РЫНОЧНЫЙ” КЛАСС 2 страница

Эта адаптация последовательно структурирует морально-этическую сферу личности. Респондент сначала просто не понимает вопроса интервьюера о внутренних конфликтах, которые ему приходится переживать в профессиональной деятельности, а после разъяснений говорит, что таких конфликтов у него не возникает, а бывают лишь объективные трудности, когда что-то “не гладко идет, и это устраняешь как-то, либо сглаживаешь”. Его этическое сознание лишено противоречий и комплексов, так как основано на вполне сознательной, рациональной адаптации личных норм к существующим в обществе “правилам игры”. На вопрос интервьюера он отвечает, что всегда честным быть не может, “потому что нас общество искривило в этом плане. Если я предприниматель — я уже нечестный, иначе я ничего не получу, ничего не заработаю... Я понимаю, что если я не плачу налоги, то я нечестен по отношению ко всему обществу... Я не ощущаю перед собой никакой вины, потому что, если бы я работал честно, я бы давно уже разорился”. Иными словами, нечестность принимается как осознанная социальная и личная норма, что, однако, отнюдь не означает этического цинизма. Напротив, честность и порядочность респондент считает важнейшими морально-этическими нормами, но на основании опыта убежден, что они неприменимы до конца к условиям его профессиональной деятельности.

Столь же непротиворечивы и ясны представления респондента о социальной стратификации и своем месте в ней. Он относит себя к средней — пятой — ступени социальной лестницы, и единственным критерием такой идентификации считает уровень жизни, все же остальные параметры социального положения людей определяет как производные от “толщины кошелька”: “...чем у человека больше финансов, тем у него и больше возможностей престижную работу иметь”. Уровень образования, считает респондент, “потерял свое значение”; например, профессор профессору рознь... Хороший профессор, который адаптировался, ...зарабатывает гораздо больше меня; он может стоять и выше, а профессор, который остался просто профессором и преподает на кафедре и дотягивает до пенсии — он стоит ниже меня”.

Несмотря на эту ясность и стройность представлений респондента, его оценки собственной социально-профессиональной ситуации не лишены противоречий. С одной стороны, он говорит об ее стабильности, с другой — многие его суждения мало чем отличаются от сетований первых двух предпринимателей. Он жалуется, при этом отрицая сказанное несколькими минутами раньше, на отсутствие стабильности, невозможность для предпринимателей строить какие-либо долгосрочные планы (“это — бесполезное занятие”, “мы живем сегодняшним днем”), на то, что 90% их заработков “расходится на чиновников и на...” (здесь респондент сам себя обрывает, по-видимому, не решаясь назвать вслух то ли рэкетиров, то ли милицию). “Больше всего, — говорит он, — не устраивает то, что невозможно сделать какой-то стабильный бизнес на многие годы. Читаешь как [на Западе] дед занимался, строил двигатели, потом сын, потом внук. И это все передается — фамилия, завод... А у нас этого нет. У нас сегодня хозяин один, завтра власть поменялась — хозяин другой. Не живешь, а работаешь, как на пороховой бочке. Т.е. я внутренне готов к краху в любой момент, т.е. я всегда работаю, но я всегда знаю, что я потеряю то, что у меня, допустим, вложено”.

Все это не мешает коммерсанту смотреть на жизнь оптимистично: “...я радуюсь, когда что-то получилось..., а если не получилось, значит, так оно и должно быть”. Вопреки собственным жалобам считает, что у него “мелкий бизнес с небольшим стабильным доходом и без больших неожиданностей”. Смысл этих суждений, очевидно, в том, что респондент уверен в своей способности адаптироваться именно в своем качестве бизнесмена к неблагоприятным условиям, в которых находятся люди его профессии: “Сегодня такие условия, значит, мы работаем в таких, ...завтра другие условия — мы работаем в других условиях. Т.е. как нам скажут, а мы пролезем всегда. Это, кстати, очень многие, многие к этому способны”. Коммерсант, в общем, без особого ущерба преодолел ситуацию, вызванную кризисом августа 1998 года, и это, по-видимому, укрепило его оптимизм.

