотрим какой‑то фильм по телевизору. Мы с ним уже успели наговориться вдоволь, но я чувствую между нами какое‑то странное напряжение, словно он хотел мне что‑то сказать и не сказал… Да и я тоже.

Мне кажется, мы с ним очень похожи: оба не желаем сделать первый шаг.

Что нас останавливает? Может быть, все дело во мне и наши с ним отношения не сдвинутся с мертвой точки, пока он не почувствует, что я знаю, что хочу именно этого? А может, он и сам не знает, чего хочет?

Но как могут два человека, которых бешено влечет друг к другу, не поддаться этому чувству? Уже больше двух недель мы с ним разъезжаем по дорогам страны. Мы успели поделиться своими сокровенными тайнами, мы даже в некотором смысле успели пережить минуты настоящей близости. Мы спали на одной кровати, касались друг друга, и хоть бы что, нас с ним словно разделяет незримая стена, и ничего с этим не поделать. Мы трогаем пальцами эту стену, мы смотрим в глаза друг другу, мы знаем, чего оба хотим, но стена, зараза такая, никуда не исчезает. Либо нас судьба за что‑то наказывает, либо мы с ним предаемся самому настоящему, без дураков, самоистязанию.

– Не подумай только, что я уже хочу уезжать, – говорю я, когда Эндрю собирается уйти к себе в номер, – но долго мы еще пробудем в Новом Орлеане?

Он берет с ночного столика свой мобильник, бросает быстрый взгляд на экран, потом сжимает аппарат в руке.

– Наши номера оплачены до вторника, – отвечает он, – но решай сама, если хочешь, можно уехать и завтра.

Сжав губы, я улыбаюсь, делаю вид, что усиленно размышляю, постукивая указательным пальчиком по щеке.

– Даже сама не знаю, – наконец произношу я, вставая с кровати. – Мне, конечно, здесь очень нравится, но ведь надо же, в конце концов, ехать в Техас.

Эндрю с любопытством смотрит на меня:

– Да? Так ты все еще не передумала ехать в Техас?

Медленно киваю, на этот раз размышляя по‑настоящему.

– Нет, пожалуй, – отвечаю я сдержанно. – Но ведь я с самого начала собиралась ехать в Техас…

И вдруг меня как громом поражает мысль: «Может быть, в Техасе все и закончится». Я сразу мрачнею.

Эндрю целует меня в лоб, улыбается:

– Ладно, ложись спать, утро вечера мудренее, – и уходит.

А я не могу ничего поделать. Невидимая стена слишком толста и прочна, я слишком боюсь ее, не могу протянуть к нему руку, не могу остановить.

Через несколько часов, ранним утром, когда еще совсем темно и нормальные люди еще спят, я вдруг просыпаюсь и сажусь на кровати. Не знаю, что меня разбудило, но мне кажется, какой‑то громкий звук. Я постепенно прихожу в себя, озираюсь в темной, хоть глаз выколи, комнате, жду, когда глаза привыкнут к мраку и я увижу, что такое могло меня разбудить. Скорее всего, что‑то упало. Встаю, иду по комнате, отдергиваю занавески, но совсем чуть‑чуть, чтобы свету было побольше. Гляжу в сторону ванной комнаты, телевизора, а потом на стенку, разделяющую наши с Эндрю номера. Да‑да, наши с Эндрю. И тут мне приходит в голову, что я слышала во сне звук, донесшийся из его номера, ведь я лежала головой именно в ту сторону.

Натягиваю поверх трусиков белые шорты, беру карту‑ключ и еще одну, от его номера, Эндрю сам вручил мне ее на всякий случай, и босиком выхожу в ярко освещенный коридор.

Подхожу к его двери и для начала легонько стучу в нее согнутым пальцем:

– Эндрю!..

Ответа нет.

Стучу снова, на этот раз сильнее, зову его, и опять без ответа. Подождав немного, сую карту в щель, потихоньку открываю дверь: вдруг он еще спит.

