ИДЕНТИЧНОСТЬ РОССИЙСКОГО СРЕДНЕГО КЛАССА 4 страница

“Мои доходы, — говорит 52-летний инженер, специалист по информационному обеспечению, помещающий себя на пятой-шестой ступени социальной лестницы, — всегда будут маловаты по отношению даже к самым необходимым расходам... В элите не хотел бы быть, это точно. В нищих тоже... Сказать, что я совсем уж достиг того, к чему стремился, нельзя... Что касается успешности, да, в целом успешно, потому что мы (возглавляемое им подразделение. — Г.Д.) подняли такой пласт работ, которыми никто не занимался... Новое, хорошее интересное дело — оно всех держало в таком напряжении, которое позволило выковать результат... Я с удовольствием каждый раз хожу на работу и жду, когда это можно будет сделать”. И в то же время, не стремясь попасть в “элиту”, этот инженер рассматривает свою ситуацию как открытую, содержащую в себе в потенции новые, еще не ясные возможности: “...впереди еще много чего будет... В общем-то мы со ступеньки на ступеньку в течение жизни много раз прыгаем” (интервью осени 1999 года).

На примере наших респондентов видно, что самоотнесение к средним ступеням может по своему психологическому смыслу выражать принципиально различные типы социального самочувствия человека. Этим самоотнесением он может просто утверждать себя в сознании, что ему удалось избежать худшего — опуститься в ряды бедных, обездоленных, не способных прокормить себя и семью. Так, 36-летний менеджер частного предприятия, относящий себя к четвертой ступеньке социальной лестницы и к среднему слою среднего класса, вписал в бланк анкеты (июль 2000 года) следующее характерное примечание: “После 17 августа все понятия смещены. Сейчас иметь деньги на еду — это уже средний класс (курсив мой. — Г.Д.). — Это я про себя. По привычке отношу себя к среднему классу”. Также относящий себя к четвертой ступеньке 51-летний рабочий явно связывает эту самоидентификацию и общую удовлетворенность жизнью (“я на жизнь в принципе не обижаюсь”) с тем, что ему удалось избежать увольнения, которому подверглись многие его товарищи по работе (интервью конца 1997 года).

Самоотнесение к средним слоям может выражать и совершенно иной тип самоощущения: удовлетворенность реальным содержанием жизни — она часто осознается как трудная, сопряженная с материальными лишениями и ограничениями, но обладающая позитивным личностным смыслом, не зависящим от этих лишений и ограничений. Примерами могут служить только что цитированные размышления специалиста по информационному обеспечению или признание молодой женщины-врача, что, будучи материально бедной, она “по самочувствию” относит себя к среднему слою. А также саморефлексии многих других респондентов-оптимистов.

Важно отметить, что в большинстве рассмотренных типов социальной самоидентификации самоотнесение к тому или иному вертикальному слою или “классу” играет довольно ограниченную роль в индивидуальном самосознании. Оно не переживается индивидом в качестве некоей фундаментальной константы его самоощущения и актуализируется лишь в ходе опроса. Конечно, сам факт такой актуализации, отклик, который пробуждают соответствующие вопросы социологической анкеты, свидетельствует о том, что эта идентификация созвучна каким-то компонентам самосознания, но она, скорее, служит одним из возможных способов символизации социального положения и жизненных возможностей индивида, чем организующим ориентиром его мотивов, ценностей и поведенческих установок.

Иначе обстоит дело в тех случаях, когда самоотнесение к среднему классу становится предметом активной рефлексии человека, так сказать, принимается им близко к сердцу и явно имеет для него фундаментальное психологическое значение. С таким явлением мы встречаемся во многих тюменских “рефлективных биографиях”, а также и у некоторых наших респондентов. Так, 28-летний финансовый директор финансово-промышленного концерна из Нижнего Новогорода на вопрос интервьюера, к какой социально-профессиональной группе он себя относит, прямо называет “средний класс”. И далее сам определяет эту группу не по уровню дохода или по профессии, образованию и квалификации, но по более личностному критерию — “общим чертам характера” (большинство других респондентов называли в качестве “своей” группы интеллигенцию, инженерно-технических работников, медиков и т.п.) (интервью осени 1999 года). В ходе опроса менеджеров в июле 2000 года 38-летний генеральный директор акционерной торговой компании, относящий себя к высшему среднему классу, критерии идентификации, названные в анкете, дополнил своим: “подтвержденная жизненная активность и экономический оптимизм”.