Эта уверенность в способности к выживанию в любых условиях, похоже, покоится не только на вере в собственные силы, но и на том, что респондент полностью идентифицирует себя со своей профессией, целиком интегрирован в нее, просто не представляет себя вне бизнеса. Предприниматель, говорит он, “это даже и способ мышления... это зависит от внутреннего мира человека, т.е. я ощущаю стабильность... и завтра буду ощущать в принципе”. Речь идет, стало быть, не о стабильности объективной, не о ситуации, а об устойчивости мотивов и установок личности, способной преодолеть все помехи, этой ситуацией создаваемые...

Эти предпринимательские установки у респондента настолько сильны, что они как бы проецируются на его макросоциальные представления и видение исторического будущего страны. Он, похоже, верит и в неистребимость малого бизнеса (“мы пролезем всегда”) и в перспективы нормальной, цивилизованной рыночной экономики в России (“в принципе все утрясется... на самом деле я думаю, что, если заглянуть далеко вперед, лет на десять-пятнадцать, то... не будет таких больших колебаний... Когда наступит период равновесия, то в принципе будет так же, как и везде”).

Если не в морально-этическом плане, то с точки зрения отношения к своей профессии молодой московский коммерсант в чем-то приближается к идеотипу западного бизнесмена. Конечно, он не носитель протестантской этики в том виде, в каком она нам знакома по классическому описанию М. Вебера (респондент, кстати, чужд религии), но по меньшей мере воплощает одну из ее существенных черт — бизнес является для него призванием. А также и другую черту — ориентацию на успех, измеряемый деньгами. Он отчетливо сознает эту роль денег в своей мотивации: “...когда, — рассказывает он, — наступило такое время, что ты можешь заработать своим умом... и трудом в сумме какие-то хорошие деньги, то это стало интересно... и на самом деле приятно”. По словам коммерсанта, в работе его больше всего удовлетворяет результат: “...вот если ты что запланировал, а потом это дело получилось, то это просто очень приятно и больше всего удовлетворяет — даже не сами деньги”. Последнее замечание не случайно: респондент понимает, что в принципе успех может выражаться и не в деньгах (“а если результат не деньги, то это все равно хорошо, т.е. можно работать и за идею”), но такой, измеряемый идеальными ценностями успех — это для других, а для него решающий критерий — все же деньги (“хорошо, когда идея совместилась с деньгами”).

Можно сказать, что перед нами здесь предстает тип личности, по существенным параметрам соответствующий идеотипическим чертам “экономического человека”, агента рыночной экономики. В появлении подобного типа личности среди младшего поколения россиян воплощается тот процесс “модернизации человека”, который, как отмечалось выше, возможно, представляет собой одну из наиболее существенных особенностей современного этапа трансформации российского общества.

Естественно возникает вопрос: насколько этот новый человек способен модернизировать не только самого себя, но и экономические, социальные, политические структуры общества, его нормативно-ценностную систему? Если исходить из случая нашего респондента, ответ получится достаточно неоднозначный.

С одной стороны, очевидно, что, коль скоро люди этого типа — и тем более люди молодые — образуют пусть пока миноритарный, но достаточно весомый слой общества, само его существование (и потенциальное расширение по мере смены поколений) гарантирует сохранение рыночных структур, сложившихся в России к концу ХХ века, делает необратимым достигнутый ею уровень модернизации, обеспечивает переход от старых государственно-социалистических социально-экономических структур к новым, рыночным.

С другой стороны, довольно сомнительна способность рыночных акторов данного типа стимулировать дальнейшее продвижение модернизации по сравнению с существующим, по всеобщему признанию, крайне низким и неудовлетворительным ее уровнем. Возвращаясь к нашему респонденту, отметим, что для выполнения функций полноценного “классического” агента рынка ему не хватает динамической, инновационной составляющей, установок на обновление, рост, развитие. “С годами, — признается он интервьюеру, — все меньше желания [достичь большего] ...как говорит моя жена, “ты все больше к старику приближаешься”. Эта выразительная деталь семейного диалога подтверждает, что потребность в стабильности, в сохранении достигнутого (дохода от арендуемой на рынке “торговой точки”) подавляет у респондента потребность в дальнейшем движении, в деловой карьере, а следовательно, инновационную инициативу. Это не вина его, а беда, результат давления на бизнес неблагоприятных для него институциональных условий и криминальных “правил игры”.