Эндрю сидит на краю кровати, локти на коленях, сложенные ладони свисают между ног. Плечи опущены, спина выгнута дугой, взгляд устремлен в пол.

Поворачиваю голову направо и вижу на полу мобильник с разбитым вдребезги экраном.

– Эндрю… Что случилось? – спрашиваю я, медленно подходя ближе, но не потому, что боюсь его, а потому, что боюсь за него.

Занавески полностью отдернуты, через окно в комнату льются лунные лучи, освещая полуобнаженное тело Эндрю серовато‑голубым сиянием. На нем только трусы. Подхожу, скольжу ладонями по его рукам сверху вниз, сплетаю пальцы с его пальцами.

– Скажи, мне же ты можешь сказать, – говорю я, а сама уже обо все догадалась.

Он не поднимает головы, только нежно сдавливает мне пальцы.

Сердце мое болезненно сжимается…

Делаю еще шаг, становлюсь между его ног, и он не колеблясь обнимает меня и крепко ко мне прижимается. Грудь моя содрогается, я обнимаю его голову, прижимаю к себе.

– Бедненький ты мой, – содрогаясь от жалости, говорю я. Слезы бегут по моим щекам, но я изо всех сил стараюсь держать себя в руках. Прижимаю его голову к себе еще крепче. – Я здесь, я с тобой, Эндрю.

Он тихо плачет, уткнувшись лицом мне в живот. Звуков не слышно, я лишь чувствую, как содрогается его тело. Умер его отец, и он отдается своему горю полностью, не стесняясь меня. Никогда еще он не обнимал меня так долго. Когда по телу его проходит судорога рыдания, руки его сжимают меня еще крепче, и я теснее прижимаю его к себе, с нежностью гладя его по волосам.

Наконец он поднимает голову и смотрит на меня снизу вверх. О, как мне хочется, чтобы с лица его исчезло это страшное выражение страдания. Сейчас я больше ни о чем другом не могу думать. Хочу лишь не видеть на лице его эту боль, хочу, чтобы он снова улыбнулся.

Эндрю тянет меня за талию, укладывает на кровать рядом с собой. Я лежу спиной к нему, и сильные руки его крепко прижимают меня к себе. Проходит еще час, луна переместилась и скоро скроется за краем окна. Эндрю не произносит ни слова, и я не пытаюсь разговорить его. Я понимаю, что сейчас надо помолчать, и готова молчать вместе с ним хоть всю жизнь, если потребуется.

Вот так два прежде неспособных плакать человека, плачут вместе, и если бы сегодня настал конец света, мы бы знали, что свое предназначение в этой жизни мы выполнили.

Где‑то на горизонте встает солнце, луна бледнеет и чахнет, но какое‑то время оба светила, дневное и ночное, остаются на небе вдвоем почти на равных. Потом небо окрашивается пурпуром, переходящим в розовый цвет, солнце наконец входит в силу и сгоняет съежившуюся луну с небосклона, призывая нашу часть планеты к пробуждению.

Я переворачиваюсь на другой бок, лицом к Эндрю. Он тоже все еще не спит. Я тихо улыбаюсь ему, и он не сопротивляется, когда я легко целую в губы. Эндрю проводит тыльной стороной пальца по моей щеке, касается губ, подушечка большого пальца скользит по моей нижней губе. Я придвигаюсь ближе, он сцепляет мою руку со своей и запихивает их между нашими, тесно прижавшимися друг к другу телами. Его прекрасные зеленые глаза нежно улыбаются мне, потом он отпускает мою ладонь и обнимает меня за талию, прижимает к себе так сильно, что я чувствую подбородком его горячее дыхание.

Я понимаю, что об отце он сейчас говорить не хочет, этим он бы разрушил напряженную хрупкость данной минуты. Но я хочу говорить и думаю, что такой разговор нужен ему самому, он помог бы скорее преодолеть горе… Вот только сейчас нужно набраться терпения и ждать. Еще не время.