В подобных суждениях средний класс — это не только социально-стратификационная, но и ценностная категория; на первый план в ряду его признаков выдвигаются определенные черты психологии, характера, поведения, которыми должны обладать люди, к этому классу принадлежащие. Иными словами, к материальным и иным “объективным” критериям (образование, квалификация, характер выполняемой работы и т.д.) добавляется критерий нормативно-ценностной.

Весьма широко и детально данный критерий обосновывают авторы “рефлективных биографий”, опубликованных тюменскими социологами. Здесь, несомненно, сказались цели и соответствующая им технология исследования: его инициаторов, как отмечалось выше, как раз и интересовало прежде всего ценностно-нормативное измерение среднего класса. Но важно, что их подход встретил весьма активный отклик у многих респондентов — участников исследовательского проекта.

В цитированных выше “рефлективных биографиях” мы обнаруживаем целый набор поведенческих и нормативных, ценностных и морально-этических характеристик, которые их авторы приписывают среднему классу. Напомним их вкратце. Это преданность своему делу, трудолюбие и стремление к успеху, основательность, рационализм и умеренность, независимость и любовь к свободе, социальная солидарность, готовность помогать обездоленным. И на одном из первых мест — уважение к закону, подчинение социальным нормам. В некоторых высказываниях отчетливо звучит мотив особой — одновременно стабилизирующей и инновационной социальной миссии среднего класса, представление о нем как о “стержне общества” (“если не мы, то кто?”, как сказала одна из участниц исследования).

Интересно, что готовность идентифицировать себя со средним классом и описывать его в приведенных апологетических терминах проявляют главным образом те представители тюменской элиты, которые связаны с относительно новыми или сильно модифицированными по сравнению с советским периодом формами деятельности. В их числе, например, основательница вуза нового типа — специалист по социальному менеджменту; бизнесмен, ставший либеральным политиком; основатель и главный редактор независимой газеты; представители исполнительной власти (мэр, заместитель губернатора), руководящей городом и областью, благополучие которых зиждется на мощном частном секторе. Своего нынешнего положения они достигли в годы реформ, и у всех у них успех профессиональной деятельности так или иначе зависит от умения “вписать” ее в новые условия, созданные рыночными отношениями.

Напротив, те тюменцы, которые отказываются от самоидентификации со средним классом или считают ее для себя чем-то второстепенным — это в основном представители более традиционных, менее модифицировавшихся в современных условиях профессий: школьный преподаватель, ученый-академик, врач-исследователь, художник, прокурор, профессор права, достигшие своего нынешнего социального и профессионального статуса еще в советское время. А также люди с сильно выраженной установкой на индивидуальную самоценность, психологически не нуждающиеся, по их собственным заявлениям, в принадлежности к какой-либо большой социальной группе.

Характерен в этом отношении пример директоров двух тюменских промышленных предприятий. Один из них — директор с 1990 года булочно-кондитерского комбината — добился подъема своего предприятия из кризисного состояния в процветающее, радикально перестроив производство и, главное, создав сеть собственных магазинов. Он считает себя “типичным представителем” верхнего слоя среднего класса, а в профессиональном плане — управленцем, менеджером. Другой — директор моторного завода. Занимает этот пост с 1983 года. Он, разумеется, тоже стремится эффективно работать в новых, рыночных условиях, пытается “понять происходящие изменения, приспособиться к ним”. Но считает себя, прежде всего, не менеджером-рыночником, а инженером. А инженер, по его словам, ценен знаниями, “которые совершенно не зависят от того, ведется ли в стране плановое хозяйство или действует рыночная экономика”. Этот директор ранее не задумывался о своей принадлежности к среднему классу [4, с. 62 и далее, с. 99 и далее].