“В данный момент, в последние два года, — объясняет он скромность своих притязаний, — предпочтительнее...заниматься мелким бизнесом... Хотелось бы мечтать о собственной сети магазинов, но с Россией это не связано... потому что это очень криминально... Если ты владелец сети магазинов, то тебя все знают. Моя работа мелкая — вот я на рынке, я плачу аренду, и меня никто не знает... А вот магазины — они уже больше на виду, ...туда уже наведываются. Чем больше — тем хуже”. Кто именно наведывается, понятно без дальнейших разъяснений. Эта узость деловых возможностей и горизонтов московского коммерсанта, опасности, которые грозят ему со всех сторон, — достаточно типичная черта положения российского малого бизнеса. По данным В.В. Радаева, осуществившего ряд репрезентативных социологических исследований по данной теме, 40% мелких предпринимателей сталкиваются с угрозой применения силы в деловых отношениях, две трети — с вымогательствами со стороны чиновников. В широких сегментах рынка коррупция “превратилась в элемент повседневных хозяйственных отношений”, причем одни предприниматели “откупаются от чиновников, другие подкупают их, пытаясь получить какие-то льготы и привилегии”. Все это, в совокупности с экономическими трудностями: тяжестью налогов, невозможностью получить кредит, по наблюдениям Радаева, приводит к тому, что “многие руководители малых предприятий с головой погружены в проблемы выживания... А чисто профессиональные, инновационные мотивы... зачастую вынуждено перемещаются на второй план” [48, с. 54, 56]. Очевидно, во многих случаях не только “перемещаются”, но под вилянием обстоятельств сходят на нет.

Институциональные и социально-экономические условия, сложившиеся в постсоветской России, предопределяют специфику профессиональной структуры малого бизнеса: по данным Госкомстата, более двух третей предпринимателей занимались в 1996 году торговой и посреднической деятельностью, 21% работали в строительстве, 6% — в сфере прикладной науки, и только 18% выпускали промышленную продукцию [3]. Основная масса малых предпринимателей устремляется в сферу торговли и услуг, где требуется относительно меньше средств, чтобы открыть и поддерживать дело (это особенно важно ввиду трудностей получения кредита, лишь 9% предпринимателей в конце 1990-х годов могли воспользоваться кредитами в банках и других предприятиях) и где легче найти “поры”, в которые не проник олигархический, криминальный или связанный с властными структурами капитал [52, с. 70—71]. Малый бизнес внес существенный вклад в модернизацию розничной торговли и потребительских услуг: в этих сферах экономики она продвинулась в России намного дальше, чем в каких-либо других, и в них положительный контраст по сравнению с советским временем проявляется наиболее ярко. Но в то же время слабое проникновение малого предпринимательства в наиболее “технологичные” сферы — промышленное производство, научно-исследовательскую деятельность — свидетельствует о незначительной его роли в тех инновационных процессах, которые являются решающим фактором научно-технического прогресса и экономического роста. И в этом отношении российский малый бизнес выглядит весьма отсталым по сравнению с данным сектором экономики в развитых странах, где его роль в инновациях куда значительнее.

