Глава 20. Это был долгий и нудный вечер, хотя не обошлось и без смешного.

Это был долгий и нудный вечер, хотя не обошлось и без смешного.

Большую часть времени я тихо просидел в сторонке на кресле Гревила, и сновавшие мимо меня с деловым видом люди, которые что-то измеряли, фотографировали, брали отпечатки пальцев и выковыривали из стен пули, почти не обращали на меня внимания.

Мне была задана масса вопросов, и этот предварительный допрос закончился тем, что приходивший в себя Роллуэй застонал. Хотя полицейские и не любят посторонних советов, они все-таки прислушались к робко высказанному мною предложению надеть на него наручники, пока он еще окончательно не очухался, поскольку он тут же проявит свой боевой характер. Он уже бесновался, поднявшись на ноги и что-то ворча, пока не понял, где находится.

Когда стоявшие по обе стороны от него полицейские схватили его за руки, он уставился на меня, пытаясь сфокусировать свой взгляд. Я еще был на полу, но уже радовался тому, что с меня убрали его вес. Он словно никак не мог понять, в чем дело, и тем же невыразительным голосом, что и раньше, называл меня скотиной и прочими менее безобидными словами.

— Я знал, что от тебя надо ждать гадостей, — сказал он. В голове у него еще недостаточно прояснилось, чтобы попридержать язык. — Но тебе не придется давать показания, уж я позабочусь об этом.

Полицейские флегматично выполнили формальности ареста, рассказали ему о его правах и пообещали медицинскую помощь по прибытии в полицейский участок. Я смотрел, как он, спотыкаясь, удалился, и, усмехаясь, вспомнил о принятом ранее решении ни в чем не обвинять его, тем более в убийстве людей. Я же не знал, что он застрелил Симза. Я совершенно не боялся его. А он, видимо, даже не предполагал, что я могу не предпринять никаких действий по обвинению его в использовании кокаина. Он готов был убить лишь для того, чтобы предупредить это. А я даже и не подозревал, что он крупный торговец, пока он сам не похвастался.

Пока вокруг меня полным ходом шло расследование, я размышлял, почему представители наркомафии с такой легкостью отнимали жизнь у других людей, так легко шли на преступление.

«Тот же Ваккаро, — думал я, — расстреливал из проходящих машин летчиков, которые хотели с ним развязаться. Может быть, у наркомагнатов это считается обычным наведением порядка, вроде приборки? Все считали, что убийство Симза не было беспрецедентным, и оказались правы».

Для типов вроде Роллуэя и Ваккаро жизни других людей стоили недорого, ведь они так или иначе их рушили. Выбрав наркобизнес и коррупцию своим поприщем, они сознательно и охотно извлекали прибыль из гибели и крушения бесчисленных жизней, намеренно обрекая молодых людей на горестный безвозвратный путь. Я читал, что употребление кокаина наносит ощутимый физический ущерб через два-три года. Поставщикам и торговцам это было известно. Благодаря этому торговля шла бесперебойно. Их жадность была отвратительной.

Из-за лежавшей в основе этого безнравственности и прогрессирующей душевной тупости они сами были подвержены гниению и наркомании. Роллуэй самоуничтожился, как и его жертвы.

Я удивлялся, откуда брались такие люди. Одно дело осуждать, но я просто не понимал их. Они не были случайными мошенниками, как Просс. Они были бездушными и жестокими. Как говорил Эллиот Трелони, у большинства преступников порочная логика. Если бы мне когда-нибудь вздумалось продолжить тетрадь Гревила, я написал бы в ней нечто вроде: «Пути нечестивцев неисповедимы для праведников». Или даже так: «Что делает нечестивцев нечестивцами, а праведников праведниками?» Нельзя верить простым ответам социологов.