Все эти сопоставления позволяют предположить, что для тюменских профессионалов, склонных к апологетике среднего класса и к рефлексиям по поводу его миссии и морально-этических достоинств, смысл самоотнесения к нему не сводится просто к самоотождествлению с какой-то стратой объективно существующей социальной структуры. Это самоотнесение отвечает некоей их насущной потребности, и речь идет, скорее всего, о потребности в легитимизации собственной социальной ситуации и практики.

Эта потребность действительно актуальна для российских специалистов, “вышедших на рынок” — будь то в качестве бизнесменов, представителей властных структур, менеджеров частных, приватизированных или государственных предприятий, журналистов, руководителей коммерческих медицинских и учебных заведений нового типа. В условиях еще весьма слабой легитимизации рынка и бизнеса в общественном (массовом) сознании им достаточно трудно представлять себя — как окружающим, так и самим себе — только в качестве “деловых людей”. Да они и не являются только таковыми, выполняя в подавляющем своем большинстве профессиональные и социальные функции, отнюдь не сводящиеся к эффективной деятельности на рынке. Но в то же время они не ощущают себя и не являются в действительности только интеллигентами, научно-техническими работниками, медиками, профессорами или руководителями в привычном смысле этих понятий. Их новые функции, мотивы и цели их деятельности, а нередко и новый образ и стиль жизни требуют иных категорий и понятий, способных символизировать легитимность и позитивное социальное значение (функциональность) их роли и места в обществе. А также легитимность получаемого за эту деятельность вознаграждения: не случайно многие тюменские представители среднего класса с пафосом говорят о материальном достатке, “буржуазности” как ценностях, требующих признания в условиях свободного, порвавшего с лицемерной социалистической идеологией общества.

Категорией (или кодом, по терминологии Бурдье), наиболее адекватно удовлетворяющей эту потребность в символизации новых жизненных практик, нового хабитуса, и стал для них средний класс. И именно потому, что она выполняет легитимирующие функции, эта категория должна быть насыщена определенным нормативным и ценностным содержанием: ведь легитимная ситуация и деятельность немыслимы без выполнения кодекса норм и следования ценностям, этой ситуации и этой деятельности соответствующим. Категория среднего класса приобретает для представителей этих слоев психологический смысл, сходный с тем, который понятия “noblesse” (знать), “дворянство”, “джентльмен” имели для представителей элитных групп европейских обществ или “пролетариат” для представителей революционной марксистской культуры. И она очень близка к тому смыслу понятия “средние классы”, который оно в свое время приобрело, как отмечалось выше, в обществах модерна.

Вместе с тем значение этой категории не ограничивается легитимизирующими, “оправдательными” функциями. Тот кодекс поведения, “правила игры”, который формулируют для себя представители данной группы российского среднего класса, — свидетельство происходящего в их среде процесса формирования группового самосознания и ценностей новой субкультуры. Это культура профессионалов-трудоголиков и вместе с тем людей активных, энергичных, предприимчивых, рациональных, способных к разумному самоограничению, но сознающих свое право на материальный достаток и комфорт, на прочие радости жизни. Устойчивость завоеванных социальных позиций и возможность передавать их следующим поколениям для них важнее сиюминутного успеха и материального потребления; многие представители данного слоя считают вложение капитала в хорошее образование для детей существенным признаком среднего класса. Индивидуальная автономия и самореализация принадлежат к числу их центральных ценностей, но не менее важны для них семья и Родина: они считают себя патриотами, работающими на благо России.

Именно ценностная основа культуры занимает центральное место в том процессе культурного творчества, который осуществляют люди из данной группы среднего класса. Значительно меньше прослеживается в нем формирование той культуры повседневности, которая проявляется в образе и стиле жизни за пределами сферы трудовой деятельности. Несомненно, эта сторона групповой субкультуры тоже конструируется: многие участники тюменского исследования и опроса менеджеров говорят об особом типе потребления и досуга (например, об отдыхе за рубежом), характерном для среднего класса, но, как мы видели, лишь меньшинство его представителей считают образ и стиль жизни существенным признаком.

