Студопедия

КАТЕГОРИИ:

АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника


МЕЖДУ “СТАРЫМ” И “НОВЫМ” СРЕДНИМ КЛАССОМ 3 страница




Теплофизик, старший научный сотрудник академического института, 43 года. Трудовую жизнь респондента отличает чрезвычайное многообразие. Во-первых, это собственно прикладная теплофизика, включая “нетрадиционную энергетику”, работы по энергосбережению и “кончая тем, что называется халтура... от расчета каких-то печей... до медицины”. Во-вторых, “полупрофесссиональная околокомпьютерная деятельность” (сборка, поддержка компьютерного парка). И наконец, в-третьих, “разнообразная полиграфия”. Потом выясняется, что слово “халтура” он употребляет отнюдь не в уничижительном смысле — просто это работа, не спущенная институтским начальством, а договорная — “работа по конкретному техническому заданию под конкретные деньги и в конкретные сроки”.

В общем, этот теплофизик, компьютерщик и полиграфист практически действует на свободном рынке научно-технических услуг. Причем действует в двух ипостасях — индивидуально, как самозанятый специалист, и в составе своего первичного трудового коллектива. Вот как описывает он ситуацию в своем институте: “Учитывая, что бюджета мало, администрация пустила всех на вольные хлеба... Бюджет вот вам есть на 30% — вот вам 30% зарплаты, вот вам восемь дней в табеле заработали. Остальное получаете по договорам... И тут же институт как институт перестал существовать... Т.е. это [стали] отдельные лаборатории, руководители которых превратились в менеджеров, кто-то более удачливый, кто-то менее...” Но хорошая институтская школа себя показала: оказалось, “что мы в состоянии браться за любую работу, хоть косвенно имеющую отношение к нам”. Так, взявшись за очень трудный заказ из сферы медицины и оптики, “фактически за год довели ... до среднемирового уровня.... Есть школа и... есть менеджер, который может крутиться, ...вот у нас завлаб такой менеджер”. Очевидно, именно из-за этих относительно широких возможностей свободных заработков в институте, где работает респондент, в отличие от более “фундаментального” по профилю института доктора-химика, много сотрудников молодого и среднего возраста.

Вся эта весьма разносторонняя и напряженная деятельность (подчас приходится работать ночами) не приносит респонденту особого благосостояния. Душевой семейный месячный доход (его семья — неработающая жена и двое маленьких детей) — примерно 1000 руб., живут в малогабаритной двухкомнатной квартире, отдыхают на родительской даче, которая предоставляется им на один месяц в сезон. Машины не имеют. Но теплофизфик не чувствует себя ущемленным, оценивает свое положение как среднее на социальной лестнице. В своем отношении к жизни и работе он руководствуется “американской моделью успеха”, в которой, как он вычитал в каком-то журнале, главная ценность — это не деньги, а профессиональный успех (“некое имя в известных кругах”). Деньги для него — не самоценность, просто он хотел бы иметь их “столько, чтобы о них не думать”. И наконец, в его жизненный идеал входит “возможность заниматься тем, чем хочешь” (что не получается из-за тех же денег).

Респондент считает, что он добился профессионального успеха, — это и определяет общий позитивный тонус его самочувствия. Совершенно очевидно, что за множество работ он берется не только ради заработка, но и потому, что они ему интересны; ему вообще трудно отделить одно от другого (“очень часто это переплетается, очень часто”). И обилие занятий, перегруженность трудом ему, похоже, по душе. “Халтура помогает работе потому, что она заставляет организовываться”, и он, очевидно, чувствует себя тем лучше, чем больше “интересных задачек” приходится решать, чем интенсивнее его повседневная трудовая жизнь. И в будущем он хочет для себя примерно того же самого: “...хотелось бы, скажем так, решать те же задачки. В принципе, тем, чем я занимаюсь сегодня, я в какой-то мере доволен”. В целом этому ученому-прикладнику, очевидно, в силу специфики и направленности его способностей, удается использовать работу “на рынок” как сферу творчества и самореализации.