Я вспомнил как-то услышанную мною старую историю. Скорпион попросил лошадь перевезти его через бурный поток. «Почему бы нет?» — ответила лошадь и пустилась вплавь со скорпионом на спине. Где-то посередине скорпион ударил лошадь своим жалом. Насмерть отравленная лошадь воскликнула:

«Мы же теперь утонем вместе! Зачем ты это сделал?» На что скорпион ответил: «Я не могу иначе — у меня такая натура».

Николасу Лоудеру было уже не суждено ни беспокоиться, ни удивляться; и его восставшая совесть осталась чиста, послужив причиной его смерти. «Сплошная ирония и несправедливость», — думал я, чувствуя жалость к человеку, который не смог молчаливо наблюдать мое убийство.

Было совершенно очевидно, что он пристрастился к кокаину. Возможно, он был зависим от Роллуэя, возможно, тот путем шантажа заставил его стать невольным соучастником в темных делах с лошадьми. Он боялся, что я раскрою его, но в конце концов зло оказалось не в нем, и Роллуэй понял это, понял, что не может рассчитывать на полное молчание с его стороны.

Через Лоудера Роллуэй узнал, где искать меня в воскресенье днем и через него же нашел меня этим вечером в среду. Лоудер, однако, не подставил меня сознательно. Он был использован своим мнимым другом; а я не видел никакой опасности в том, что сказал, что в воскресенье буду обедать с Майло и Остермайерами и что буду готов обсудить цену за Джемстоунз в доме Гревила.

Я совершенно не пытался как-то скрыться от Роллуэя, что бы он там ни думал; я пытался скрыться от некоего таинственного врага, опасного и неизвестного.

Сплошная ирония...

Я подумал о Марте и Харли и о напичканном кокаином Дазн Роузез. Я попрошу их оставить лошадь и попробовать его на соревнованиях и пообещаю им, что, если он так их ничем и не порадует, я верну им деньги и отправлю его на аукцион. Не давала покоя мысль о том, чем разразятся по поводу всего этого жокейский клуб и пресса. «Вероятно, придется уступить победу на йоркских скачках», — думал я.

А еще я думал о Клариссе, которая находилась в гостинице «Селфридж» и старалась вести себя как ни в чем не бывало, несмотря на то, что ее память была полна жестоких картин. Я надеялся, что она позвонит своему Генри, почувствует опору, продолжит тихо скорбеть о Гревиле и радоваться, что спасла его брата. Я оставлю сигнал «Чародея» на шестнадцать двадцать и каждый раз, услышав его, буду вспоминать о них обоих: кому-то это покажется сентиментальным, кто-то скажет, что вся их любовь со свиданиями — сплошной сентиментализм, но что из этого? Они были счастливы, и я разделяю их чувства.

В какой-то момент в доме появился некий полицейский чин в штатском, который пользовался авторитетом и к которому все обращались не иначе как «сэр».

Он представился старшим полицейским офицером Инголдом и попросил меня подробно ответить на его вопросы, а кого-то из подчиненных записать всю нашу беседу. Офицер был маленького роста, проницательный, деловитый. Он обдумывал каждый мой ответ, прежде чем задать свой следующий вопрос, словно пропуская то, что я говорил, через какой-то свой внутренний компьютер; к тому же, что было мне на руку, он увлекался скачками: выражал сожаление по поводу смерти Николаев Лоудера и знал о моем существовании.

Я довольно откровенно рассказал ему все, что произошло, за исключением лишь нескольких вещей: подробностей того, как Роллуэй просил вернуть его трубку, присутствия Клариссы и страшного отчаяния, охватившего меня за несколько минут до ее прихода. Я несколько укоротил и упростил безнадежную схватку, сведя ее к быстрому нокауту.

— Эти костыли, — поинтересовался он, — зачем они вам?

— С моей лодыжкой приключилась маленькая неприятность в Челтнеме.

— Когда это было?

— Почти две недели назад.

Он лишь кивнул. Ручки костылей были достаточно тяжелы, чтобы поразить злодея, и он не стал искать других объяснений.