В этом пункте, может быть, наиболее рельефно проявляются как сходство, так и различия между зарождающимся в России средним классом (точнее, его наиболее оформившейся, “авангардной” частью) и “средними классами” западных обществ. И в том, и в другом случае материальное и культурное потребление символизирует социальную (классовую) идентичность, “дистинкцию” — т.е. служит средством, с помощью которого социальные группы отличают себя от других и утверждают свою “особость”. Бурдье, детально исследовавший данный феномен в условиях западного (французского) общества, противопоставляет, в частности, особенности стиля жизни и потребления буржуазии культуре низших классов, характеризуемой, с его точки зрения, сочетанием вынужденного аскетизма и неоправданной распущенности. Отличительной чертой буржуазного стиля жизни он считает сочетание непринужденности и выборочного аскетизма, выступающего в качестве намеренного самоограничения, экономии средств, сдержанности, осторожности, которые утверждают себя в той абсолютной степени совершенства, какую представляет собой “расслабленность в напряженности”. Между этой буржуазной культурой и культурой “народных классов” находится “промежуточная культура”, “обреченная казаться претенциозной из-за несоответствия амбиций и возможностей, которое в ней проявляется”. Так, например, в манере одеваться, свойственной “средним классам”, на первый план выступает их стремление “казаться”, а не “быть”, что выражает принципиально иное их — по сравнению с “народными классами” — мировоззрение; для последних приоритетом является именно “быть”, что обусловливает “реалистический, или, если угодно, функциональный” выбор одежды [75, p. 196, 222, 223].

Несомненно, все эти тенденции нетрудно выявить и в культурной практике как “новых русских”, так и представителей наиболее благополучных слоев российского среднего класса. Факт демонстративного — или престижного — потребления в этой среде достаточно хорошо известен. Один из наших респондентов — молодой менеджер частного концерна — еще не может позволить себе приобрести собственную квартиру и выезжать с семьей на отдых, но уже приобрел дорогую иномарку “Вольво”. К такому образу жизни, который, как отмечал Бурдье, сочетает в себе напряженность, предельную самоотдачу в труде и максимально комфортную расслабленность в досуге, явно стремятся многие высококвалифицированные профессионалы из Тюмени.

В то же время, насколько позволяют судить наши данные, существуют кардинальные различия между культурными практиками западных “средних классов” и даже наиболее близкими к ним российскими социальными слоями. Различие это заключается прежде всего в месте и роли такого рода практик в символизации их социальной идентичности и “дистинкции”. И определяется оно различным содержанием, которое имеют сами понятия “класс”, “слой”, “социальная группа” в западном и отечественном контексте. Бурдье исходит из представления об “объективном классе” как “совокупности агентов, находящихся в гомогенных условиях существования, ...продуцирующих гомогенные системы диспозиций, порождающие сходные практики, — совокупности, обладающие комплексами общих объективированных свойств. Социальный класс не определяется ни каким-либо одним свойством..., ни суммой свойств, ни их целью, организованной на основании одного фундаментального свойства (положение в производственных отношениях), их обусловливающего, но структурой отношений между всеми существенными свойствами, которая наделяет каждое из них и воздействие, оказываемое им на практику, своим особым значением” [75, p. 112, 117, 118].

Таких обладающих развитой, жесткой структурой свойств социальных образований в России просто не существует. Они только складываются, как складывается и вся новая социальная структура. Поскольку речь идет об “авангардных” группах возникающего среднего класса, решающую роль в их становлении и в формировании их идентичности играет профессиональная и экономическая практика этих групп, а культурная практика и стиль жизни выступают пока лишь как вторичный, производный момент этого процесса. В условиях глубокого структурного кризиса социально-экономических отношений российским представителям нового среднего класса важно прежде всего подтвердить легитимность и социальную значимость целей и способов своих действий в профессиональной и экономической сферах, поэтому ценности, регулирующие эти действия, играют решающую роль в их культурном творчестве. В то время как для их западных гомологов гораздо более важно подтверждение стабильности уже завоеванного ими места в социальной структуре и легитимности тех притязаний, которые стимулирует это относительно стабильное положение, и эту стабильность они символизируют демонстрацией своих особых, свойственных именно им устойчивых культурных предпочтений и стиля жизни.