Развитие малого бизнеса приводит к появлению относительно обеспеченного материального слоя населения и содействует в этом смысле формированию современного среднего класса. По данным БЭА, душевой доход в семьях мелких предпринимателей в 3,4 раза выше среднего по стране и в 3,9 раза выше среднего душевого дохода в семьях наемных работников. Их сбережения в 3 раза выше среднего уровня, причем 70% предпринимательских семей имеют валютные сбережения, составляющие в среднем на семью 4,6 тыс. долларов, что в 40 раз больше среднего уровня таких сбережений в семьях наемных работников. Малые предприниматели значительно превышают другие массовые слои населения и по объему находящихся в их собственности товаров длительного пользования и по количеству обращений к платным услугам. В 1999 году 14% семей предпринимателей отдыхали за рубежом (среди наемных работников — всего 3%) [48, с. 5—72]. По данным эмпирических исследований, предприниматели — одна из наиболее молодых и образованных социально-профессиональных групп. Примерно треть их — люди моложе 30 лет, другая треть находится в возрасте 31—40 лет; более двух третей имеют высшее образование [48, с. 65]. Располагая, таким образом, весьма высоким энергетическим (в силу возраста) и интеллектуально-культурным потенциалом, они максимально мобилизуют его в своей профессиональной деятельности. Труд предпринимателя, отмечает Радаев, “не только интенсивен, но и продолжителен... Он [предприниматель] часто не имеет регламентированного рабочего дня, отдавая делу по 11—12 часов. Это непрерывный труд с элементами самоэксплуатации при нерегулярных выходных и кратковременных отпусках [48, с. 54]. По подсчетам БЭА, предприниматель в среднем трудится в неделю на 16 часов больше, чем наемный работник [48, с. 69].

Что приносит самому мелкому предпринимателю и обществу столь интенсивное использование того богатого человеческого капитала, обладателем которого является эта социальная группа? Для принадлежащих к ней людей результат ограничивается в основном относительно высоким уровнем жизни и моральным удовлетворением, обусловленным личной автономией и скромным деловым успехом. Напряженный труд не дает большинству из них чувства прочности своего экономического и социального положения, уверенности в завтрашнем дне, веры в перспективы роста собственного дела. Оптимистически настроенный мелкий бизнесмен, подобный нашему московскому респонденту-коммерсанту, — скорее исключение, чем правило. По данным Фонда “Общественное мнение”, среди предпринимателей “оптимистов” не больше, чем среди остального населения, т.е. малый бизнесмен испытывает устойчивый оптимистический настрой не чаще, чем средний россиянин.

Об ограниченности макроэкономического и макросоциального эффекта деятельности малого бизнеса, его вклада в развитие экономики и в инновационные процессы уже говорилось. В связи с этим весьма показательной является вполне соответствующая ей ограниченность “достижительных” и инновационных горизонтов самих предпринимателей, малое значение в их мотивации и самосознании проблем социального престижа, возможностей влиять на ситуацию в экономике и обществе. “Мало кого, — отмечают исследователи БЭА, обобщая данные опросов малых предпринимателей, — волнует престиж работы и возможность влиять на людей и события. Не слишком высоко ценится возможность получать новые знания и навыки, важнее оказывается более консервативное соответствие работы уже имеющимся знаниям, профессии” [52, с. 73].

Было бы, однако, неверно считать экономический и интеллектуальный консерватизм некоей органической чертой российских малых предпринимателей. Этому противоречат их молодость, высокий образовательный уровень, а также и подспудная аспирация к инновациям, которая проскальзывает в опросах и интервью. Скорее, как свидетельствуют те же данные, эта аспирация подавляется макроэкономической и социально-политической средой, в которой они действуют. В ходе проведенного нами опроса российских менеджеров и предпринимателей, проходивших в 2000 году стажировку в Западной Европе, собственники и управляющие малых предприятий, особенно промышленных, одной из главных нерешенных проблем своей профессиональной деятельности называли недостаток средств на модернизацию.

Отмеченные демографические (возраст) и культурные (образованность) особенности слоя российских малых предпринимателей позволяют видеть в этом слое один из важнейших человеческих ресурсов модернизации страны, ее выхода на постиндустриальную стадию развития, в основе которой лежит “экономика знаний”. Как отмечают исследователи немецкого Федерального института по исследованию стран Восточной Европы и международных проблем, “опыт последних лет свидетельствует о том, что Россия в полной мере способна к быстрому освоению и применению новых технологий”. Как полагают немецкие эксперты, в условиях крайней ограниченности финансовых возможностей государства “чрезвычайно важную роль в осуществлении технологических и организационных инноваций играет частная инициатива”. В подтверждение этому выводу приводится следующий факт: “в декабре 1998 г. в России насчитывалось около 40 000 небольших инновационных фирм, общее число сотрудников которых составляло 200 000 человек” [45, s. 29, 30].