Теплофизик, старший научный сотрудник академического института, 53 года. С предыдущим респондетом этого научного работника объединяет не только та же специальность, но и сходная трудовая ситуация. Так же как его младший коллега, он много работает “на рынок”, т.е. по договорам, совмещая это с работами “собственно по специальности, которые, может, не приносят таких денег, но в основном голову занимают”. Та же весьма высокая интенсивность работыпо его оценке, в несколько раз выше, чем 10-15 лет назад (“тогда мы работали спокойно”) — он ведет одновременно пять-семь работ. Однако в материальном плане старший теплофизик значительно благополучнее младшего: один из его двух сыновей работает, жена тоже подрабатывает на организации школьного туризма. В общем, на каждого члена семьи в период после августовского кризиса 1998 года приходится примерно по 250 долларов (6 000—7 000 руб.) месячного дохода. А до кризиса было значительно больше — тогда, по словам респондента, он “денег не считал”.

Несмотря на более высокий материальный статус, старший теплофизик воспринимает свою ситуацию менее спокойно и однозначно, чем младший. В отличие от того, он разделяет работы “по специальности” и “ради денег”, рассматривая последние как “вынужденные”. Здесь сказывается другая структура профессиональных интересов: если младшему, по-видимому, более или менее безразлично содержание поставленной задачи — была бы она “интересной”, то старший тяготеет к тому, что он называет “чистой наукой”. Научных работников, которые решают практические задачи, он называет научно-технической, а тех, кто занимается “чистой наукой” — научной интеллигенцией. “Разница, — объясняет он, — в том, что научный работник, научная интеллигенция... должна иметь возможность работать, не думая о сиюминутных результатах работы. Это работы, как правило, не прикладные... Не обязательно фундаментальные. Они могут быть, на самом деле, и прикладными, но не имеют каких-то жестких сроков, они никогда тебя не подгоняют. Есть время подумать. Отложить. Через неделю снова подумать. Есть время работать в библиотеках, общаться, конференции и т.д.” Такая наука, по мнению респондента, в основном в их институте практически кончилась: старшее поколение ученых фактически осталось без коллективов, “и они ничего реально делать не могут”. Люди среднего возраста, “которые всерьез занимались наукой”, либо постоянно работают на Западе, либо “туда-сюда мигрируют”, но в основном не уходят, трудятся там же. “А научно-техническая интеллигенция, к которой я себя причисляю, это люди, которые... нашли себе место вот в сегодняшнем этом самом бардаке... нашли возможность зарабатывать деньги в общем достаточные, чтобы.... на каком-то стыке науки, даже не столько науки, а своего потенциала что ли, умственного своего багажа, что приобрели за это время... и поэтому к решению всех этих задач подходят... несколько творчески, ищут всяческие нетривиальные решения. Вот на этом мы и живем, собственно говоря”.

Ясно, что такая жизнь этого ученого полностью удовлетворить не может. “В общем, — говорит он, — мне хочется чего-то другого. Специальность интересная, но не всегда удается работать по специальности”. Но больше всего его угнетает отсутствие стабильности. “Я не могу спрогнозировать свою жизнь больше, чем на два-три месяца вперед... Я вынужден параллельно основной работе еще и крутиться — искать новые договорные работы, добиваться уплаты денег за старые и т.д. Отсутствие стабильности для него особенно болезненно потому, что его профессиональные интересы ориентированы (в отличие от его младшего коллеги) на достаточно долгосрочные творческие цели, что как раз и требует относительного спокойствия, сосредоточенности, свободы от повседневных забот и тревог.

Самое любопытное заключается, однако, в том, что этот представитель фундаментального знания отнюдь не склонен воспринимать свою ситуацию, и все, что произошло с наукой в постсоветский период, только в негативном плане. Он резко отмежевывается от своих коллег, которые “последние 5—6 лет ругают все и вся”, говорит, что все эти годы он никогда “не жалел о том, что произошло”, в отличие от них, у него не было никакой жалости” и к самому себе. “Ничего страшного в этом не вижу”, — говорит он о своих “денежных” работах, а нынешний уровень интенсивности своей трудовой деятельности оценивает однозначно: “...я к этому отношусь исключительно положительно. Я считаю, что это, так сказать, правильнее, чем было раньше” (здесь он солидарен с младшим теплофизиком).