С паузами и писаниной все это заняло немало времени. Я рассказал ему об автоаварии неподалеку от Хангерфорда, утверждал, что скорее всего, на мой взгляд, Симза убил именно Роллуэй. Я не сомневался — они сравнят пули, извлеченные хангерфордской полицией из «Даймлера» с только что выковырнутыми из стен и теми, что, без сомнения, будут извлечены из тела Николаев Лоудера. Я как бы невзначай поинтересовался, на какой машине ездил Роллуэй, и сказал офицеру, что хангерфордская полиция занимается поисками серой «Вольво».

После некоторой паузы на осмотр улицы был отправлен один из полицейских. Он вернулся с круглыми от удивления глазами и сообщил свою новость, на что ему было ведено поставить возле машины охрану и никого к ней не подпускать.

К тому времени уже стемнело. Каждый раз, когда кто-то из полицейских или других официальных лиц входил в дом, раздавался механический лай и сверкали прожекторы. Меня это даже забавляло, что свидетельствовало о моем несколько бредовом состоянии, однако у полицейских скоро нервы не выдержали.

— Выключатели возле входной двери, — сказал я наконец одному из них. — Стоит только повернуть все наверх.

Они послушались, и воцарилась тишина.

— Кто запустил горшком в телевизор? — поинтересовался офицер.

— Грабители. В прошлую субботу. Тут были двое ваших людей.

— Вам плохо? — неожиданно спросил он.

— Нет. Просто не могу прийти в себя.

Он кивнул. «Это было бы с каждым на моем месте», — подумал я.

Один из полицейских упомянул об угрозе Роллуэя, что мне не дожить до того момента, когда нужно будет давать свидетельские показания. Не исключено, что за этим что-то крылось.

Инголд внимательно посмотрел на меня.

— Вас это не тревожит?

— Постараюсь быть поосторожнее. Он едва улыбнулся.

— Как на лошадях? — Улыбка исчезла. — Вам бы лучше нанять кого-нибудь, чтобы немного походил за вами.

Я кивнул в знак благодарности. «Брэд, — мелькнуло у меня в голове, — будет в восторге».

Они унесли несчастного Николаев Лоудера.

«Я еще скажу о его мужестве, — решил я, — и по возможности постараюсь спасти его репутацию. Ведь он, в конце концов, подарил мне шанс остаться в живых».

Наконец полицейские решили опечатать гостиную, хотя офицер сказал, что это делается лишь для проформы, потому что все происшедшее, похоже, не вызывает никаких сомнений.

Протягивая мне костыли, он поинтересовался, куда я направляюсь.

— Наверх, спать, — ответил, я.

— Здесь? — Он был удивлен. — В этом доме?

— Это не дом, а крепость, — сказал я. — Если кто-то вдруг не опустит подъемный мост.

* * *

Опечатав гостиную, они вышли на улицу, оставив меня в одиночестве во вновь наступившей в холле тишине.

Сев на ступеньки, я ощутил свое жуткое состояние. Меня бил озноб. Я чувствовал себя состарившимся и поседевшим. Мне нужно было выпить что-нибудь горячее, чтобы согреться, но идти на кухню не было ни сил, ни желания. «Обойдусь тем, что налью себе горячей воды из-под крана в ванной», — подумал я.

В схватках почти всегда именно так и бывает: хуже всего не в момент удара, а пару часов спустя, когда вовремя сработавший естественный анестезирующий механизм тела постепенно уступает место боли: замечательная продуманная природой система, благодаря которой дикие звери имеют возможность убежать куда-нибудь в безопасное место, спрятаться и зализать свои раны. Человек в этом ничем не отличается. Нужно было время, чтобы убежать, нужно было почувствовать боль, чтобы понять, что что-то не так.