И отечественные, и зарубежные специалисты признают политику поощрения малого бизнеса одним из наиболее императивных условий выхода России из экономического и социального кризиса. В действительности такая политика не проводится, в лучшем случае, дело ограничивается “декларациями о намерениях”. На практике же развитию малого бизнеса, в том числе инновационного, препятствуют как ограничения формально-законодательного характера, так и весь комплекс неформальных отношений, создаваемых правовым беспределом и бесконтрольной властью коррумпированной бюрократии.

Наряду с объективной ситуацией крайне негативное воздействие на судьбы российского малого бизнеса оказывает его низкая способность к ассоциированию и самоорганизации. По данным Радаева, лишь 15—20% предпринимателей входит в какие-либо деловые предприятия и ассоциации [48, с. 57]. Для сравнения можно отметить, что в восточноевропейских странах переходной экономики, например, в Венгрии, уровень их ассоциирования достигает 80%. Существующие в России предпринимательские организации оцениваются большинством самих предпринимателей как неэффективные, не защищающие реально их интересы. Довольно распространенное мнение выразил в беседе с автором известный российский промышленник, глава концерна “Панинтер” А.С. Паникин, назвав их “номенклатурными”. В отечественном исследовании, обстоятельно анализирующем деятельность наиболее известной предпринимательской организации — Торгово-промышленной палаты России, утверждается, что “в ней достаточно широко представлены не только крупные, но и мелкие и средние компании и фирмы”, что “заметное место в деятельности Палаты занимают усилия, направленные на поддержку и развитие малого бизнеса”. Однако в некотором противоречии с этими тезисами далее сообщается, что членами Палаты являются лишь 0,5% организаций, зарегистрированных в России, что “недостаточная “массовая база” Палаты объективно вынуждает ее делать особый упор на выполнение платных услуг и коммерческой деятельности”, говорится также о слабости ее политического влияния [44, с. 123, 127—129, 144].

Дело, однако, не только в слабости и непредставительности существующих организаций бизнеса, но и в том, что сами малые бизнесмены психологически не очень расположены к объединению во имя защиты общих интересов. На вопрос, вступили бы они в какую-либо соответствующую их интересам организацию, если бы им было сделано такое предложение, они, как правило, дают отрицательный ответ, ссылаясь обычно на перегруженность работой и отсутствие времени. Этот асоциальный синдром, отсутствие культуры совместного действия — отнюдь не особенность предпринимательского слоя, в силу известных исторических факторов они присущи основному массиву российского социума [19]. Между тем атомизация малого бизнеса не только мешает ему отстаивать перед лицом власти свое право на существование и развитие, но и лишает его важнейшего ресурса эффективной и инновационной экономической деятельности. Как свидетельствует мировой опыт, кооперирование малых предприятий дает им громадные преимущества на рынке — ускоряет обмен информацией, убыстряющей инновационные процессы, содействует экономии на трансакционных издержках, повышает квалификацию рабочей силы. Об этом ярко свидетельствует, например, опыт так называемых “индустриальных округов” в Италии — здесь кооперированное мелкое производство в его наиболее технически передовых формах получило особо широкое развитие, обеспечило альтернативный путь индустриализации и дает 40% экспортируемой продукции страны [35].

Подлинный расцвет российского малого предпринимательства, превращение его в весомый фактор инновационного процесса предполагает, таким образом, во-первых, радикальную перестройку приоритетов государственной политики и всей институциональной среды его функционирования; во-вторых, — социально-психологическую и культурную трансформацию самого малого бизнеса, обретение им качеств субъекта гражданского общества.