Ключ к этой, на первый взгляд, противоречивой позиции (“лучше, чем раньше”, но заниматься фундаментальной исследовательской работой крайне трудно или невозможно, и вообще кругом бардак), можно найти в даваемом респондентом объяснении психологии тех ученых, которые только и делают, что жалуются и “ругают власть”. Они, считает он, “привыкли к другому, привыкли к тому, что сам человек ничего не решал”. В современной жизни его устраивает отсутствие порождающей иждивенчество опеки институциональных структур, необходимость предельного напряжения творческих сил и ресурсов, личная самостоятельность, в том числе и возможность “творческих, нетривиальных” решений в процессе выполнения “рыночных” работ. “Вхождение в рынок” для него одновременно и зло и благо; очевидно, оптимальным для ученого был бы не возврат к дорыночному “спокойствию” и работе с прохладцей, но некий баланс: самостоятельной, ориентированной на рынок творческой деятельности — с одной стороны, и минимума социальных гарантий для углубленной научной работы, свободной от его требований, — с другой.

Женщина-офтальмолог, доктор наук, главный научный сотрудник института Министерства здравоохранения, 60 лет. Доходы респондентки сводятся к официальной зарплате и надбавкам и составляют 1700—1800 руб. в месяц. Мужа и детей у нее нет (развелась в молодости), в семье только больная мать. Похоже, материальная сторона жизни ее мало волнует. Во время кризиса 1998 года потеряла свои сбережения, лежавшие в Инкомбанке, но переживала недолго: по ее словам, “деньги приходят и уходят... и шут с ними, чтобы из-за этого убиваться, жизнь не кончилась, она еще прекрасна и удивительна”. В то же время деньги, как она говорит, самая сложная проблема в ее жизни, но речь идет о деньгах “на оборудование, на реактивы, на диагностику. Идешь подписывать к директору прошение о закупке того или иного с дрожью внутренней, потому как у него тоже денег нет. Минздрав финансирует науку только на 33%”.

Респондентка считает себя романтиком и с сожалением признает, что в ней нет прагматизма. Живет, похоже, исключительно своей научной работой и заботами о судьбах учеников-аспирантов. Какого-либо ухудшения в своей жизни по сравнению с советскими временами не видит. Считает, что произошедшие в стране перемены — “к лучшему — это хорошо”, а на вопрос “чем лучше?” говорит о нелепостях плановой экономики, лицемерии официальной советской пропаганды (“идиотизм полный”), о технической отсталости советской медицины, вызывавшей у нее негодование и обиду за Родину. Да и ее собственное положение, рассказывает она, “было хуже, чем сейчас, поскольку даже после кандидатской защиты я была на должности врача, оклад 130, и за кандидатскую диссертацию 10 рублей получала — 140 рублей. Не говоря уже о том, что никуда не поедешь на эти деньги... и себе никакие деликатесы не купишь, даже если найдешь”. И за границу раньше таких как она, не пускали, а теперь она ездит на научные конгрессы.

Все это не мешает респондентке видеть “прорехи” современной жизни: коррупцию, всесилье чиновников, нестабильность, нищенские пенсии. Но все это, похоже, для нее не больше, чем внешние помехи (раньше одни, теперь другие), которые, в общем, переносимы, коль скоро она может заниматься так или иначе любимой работой и... надеяться, что перемены все же приведут к лучшему. По отношению к трудностям она занимает активную позицию: является председателем профкома института, старается помогать бедствующим коллегам по работе.

Суждения респондентки отражают опыт “старой” рядовой интеллигенции — тех, кто в советское время не имел ни высокого корпоративного (принадлежность к привилегированным структурам) и личного статуса, ни хотя бы относительно высокой зарплаты. Респондентка считает, что медики (к которым она себя относит, как и к ученым) и при советской власти “котировались” невысоко, а “последующая власть это еще только усугубила”, но качественной разницы в их прежнем и нынешнем статусе не видит.

Физик, старший научный сотрудник института ядерной физики, 48 лет, Санкт-Петербург. Как и другие респонденты-ученые, живет на небольшую зарплату и на то, “что удается получить по договорам”. Как и они, вместе с коллегами по работе занят поиском заказчиков. “В принципе бывают варианты, когда делаешь работу совершенно постороннюю, но сейчас не принято отказываться”. Однако, в отличие от некоторых респондентов-ученых, особого противоречия между собственными профессиональными интересами и выполняемой работой он и его коллеги по институту не ощущают. Тема исследований, которую они “поднимают” в данный момент, “вытекает из того, что мы делали раньше, и под эту собственную тему они ищут договорное финансирование”. Не испытывает он и какого-либо противоречия между материальными целями и содержанием работы, во всяком случае, этот сюжет в интервью не возникает. Создается впечатление, что “денежные” работы в основном соответствуют его профессиональным интересам и дают возможность самореализации. Здесь сказывается и то, что для респондента удовлетворение работой на 50% зависит от общения с коллегами по поводу работы, а с этим у него все хорошо.