Для понимания особенностей формирования данной группы российского среднего класса несомненный интерес представляет работа В. Бакштановского и Ю. Согомонова “Этос среднего класса” [5]. Являясь продолжением инициированного авторами эмпирического исследования — неоднократно упоминавшейся выше серии “рефлективных биографий” — она занимает особое место в отечественной литературе о среднем классе. Книга имеет подзаголовок “Нормативная модель и отечественные реалии”, что вполне соответствует ее содержанию. Определяя свою позицию как “телеологическую”, исходящую из предположения, что “становление, консолидация, онтологическое укоренение среднего класса” являются целью модернизации, авторы выступают против “гравитации объективистского подхода”, т.е., по сути дела, против акцента на исследовании среднего класса как объективного социально-экономического или социально-структурного феномена. Этот подход они предлагают заменить комплиментарным, “а в его рамках — акцентированием роли этоса, “духа” и “правил игры” среднего класса”, и его становление рассматривать “на основе изменений его культурных, нравственных характеристик”, в которых авторы, меняя местами “базис” и “надстройку”, видят детерминант всего процесса

В действительности, хотя исследование таких изменений занимает значительное место в работе Бакштановского и Согомонова и представляет самостоятельный интерес, не оно является главной целью работы. Эта цель вообще не сводится к анализу эмпирических данных: в постулированном сочетании “нормативной модели” с “реалиями” приоритет, несомненно, отдается первой его части. Согласно декларации авторов, они используют тактику “восхождения от теории к случаю, т.е. к социальному феномену” [5, с. 17, 41]. Эта тактика используется для построения нормативной модели класса и его этоса, что и является основной целью всего исследования.

У нас еще будет случай вернуться к содержанию этой модели и к ряду интересных и плодотворных идей книги Бакштановского и Согомонова. Здесь же важно отметить весьма оригинальное ее качество: она представляет собой не только и, возможно, не столько научно-аналитическое исследование среднего класса, сколько концентрированное выражение того процесса культурно-ценностного творчества, который, как отмечалось выше, призван легитимизировать и возвести в нормативно-ценностную систему цели и способы его практической деятельности. И содержит она, в сущности, не только идеотипический (в веберовском смысле) образ этого класса, но и попытку сформулировать его идеологию. Последнее весьма примечательно: в той конкретной социально-исторической ситуации, в которой происходит формирование российского среднего класса, его культурное творчество естественно переходит в творчество идеологическое. К этому побуждает и атмосфера идеологического вакуума, характеризующая современное российское общество, и инерционное влияние идеологии рухнувшей в 1980—1990-х годах системы, представляющее собой один из наиболее серьезных барьеров на пути формирования нового среднего класса.

Здесь стоит еще раз напомнить: реальную потребность в подобной нормативной модели и в собственной идеологии испытывает лишь небольшая часть как “объективного”, так и “субъективного” среднего класса. Это та его часть, которая состоит из людей, не просто относимых или относящих себя к социальной середине, но ощущающих себя творцами собственных судеб, субъектами, или акторами, способными независимо от объективных условий сформировать свою индивидуальную ситуацию в соответствии с иерархией своих потребностей. Их хабитус — это не просто “подгонка диспозиции к позиции”, но и “подгонка” ее к силе собственной личности, ее внушительному интеллектуальному и культурному капиталу.

Другую, возможно, намного большую часть среднего класса составляют те его представители, “срединное” положение которых отражает лишь близкий к минимальному уровень практической и психологической адаптации к трансформирующейся и ломающейся действительности; их жизненная практика и сознание несут на себе печать не столько субъектов, сколько объектов, часто жертв этой трансформации. В столь разительных отличиях разных типов идентичности нет ничего удивительного: коль скоро гетерогенность среднего класса является ныне почти аксиоматической истиной, столь же гетерогенной должна быть и его идентичность.