МЕНЕДЖЕРЫ И СПЕЦИАЛИСТЫ-“РЫНОЧНИКИ”

Гетерогенность среднего класса — социально-профессиональная и статусная, культурная и социально-психологическая — констатируется почти во всех посвященных ему исследованиях. Вместе с тем эта его черта, очевидно, проявляется в разной степени в различных образующих его группах. Как отмечается, например, в исследовании БЭА, малые предприниматели “в отношении других социально-профессиональных групп — самозанятых, наемных работников, неработающих — ...выступают как относительно однородная общность” [52, с. 77]. Вряд ли возможно таким образом охарактеризовать наемных работников из средних слоев. На первый взгляд, их объединяет только формальный признак — получение дохода в виде зарплаты, да, пожалуй, еще верхняя и нижняя границы этого дохода, отделяющие их от “богатых” и “бедных”. Во всех остальных отношениях, включая, кстати, и величины дохода, заключенные в этих весьма широких границах, различные профессиональные и статусные подгруппы наемных работников, относящихся к среднему классу, являются весьма пестрым конгломератом.

Как будет видно из дальнейшего, несколько мужчин и женщин, представляющих эту группу в нашей выборке, как бы подтверждают своим примером тезис о крайней гетерогенности “среднего класса” и тем самым условность самого этого понятия. Анализируя интервью с ними, мы попытаемся ответить на вопрос: можно ли за этим многообразием ситуаций и ментальностей наемных работников, включенных своей профессиональной деятельностью в рыночные структуры и отношения, обнаружить более глубокую общность позиций, мотивов, ориентаций?

Один из наших респондентов — 52-летний низший менеджер, работает в одном из самых мощных и влиятельных рыночных институтов, играющем в то же время ведущую роль в государственном регулировании рынка — Центральном банке России. Он, однако, не финансист, а инженер-системотехник, руководит коллективом из девяти человек, специализирующемся на информационном обеспечении. У него “порядка семисот” пользователей-клиентов, и одной из основных своих задач респондент считает обеспечение конкурентоспособности руководимого им подразделения. Уже отсюда видно, что этот низший менеджер является действующим лицом рынка информационных услуг и относится, следовательно, к одной из новых, по принятому нами критерию, групп среднего класса.

Доход респондента в расчете на члена семьи невелик — 1 000—1 500 руб. в месяц, но сам он считает эту величину явлением временным, которое объясняется, во-первых, большим числом иждивенцев (в семье жена-пенсионерка, сын и невестка — студенты, внук), во-вторых, падением доходов вчетверо после кризиса 17 августа, но это положение, полагает респондент, “исправится”. “Ничего уж такого катастрофического, с моей точки зрения, не случилось, — говорит он о кризисе. — Так что в этом плане спокойно, без паники и негодования”. По оценке инженера, если до кризиса он и его семья жили лучше, чем раньше, то теперь “вернулись к тому уровню, который был до 91 года, когда жили от зарплаты до зарплаты, причем все работали”. И в будущем он не ожидает какого-то значительного роста своего жизненного уровня: “...в этом процессе расслоения, который происходит, я не в верхушке, конечно. Я где-то в середине (он относит себя к пятой-шестой ступени социальной лестницы. — Г.Д.), и мои доходы всегда будут маловаты даже в отношении к необходимым расходам”.

Такую ситуацию и перспективы респондент, похоже, принимает спокойно, без жалоб и возмущения, видя в ней скорее признак стабильности своего “среднего” положения, чем нечто ненормальное и несправедливое. “Поскольку и от рождения, и по происхождению я так и был где-то посредине, то не упал и не поднялся”. Более того, этот не удовлетворительный, но средний, нормальный при существующих в стране условиях уровень жизни респондент связывает со своей личностной идентичностью: среднее положение в социально-имущественной иерархии, сообщает он, соответствует его “так сказать, психологическому складу..., мировоззрению... Я не карьерист в том смысле, что к высокой должности не стремлюсь. В элите не хотел бы быть, это точно, в нищих тоже”.

Далее он объясняет, почему не хочет быть в элите: это противоречило бы весьма ценимой им внутренней личной свободе. “Я считаю, что их (представителей элитных слоев. — Г.Д.) жизнь плоха тем, что они перестают принадлежать самим себе, слишком уже все на виду, и все интересы, стремления должны быть подчинены чему-нибудь уже не личному”. Кроме того, респондент не ощущает в себе лидерских качеств: “...лидером не стану и не хочу. Мне интереснее, может быть, наблюдать людей, чем заставлять их быть кем-нибудь”.