Своим материальным положением физик в общем удовлетворен: его семья не испытывает острых материальных проблем (какие-либо цифры дохода в интервью не упоминаются). Он не является единственным “кормильцем”: жена — высококвалифицированный технический специалист и хорошо зарабатывает в качестве консультанта частных фирм, сын — студент-старшекурсник и тоже начинает подрабатывать. К моменту августовского кризиса у них были долларовые сбережения, очевидно, не хранившиеся в банке, и в результате девальвации рубля семья даже выиграла. Тем не менее, материальные заботы играют определенную роль в жизни респондента: он хотел бы повысить свой собственный заработок и прилагает к этому определенные усилия. В целом считает свое положение средним, отделяет себя в этом отношении от тех коллег, которые “работают за границей” (это — “другая категория, сравнивать невозможно”), без какой-либо досады говорит о том, что не может каждый год отдыхать за границей, а приобретать новую бытовую технику и ремонтировать квартиру удается только постепенно, по частям. Есть у него и планы профессиональной карьеры: через несколько лет собирается защитить докторскую диссертацию.

В целом этот физик производит впечатление человека благополучного, психологически уравновешенного, живущего нормальной и полной жизнью, в которой есть место и профессиональному творчеству и разнообразному досугу (он увлекается спортом и классической музыкой). Интереса к деньгам у него, может быть, чуть больше, чем у некоторых других респондентов-ученых, но они для него не самоцель, а, прежде всего, условие семейного счастья. Роль семьи очень велика в системе ценностей почти всех наших респондентов-ученых, но для петербургского физика она — главное содержание жизни: в ходе интервью он неоднократно возвращается к этой теме, подчеркивая, что семья для него на первом месте, а работа на втором.

В целом создается впечатление, что кризис науки и кризис научного сообщества обошел стороной этого петербуржца. Он считает, что “жизнь в целом изменилась к лучшему” по сравнению с советскими временами.

Политические симпатии респондента безоговорочно на стороне реформаторов-либералов, его “герои” — Гайдар (чьи статьи он внимательно читал еще в годы перестройки), Чубайс.

Эколог в области речной и морской гидрологии, старший научный сотрудник института охраны природы, Санкт-Петербург, 29 лет. Окончив институт, недолго работал по специальности и учился в аспирантуре. Получал крайне низкую зарплату и был вынужден, чтобы прокормить семью, сменить профессию — пошел работать водителем троллейбуса. Впоследствии с помощью друзей и бывших коллег вернулся к работе по специальности. Хотя институт, в котором работает респондент, государственный, никакого бюджетного финансирования он не получает и живет, по его словам, “исключительно на договорных темах, которые то есть, то нет”. Средний заработок эколога — 1 500 руб. в месяц; на члена семьи (жена, ребенок) получается “чуть меньше тысячи рублей”.

В оценке респондентом собственного материального положения звучит некоторая двойственность. С одной стороны, он признает, что его дохода не хватает “на минимальные потребности”, именно поэтому он пытался подрабатывать торговлей, но это давало столь незначительный доход, что он оставил дело. Достаточным считает доход 100 долларов на члена семьи (т.е. в 2,5 раза больше, чем теперь): “...это позволило бы откладывать деньги на какие-то покупки, вроде телевизора. О покупке квартиры я не говорю, это слишком большая роскошь”. После кризиса 1998 года он был вынужден продать имевшийся у него старый автомобиль. С другой стороны, респондент заявляет: “...в принципе мой доход меня устраивает, ...меня устраивает та ситуация, в которой я нахожусь, и я надеюсь, что она улучшится”.