В момент максимального содержания адреналина — пан или пропал — я был уверен, что даже могу побежать с такой лодыжкой. Меня подвела механика, а не инстинкт или готовность. Два часа спустя стало страшно от одной лишь мысли просто стоять на этой ноге. От каждого движения перехватывало дух. Из-за этого я сидел в кресле Гревила два долгих часа, стараясь сосредоточиться на вопросах полицейских, чтобы как-то отвлечься от боли.

Когда они ушли, притворяться было уже незачем. Как бы я ни пытался внутренне противиться этому, как бы я ни бесился мысленно, я знал, что кости и связки вновь оказались в прежнем плачевном состоянии. Роллуэй опять мне все переломал... а до Хеннесси оставалось всего четыре с половиной недели... и я, будь оно неладно, все-таки собирался выступить на этих соревнованиях на Дейтпаме и никому не собирался рассказывать о небольшой сегодняшней потасовке, о которой не было известно никому, кроме Роллуэя, а он не станет хвастаться.

Если я пару недель не буду появляться в Лэмборне, Майло не узнает. Дело было не в том, что это его сильно бы разволновало: просто, если он не будет знать, он никому не расскажет. Никто, так или иначе, не ждет, что я буду выступать в ближайшие четыре недели. Никто не придаст никакого значения тому, что две из них я проведу в Лондоне, занимаясь делами Гревила. Потом, как только смогу ходить, я поеду в Лэмборн и буду каждый день тренироваться, делать физиотерапию, возьму «Электровет»... все это возможно... пара пустяков.

А пока предстояло подняться по лестнице.

Наверху в ванной Гревила в сумке с моими туалетными принадлежностями я найду конвертик, полученный от хирурга-ортопеда, лежавший в водонепроницаемом кармашке и путешествовавший со мной. В конвертике — три маленькие белые таблетки, по размеру меньше, чем аспирин, и на них — что-то похожее на мои инициалы: ДФ 118. «Только как крайнее средство», — предупреждал ортопед.

«Сегодня, по-моему, как раз тот случай», — решил я.

Я стал медленно подниматься по лестнице, присаживаясь, таща с собой костыли. «Если я их выроню, — думал я, — они соскользнут в самый низ. Не стану ронять».

Это были просто адские муки. Пытаясь взять себя в руки, я говорил себе, что людям приходилось ползти по горам с гораздо более тяжелыми увечьями и они бы не стали убиваться из-за одного лестничного пролета. В конце концов лестница закончилась, я сел на верхнюю ступеньку и, положив рядом костыли, вспомнил, что ДФ 118 вовсе не залетят ко мне в рот, как в сказке. Мне еще предстояло до них добраться.

Зажмурив глаза, я взялся обеими руками за свою перевязанную лодыжку. Я чувствовал жар, чувствовал, как она вновь распухает и пульсирует где-то в глубине.

«Проклятье, — думал я, — ну надо же, какое проклятье». Такая боль мне уже была знакома, но от этого не становилось легче. Я надеялся, что у Роллуэя тоже раскалывается голова.

Я зашел в ванную, пустил горячую воду, открыл дверцу аптечки, вытащил свою сумочку и расстегнул «молнию».

«Одна таблетка — боли нет, — вспоминал я, — две таблетки — невесомость, три — никаких ощущений».

Был соблазн выпить три таблетки, но я опасался, что, когда проснусь утром, мне захочется повторить и я буду сожалеть о сделанной глупости. Запив стаканом горячей воды одну таблетку, я стал ждать чуда.

Происшедшее чудо было просто невероятным, но никак не было связано с таблетками.

Я смотрел на свое серое лицо в зеркале, висевшем над раковиной. «Улучшения приходится долго ждать, — думал я некоторое время спустя. — Может быть, эта чертова таблетка не подействует?»

Терпение.

Надо выпить еще одну...

Нет. Терпение.

Я бессмысленно смотрел на то, что стояло в шкафчике. Тальк. Дезодорант. Крем для бритья. Крем для бритья. Почти все содержимое одной коробочки крема было размазано Джейсоном по зеркалу. «Без запаха» было написано на светло-голубой с серым коробочке.