Тяну к нему свободную руку, веду пальцем по контурам татуировки на его правом предплечье. Потом пальцы мои осторожно касаются его грудной клетки, проводят по ребрам.

– Можно посмотреть? – шепчу я.

Он понимает, что я говорю о татуировке на его левом боку, изображающей Эвридику. На этом боку он сейчас как раз и лежит.

Эндрю смотрит на меня, но лицо его непроницаемо. Глаза какое‑то время блуждают, мне кажется, это никогда не кончится, но наконец он приподнимается и переползает через меня на другую сторону, чтобы мне было видно. Как и раньше, он лежит на одном боку, подтягивает меня ближе к себе и поднимает руку. Я тоже приподнимаюсь, чтобы получше рассмотреть, провожу пальцем по искусно выполненному, очень красивому рисунку: женщина, изображенная на нем, выглядит как живая. Голова ее расположена чуть ниже подмышки, а босые ступни достают до середины бедра, дюйма на два заходя на живот. На ней длинное белое прозрачное платье, плотно облегающее спереди, словно навстречу дует сильный ветер и развевает его складки.

Эвридика стоит на каком‑то уступе и смотрит вниз, изящно отставив назад руку.

А потом я замечаю нечто странное.

Вторая рука Эвридики указывает вперед, но на ее локте рисунок неожиданно обрывается, и с другой стороны тянется еще одна рука, похоже мужская. И струящаяся ткань тут тоже выглядит как‑то не на месте; она также развевается на ветру. А под нею в тот же самый уступ упирается нога с мускулистой икрой, но и она изображена только до колена.

Как завороженная, я веду пальцами по контуру прекрасной татуировки и пытаюсь постичь ее тайный смысл: почему она не завершена?

Вопросительно гляжу на Эндрю.

– Вчера вечером ты спрашивала, кого я боготворю в музыке… Так вот, я отвечу: это Орфей. Звучит, конечно, странно, я понимаю, но мне всегда нравилась история про Орфея и Эвридику, особенно в изложении Аполлония Родосского. Она, как говорится, запала мне в душу.

Я тихо улыбаюсь и снова гляжу на татуировку, не отрывая от нее пальцев.

– Про Орфея я слышала, а вот про Эвридику…

Мне немного стыдно, что я не знаю этой истории, ведь Эндрю ею так дорожит.

– Орфей был сыном музы Каллиопы, поэтому ему не было равных в музыкальном искусстве. Когда он играл на лире и пел, все живое внимало ему. Более великого музыканта не было на земле, однако сильней, чем музыку, даже несмотря на талант, он любил свою жену Эвридику. Ради нее Орфей был готов на все. Но вскоре после свадьбы Эвридику ужалила змея, и она умерла. Убитый горем Орфей спустился в подземное царство мертвых, полный решимости вернуть ее обратно.

Эндрю продолжает рассказ, я слушаю и не могу не думать о себе и о нем тоже, пытаюсь поставить себя на место Эвридики. А Эндрю на место Орфея. Даже вспоминаю дурацкую ситуацию в ночном поле, когда по нашему одеялу ползла змея. Понимаю, глупый эгоизм, конечно, но ничего не могу с этим поделать…

– Попав в подземное царство мертвых, Орфей стал играть на лире и петь, и все, кто там его слышал, были очарованы и восхищены его искусством настолько, что не могли удержаться и упали перед ним на колени. В том числе и повелитель царства мертвых Аид и его жена Персефона. И они позволили Эвридике вернуться вслед за Орфеем на землю при одном условии: на пути обратно Орфею запрещено было оглядываться назад, даже на мгновение. – Эндрю какое‑то время молчит. – Но по пути наверх он не смог побороть искушения и решил проверить, идет ли за ним Эвридика…

– И оглянулся… – продолжаю я.

– Да, оглянулся, – печально кивает Эндрю. – Если бы выждал еще одно мгновение… Ведь он уже был у самого выхода, но он оглянулся – и в тусклом свете, льющемся сверху, увидел Эвридику. Они протянули друг к другу руки, но пальцы их не успели даже соприкоснуться, как она исчезла во мраке подземного мира, и больше он ее никогда не увидел.