В этой позиции отражена не только та “подгонка потребностей к возможностям”, которую П. Бурдье считает присущей механизму хабитуса. Она представляет собой еще и способ разрешения конфликта различных мотивов, которые воздействуют на жизненную стратегию респондента. Сам респондент говорит о возникавшей перед ним проблеме, “что важнее: доходная работа или интересная работа... махать метлой за большие деньги или заниматься своим любимым делом, но за меньшие”. Он глухо упоминает о том, что эта проблема проявляется в его отношениях с женой и ее родителями, говорит о том, что всегда существует возможность “какого-то компромисса”, выбора “меньшего из двух зол”.

Совершенно очевидно, что “меньшее зло” для эколога — это сведение к минимуму материальных запросов ради возможности заниматься “любимым делом”. Он прямо говорит о том, что повышение жизненного уровня для него важно, но прилагать к этому “какие-то титанические усилия” он не намерен. Гораздо менее уверенно, чем другие семейные респонденты-ученые, ставит семью на первое место в иерархии своих ценностей: “Я не мыслю себя без своей семьи, но и без любимой работы тоже. Наверное, все-таки семья главнее, хотя мне сложно расставить”.

Любовь к собственной профессии эколог объясняет не только соображениями интереса и самореализации (“мне это нравится, просто интересно заниматься этими вопросами”). Очень важны для него также социальные функции экологии — то, что она “нужна людям..., кто-то должен заниматься тем, чтобы нам не пришлось жить на свалке”. Если судить по тональности высказываний, проблемы защиты природы, сопротивление бюрократии, мешающей внедрению в практику научных разработок, волнуют его больше, чем проблемы собственного жизненного уровня. “У нас очень мало работ, — говорит он об этих проблемах, — которые действительно дошли до практики... Это входит в противоречие с нынешней экономической ситуацией, с чиновниками, которые ничего не получают себе в карман, а вынуждены прилагать какие-то дополнительные усилия... Вот, наверное, здесь главная проблема нашей работы”.

Эколог — человек, в общем, удовлетворенный своей жизнью, и основа этой удовлетворенности в том, что, по собственной оценке, он добился успеха. Успех же, в его понимании, определяется уровнем овладения профессией. “Будущее, — говорит он, — за специалистами, чтобы стать профессионалом, надо непременно совершенствоваться в области, которой ты занимаешься. Дилетанты... никогда не пойдут наверх, а если в настоящее время это есть, то это временное явление — те же чиновники, которые принимают важное решение, не понимая сути проблемы”. Можно сказать, что ценности профессионализма, профессиональной ответственности — центральные в системе этических представлений респондента.

Случай эколога особо интересен тем, что это единственный среди наших респондентов человек, представляющий младшее поколение научно-технической интеллигенции — “детей перестройки”. Хотя на основании одного примера невозможно делать какие-либо обобщения, он может служить иллюстрацией межгенерационной преемственности ценностных ориентаций, мотивационных и жизненных стратегий внутри данного слоя. Она проявляется в отношении к труду, к деньгам, в способности действовать на рынке, в представлениях о социальном достоинстве личности, причем независимо от того, в какой мере человек может быть отнесен или относит себя к среднему классу.

В то же время заметны и различия. Заключаются они, пожалуй, прежде всего в меньшем влиянии на сознание молодого эколога общих идеологических ценностей, которые играют фактически роль “высшей инстанции” в мировосприятии многих его старших коллег. Сказывается иной социальный и жизненный опыт: многие представители интеллигенции, пережившие “развитой социализм”, воспринимают в целом позитивно последовавшие перемены, поскольку они внесли в их жизнь свободу, острый дефицит которой они ощущали в недавнем прошлом. Поэтому, даже если их собственное реальное положение ухудшилось по сравнению с прошлым, они нередко именно с этих позиций оценивают изменения в своей жизни.