«У Гревила была еще и электробритва, — бессвязно думал я. — Она лежала на комоде. Я пользовался ею сегодня утром. Ею бриться быстрее, но эффект менее продолжителен».

Проклятая таблетка не действовала.

Я с нетерпением посматривал на вторую.

Подожди еще.

Подумай о чем-нибудь другом.

Я взял вторую баночку с кремом для бритья, которая была ярко-красного с оранжевым цвета, с надписью «Душистый». Я потряс баночку и, сняв крышку, попробовал выдавить на зеркало пену.

Никакого эффекта. Я еще потряс ее. Попробовал вновь. Ничего. «Сплошное заблуждение, — думал я, — пустые книжки, зеленые каменные шкатулки со скважинами, но без ключей. Вмурованные в бетон сейфы, потайные ящики в столах... Ничто нельзя принимать за чистую монету. Мысли Гревила — лабиринт... Однако он не стал бы пользоваться душистым кремом для бритья».

Я вертел крем для бритья и туда и сюда, пока нижняя часть не повернулась у меня в руке. Я затаил дыхание, так как не мог до конца в это поверить. Я продолжал крутить... отвинчивать.

«Очередной пустой тайничок, — убеждал себя я. — Не теряй надежду». Я отвинтил всю нижнюю часть баночки, и из обложенной ватой лунки мне в руку выпал замшевый мешочек.

«Замечательно, — подумал я, — но бриллиантов там, конечно, нет».

Опираясь на костыли, я понес мешочек в спальню, сел на кровать Гревила и струйкой высыпал на покрывало тусклые на вид кусочки углерода размером с горошину.

Я чуть не перестал дышать. Время остановилось. Я не мог в это поверить. После стольких...

Я пересчитал их дрожащими пальцами, раскладывая по пять.

Десять... пятнадцать... двадцать... двадцать пять...

Двадцать пять означало, что у меня есть пятьдесят процентов. Половина того, что купил Гревил. Половины будет достаточно, чтобы отвести угрозу от «Саксони Фрэнклин». Я стал так отчаянно благодарить судьбу, что готов был разрыдаться.

Потом меня словно осенило, и я понял, где были остальные бриллианты. Где они должны были быть. Гревил действительно брал их с собой в Ипсуич, как он и говорил Проссу. Скорее всего он брал их с собой в надежде отдать партнеру, представителю «Маартен-Панье», чтобы тот отвез их в Антверпен на обработку.

Я обыскал всю его машину и ничего не нашел, я держал бриллианты в своих руках и не знал об этом.

Они были... они должны быть... в той другой красно-оранжевой баночке с кремом для бритья, которая лежала в его сумке, перекочевавшей под лестницу в дом матери Брэда, где было не менее безопасно, чем в Форт-Ноксе. Она перенесла все вещи Гревила из моей машины к себе домой, подальше от «подозрительных» соседей. Я вспомнил, с какой гордостью Брэд сказал тогда: «Мама знает, что делает...»

ДФ 118 начинал действовать, и боль слегка поутихла.

В неописуемой радости я перекатывал пальцами двадцать пять драгоценных камешков и думал о том, с каким облегчением мог бы сейчас вздохнуть Гревил. «Спи спокойно, дружище, — говорил я ему, невольно улыбаясь, — я наконец нашел их».

Он оставил мне свое дело, свой стол, свои хитроумные штуковины, своих врагов, своих лошадей, свою любовницу. Оставил мне «Саксони Фрэнклин», «Чародея», крем для бритья, Просперо Дженкса с Николасом Лоудером, Дазн Роузез, Клариссу.

Я унаследовал его жизнь и предал земле его прах, но в тот момент, несмотря на всю боль и муки, я чувствовал себя как никогда счастливым.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]

[7]

[8]

[9]

[10]

[11]

[12]

[13]