Стараясь ничем не выдать волнения, я нетерпеливо вглядываюсь в лицо Эндрю. Но он смотрит прямо перед собой, кажется не видя меня, настолько погружен в свои мысли.

Потом он стряхивает с себя оцепенение.

– Люди хотят носить татуировки со смыслом, близким их сердцу, – говорит он, в упор глядя на меня. – Вот и эта имеет для меня глубокий смысл.

Я снова смотрю на татуировку, потом ему в глаза, вспомнив, что сказал ему отец в тот вечер в Вайоминге.

– Эндрю, а что твой отец имел в виду, помнишь, тогда, в больнице?

Взгляд его теплеет, он отворачивается. Потом берет меня за руку, проводит большим пальцем по моей ладони.

– Ты запомнила это? – спрашивает он с ласковой улыбкой.

– В общем‑то, да.

Эндрю целует мне руку:

– Помню, как он наезжал на меня из‑за татуировки. Когда я сделал ее, то рассказал Эйдану, что она означает и почему не закончена, и тот проболтался отцу. – Эндрю закрывает глаза. – Черт, я так виноват перед ним, зачем я только с ним ругался. Последние два года отец мне всю плешь проел из‑за этой несчастной татуировки, но я‑то понимаю, он всегда был такой: крутой мужик, который никогда, как бы ни было плохо, не распускает нюни и не дает воли чувствам. Но однажды, когда рядом не было Эйдана и Эшера, он сказал мне, что смысл моей татуировки в том, что этот парень «обабился», он так это понял… Отец сказал мне тогда… – Тут Эндрю красиво шевелит в воздухе пальцами. – «Сын, я надеюсь, ты когда‑нибудь найдешь свою Эвридику. Дай только Бог, чтоб она не превратила тебя в бабу…»

Стараюсь прогнать с губ легкую улыбку, он замечает это и сам улыбается.

– Но почему она все‑таки не закончена? – спрашиваю я и снова убираю его руку, которая прикрывает татуировку, чтобы еще раз взглянуть на нее. – И что, в конце концов, она означает?

Эндрю вздыхает, хотя с чего бы, ведь с самого начала знал, что я стану задавать подобные вопросы. Неужели надеялся, что я так это оставлю?

Не дождется.

Эндрю вдруг приподнимается, садится на кровати, поднимает и меня тоже. Берется за края моей майки и медленно начинает ее стаскивать. Не задавая лишних вопросов, я поднимаю руки, и уже через секунду сижу перед ним на кровати голая по пояс. Мне ни чуточки не стыдно, разве только самую малость, и я инстинктивно двигаю плечом, чтобы хоть как‑то прикрыть наготу.

Эндрю снова кладет меня на кровать и так тесно прижимает к себе, что мои бедные груди сплющиваются. А он прижимается ко мне еще сильнее, сплетается со мной руками и ногами. Наши тела идеально подходят одно к другому, как элементы пазла.

И я вдруг начинаю кое‑что понимать…

– Моя Эвридика – это только половина татуировки, – говорит он и смотрит вниз, где татуировка касается моего тела. – Я думал, что когда‑нибудь, если женюсь, у моей жены будет вторая ее половина, тогда Орфей и Эвридика снова соединятся и будут вместе.

Сердце мое колотится, к горлу подкатывает комок. Пытаюсь проглотить его, но он застрял, распухший и теплый.

– Понимаю, звучит глупо, – бормочет он, и я чувствую, как слабеет его объятие.

Тогда я сама обнимаю его еще крепче.

– Ничего не глупо, – тихим и настойчивым голосом шепчу я. – И при чем здесь «обабился»? Ведь это очень красиво… И ты тоже такой красивый…

Какая‑то тень пробегает по его лицу, не могу понять, что за мысль снова пришла ему в голову.