Более молодой респондент гораздо меньше склонен к подобной эмоциональной интериоризации, к личностному переживанию макросоциальных перемен. Не потому что они его не интересуют — напротив, он внимательно следит за тем, что происходит в стране, имеет четкие суждения по основным экономическим и политическим проблемам. Но судит он о них более рационально и прагматично, чем его старшие либерально ориентированные коллеги, и именно поэтому отказывается от общей оценки перемен, дифференцирует их положительные и негативные аспекты. О политическом сознании наших респондентов речь подробнее пойдет ниже, здесь же важно отметить, что у молодого эколога чувствуется определенное психологическое дистанцирование от макросоциальной среды: его собственный мир — это его профессия и семья, все остальное — мир внешний, воздействующий на условия его профессиональной деятельности и подчас даже способный затормозить ее; но не место в этом мире, не отношения с ним определяют личностное самосознание и идентичность респондента. Ему достаточно той связи с обществом, которую дает ему его профессия: ведь он работает “для людей”. Сам он определяет себя как “центриста” — в действительности это означает, что у него нет ни четких идейно-ценностных и политических предпочтений, ни “героев” — у всех партий и политиков, говорит он, “есть свои плюсы и минусы” (кроме коммунистов, к которым он относится “крайне негативно”). “Плюсы” оцениваются чисто прагматически: так ему больше других нравится петербургский губернатор А. Яковлев (“он занимается делом, а не танцует с английской королевой, как Собчак”). Подобные взгляды достаточно типичны, но, насколько позволяют судить наши интервью, представители старшего поколения научной интеллигенции вырабатывают их, каковы бы ни были их взгляды и предпочтения, на основе иных ценностных критериев.

* * *

Данные наших интервью подтверждают, что далеко не все представители научно-технической интеллигенции попадают, если судить по критериям уровня доходов, в постсоветский средний класс. Многие из них испытывают процесс снижения статуса, переходят в низший (базовый) слой. Однако это расслоение не сводит на нет традиционную типологическую общность данной социально-профессиональной группы: ее представители, независимо от дохода и статуса, продолжают охотнее относить себя к интеллигенции или к какому-либо ее профессиональному подразделению, чем к одному из “вертикальных” слоев общества; в их среде сохраняется значительная общность ценностных и мотивационных ориентаций.

Для социального поведения научно-технической интеллигенции, ее роли в процессах общественных изменений “объективная” имущественная и статусная дифференциация, очевидно, имеет меньшее значение, чем дифференциация психологическая. Наши данные показывают, что вторая не совпадает с первой и не детерминируется ею: ученые-оптимисты не обязательно самые благополучные, среди них немало самых бедных представителей данного слоя. Это обстоятельство тем более существенно, что оптимизм, т.е. относительно высокий уровень психологической адаптации к переменам, сохраняется в условиях глубокого упадка материального положения и ученых, и самой науки, что, казалось бы, не могло внушить им подобный настрой.

Большая доля ученых-оптимистов в нашей маленькой выборке вполне могла бы быть случайной, но типичность данного феномена подтверждается более репрезентативными данными. Так, в телекоммуникационном опросе научной интеллигенции, проведенном в ноябре-декабре 1998 года А.Г. Шмелевым, участвовало 202 респондента из 18 городов и населенных пунктов России, и оптимистами, по данным автора, оказалось 27% [41, с. 3]. Цифра кажется довольно высокой, особенно если учесть, что опрос проводился в чрезвычайных, аномальных условиях — непосредственно после шока, вызванного кризисом августа 1998 года. Автор устанавливает зависимость психологического тонуса респондентов от их возраста — молодежь оптимистичнее представителей старших поколений — и убедительно показывает, что “степень социальной удовлетворенности никак не выводится линейно из уровня благосостояния”. А наиболее существенным фактором оптимистического настроя, наряду с возрастом, он считает отношения в первичном трудовом коллективе, точнее, уровень конкурентности этих отношений. “Когда напряженность конкурентных отношений находится в зоне “оптимума” (не слишком вялые и не слишком остро-напряженные), тогда люди воспринимают свою микросоциальную нишу как более благоприятную и готовы более активно работать в ней, принося пользу обществу в целом” [41].