Потом он встает. Я неохотно отпускаю его.

Эндрю поднимает с пола свои темно‑коричневые шорты, натягивает поверх трусов.

Все происходит так быстро, что я в растерянности гляжу и ничего не могу понять и только через несколько секунд, опомнившись, тоже надеваю майку.

– Да… Может, отец с самого начала был прав. – Эндрю подходит к окну и глядит на Новый Орлеан, раскинувшийся внизу. – У него тоже что‑то было в душе, но он таил это, прикрывался всякой чушью насчет того, что, мол, «настоящий мужчина никогда не плачет».

– Что он скрывал?

Я подхожу к нему сзади, но не касаюсь его. Он сейчас недосягаем, в том смысле, что, кажется, не хочет, чтобы я была здесь. И это не утрата интереса или влечения, тут что‑то другое…

– Он понимал, что ничто не длится вечно, только вслух не говорил этого, – не оборачиваясь, отвечает Эндрю. Некоторое время он молчит, скрестив руки на груди и глядя в окно. – Лучше скрывать свои чувства, чем поддаться им и позволить превратить тебя в черт знает что… А раз уж ничто не длится вечно, то в конце концов все хорошее в жизни неизбежно несет с собой страдание.

Эти слова буквально пронзают мне сердце.

И все мгновенно возвращается на свои места, будто ничего и не было, никакой близости с Эндрю: стена между нами, казалось рухнувшая благодаря моим усилиям, снова стоит как ни в чем не бывало.

Да, он прав, и я, черт возьми, понимаю, что он прав.

Именно эти мысли и удерживали меня, не позволяли полностью раствориться в нем, всей душой принять его мир. В считаные секунды правота его слов снова подчинила меня этой логике.

Ладно, хватит об этом. Сейчас есть кое‑что поважнее, чем мои проблемы, и уж я позабочусь о том, чтобы относиться к нему как прежде.

– Ты… Тебе надо ехать на похороны отца, так что…

Эндрю резко разворачивается ко мне, в глазах решимость.

– Нет, на похороны я не поеду. – Он надевает чистую рубаху.

– Но, Эндрю… ты должен это сделать, – хмурюсь я. – Ты никогда не простишь себе, если не поедешь на похороны отца.

Скрипнув зубами, он отворачивается, садится на край кровати, наклоняется и сует босые ноги в кроссовки.

Потом поднимается.

Я беспомощно стою посреди комнаты, гляжу на него, не веря собственным глазам. Надо срочно придумать что‑то, найти такие слова, чтобы он послушался меня, но сердце подсказывает: это бесполезно, у меня ничего не выйдет.

– Я знаю, что надо делать, – говорит он и сует в карман шортов ключи от машины. – Скоро вернусь, хорошо?

Ответить я не успеваю. Он шагает ко мне, берет мою го лову в ладони, наклоняется и прижимается лбом к моему лбу. Гляжу ему в глаза и вижу бездну, в которой бурлит страдание, неуверенность и много других самых сложных и противоречивых чувств, которым я не могу придумать названия.

– Дождешься? – спрашивает он, нежно заглядывая мне в глаза, так близко, всего в нескольких дюймах.

Я отстраняюсь и киваю:

– Дождусь.

Больше сказать ничего не могу. Меня тоже обуревают противоречивые чувства, я тоже ни в чем не уверена. Но вдобавок мне очень больно. Сердцем чую, что между нами что‑то происходит, но сейчас это не сближает нас, как тогда, в пути, нет – все больше отдаляет друг от друга. И это пугает меня до дрожи.

Я понимаю эту логику. Все мои стены восстановлены. Мне никогда еще не было так страшно.

Он выходит из номера, а я остаюсь, глядя на закрывшуюся за ним дверь.

С тех пор как Эндрю вернулся за мной на автобусную станцию, он в первый раз оставляет меня одну. Все это время мы с ним практически не разлучались, а теперь, когда он вышел из номера, мне кажется, что я его больше никогда не увижу.

ЭНДРЮ