Данный вывод лишь частично совпадает с нашими данными. Наши респонденты, как правило, ничего не говорят о внутригрупповой конкуренции: отношения в их трудовых коллективах (лабораториях, отделах) скорее выглядят в их рассказах как тесное дружеское сотрудничество. Что и понятно: исследовательская работа — во всяком случае, в естественных науках — это по преимуществу работа коллективная, “командная”, основанная на обмене идеями и на разделении труда. Конкуренция ученых на рынке тоже вряд ли особенно сильно воздействует на их положение и поведение: современная наука настолько дифференцирована и специализирована, что различные научные коллективы относительно редко могут решать аналогичные прикладные задачи. Другое дело, что внутригрупповой психологический климат действительно является, судя по данным интервью, одним из важнейших факторов самочувствия ученых-естественников, их удовлетворенности жизнью и работой, одним из важнейших, но не доминирующим и вряд ли основным “отвечающим” за психологическую дифференциацию ученых по оси “оптимизм-пессимизм”, каковым, по-видимому, считает его Шмелев. Эта дифференциация вообще никак не может быть объяснена лишь методами наиболее влиятельных направлений “классической” социальной психологии, делающими главный упор на микрогруппах, внутригрупповых отношениях и коммуникациях. Решающим дифференцирующим фактором здесь выступают, скорее всего, межиндивидные различия, особенности структуры личности, ее мотивационно-волевой сферы, и психология личности важна для анализа данной проблемы не меньше, если не больше, чем психология малых групп.

Для всех наших ученых-оптимистов характерна развитая личностная автономия, свободолюбие, которое не противоречит психологической интеграции с трудовой группой, но более или менее гармонично сочетается с ней. Не менее характерен для них такой тип трудовой мотивации, в котором главную роль играет “вознаграждение самим трудом”: труд переживается, прежде всего, как сфера самореализации личности, и успешное решение творческих задач рассматривается как основная форма успеха вообще; именно профессиональный успех является объектом достижительной мотивации таких ученых. Уровень материальных аспираций в зависимости от конкретных условий и жизненного опыта может быть у них очень низким (обеспечение жизненного минимума для себя и семьи) или более высоким. Но он не подчинен сколько-нибудь сильно погоне за престижным потреблением, символизации собственного социального статуса и достоинства неким стандартом благосостояния (вроде известного набора “квартира, дача, машина”). В этой среде статус нередко измеряется “самочувствием”, которое основано на удовлетворенности работой и чувстве профессионального достоинства (иными словами, на гордости за выполняемую работу).

Все эти личностные психологические черты обусловливают способы практической и психологической адаптации ученых-оптимистов к рынку. В советское время материальное положение научных работников очень мало зависело от интенсивности и результатов их труда и отличалось стабильностью. В долговременном плане ее ослаблял только процесс инфляции, довольно медленно развивавшийся в стране на протяжении 1960—1980-х годов и снижавший покупательную способность существовавших номинальных зарплат, остававшихся в большинстве случаев неизменными в течение этого периода. Зарплата зависела от формального статуса ученого — ученой степени и должности — и статуса учреждения, в котором он работал (в “большой” Академии она была выше, чем в академиях отраслевых, дополнительные материальные привилегии имели работники научных учреждений, входивших в военно-промышленный комплекс). Защитив кандидатскую и докторскую диссертации, достигнув должности “старшего” и затем “главного” научного сотрудника, работник науки мог считать свое материальное положение обеспеченным на определенном уровне, мало зависящем в дальнейшем от его трудовых усилий. Правда, он мог улучшить его, делая административную карьеру в своем учреждении, но и этот путь упирался в довольно низкий потолок. Дальнейшая академическая карьера — избрание в члены-корреспонденты или академики — в материальном и статусном плане была привлекательной, но она была возможна для весьма немногих и часто зависела не столько от чисто научных заслуг, сколько от ранее достигнутого административного статуса, связей с академическими “верхами” и тому подобных “правил игры”. Они действовали в любой бюрократической организации. (“Такая академия...”, — сказал один из наших респондентов — доктор наук, столь кратко, но ясно отвечая на вопрос интервьюера, почему он не мечтал о дальнейшей академической карьере). Интенсивность труда ученого, достигшего определенного статуса, его творческое “горение”, таким образом, зависели в основном от его личной “внутренней” мотивации, интереса и любви к своему делу; при слабости подобных мотивов он мог спокойно свести свою трудовую деятельность к малообременительному, а то и чисто формальному минимуму. Государственно-патерналистская система вместе с такими ее хорошо известными социальными и психологическими последствиями, как паразитизм и иждивенчество, действовала в сфере науки не в меньшей, а то и в большей степени, чем в других сферах экономической и общественной жизни.


Поделиться:

Дата добавления: 2015-09-13; просмотров: 43; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав





lektsii.com - Лекции.Ком - 2014-2024 год. (0.006 сек.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав
Главная страница Случайная страница Контакты