Итак, перед нами система мотивов личности, в которой отсутствуют “классические” достижительные ценности — богатство и власть — и которая тем самым оказывается очевидным психологическим коррелятом “срединной” социально-иерархической ситуации. Что же лежит в основе этой системы? В случае нашего респондента не “срединность” как таковая, отождествляемая со стабильностью, спокойствием, самовоспроизводством наличной ситуации, свободой от тревог и рисков. Банковскому техническому менеджеру, по всей видимости, не слишком близки такие ценности. Говоря об одной из своих сотрудниц, он осуждает ее за то, что она “лишена какой-то инициативы здоровой, какого-то интереса к новому, и движению вперед”. Никак не проявляется в интервью и мотив элементарного выживания, столь типичный для множества россиян с небольшим доходом. Хотя респондент и не удовлетворен своей зарплатой, она, несомненно, не является для него главной жизненной проблемой.

На вопрос интервьюера об его интересах респондент отвечает однозначно: “...смею отнести свою работу и те цели, которые ставлю, к самому главному, насущному интересу”. А эти цели заключены в содержании самой работы (а не в ее статусных или материальных результатах). По его признанию, в работе ему доставляет удовлетворение сам ее процесс (“я с удовольствием каждый раз иду на работу и жду, когда это можно будет сделать”), решение трудовых задач, социальная значимость результатов. “Я точно знаю, что дело полезное, нужное, мы его хорошо делаем”. Достижительная мотивация у респондента в действительности очень сильна, но достижение, успех осмысливаются вне связи с вознаграждением, которое его символизирует, а как реализованная новация, творческое решение профессиональной задачи. Собственная профессиональная деятельность представляется респонденту движением к некоей отдаленной цели, которая задает направление движения, по-видимому, психологически для него более значимого, чем сама цель. Ибо доминирующий мотив этой деятельности — творчество, а функция цели — “обслуживать” необходимыми стимулами творческий процесс, придавать ему перманентный характер.

“Сказать, что я совсем уже достиг того, к чему стремился, нельзя, — рассказывает инженер. — Хотя бы потому, что, как говорят, цель всякого процесса лежит вне этого процесса. Когда цель достигнута, процесс кончается. Скажем, цель нашей жизни где-то за ее пределами... Что касается успешности, да, в целом успешно, потому что мы подняли такой пласт работ, которыми никто не занимался, и мы успешно это сделали...”

Подобное отношение к работе как к самоценности, не имеющей иного личностного смысла кроме ее творческого содержания и “нужности” для общества, респондент увязывает с собственной социальной идентичностью. Главное в ней — ценность “интеллигентности”. Интеллигентность, говорит он, ссылаясь на академика Д.С. Лихачева, “это то, что нельзя имитировать, то, чему нельзя научиться. То, что [человеку] присуще. Я считаю, что мне это по рождению, по образованию, по происхождению где-то близко” (отец респондента — известный экономист-математик). Относя себя к технической интеллигенции, он полагает, что техническая специальность привила ему прагматизм, который отнюдь не означает для него пренебрежения “духовными сторонами жизни”. Прагматик — “не сухарь, который все это отвергает, а человек, который профессионально относится к тем предметам, которыми он занимается, не сбиваясь в политиканство, в романтику какую-то... просто занимается своим делом профессионально, в меру знания и специальности”.

Сфера профессиональной деятельности респондента — новейшие информационные технологии — находится как бы в “нервном центре” современной рыночной экономики. Тем примечательнее, что собственно “рыночные” ценности — деньги, прибыль — фактически не представлены в его личностной мотивации. Из этих ценностей для него важна лишь конкурентоспособность его команды, поскольку она — необходимое условие получения заказов и тем самым творческого трудового процесса. Менеджер положительно относится к рынку и с этой точки зрения оценивает перемены, произошедшие в стране за постсоветский период. Но рынок — для него не самоценность, а чисто функциональная необходимость: по его словам, “без хотя бы частично рыночной экономики человеку нормальному не может быть достаточных стимулов к труду... Обязательно у человека должен быть интерес и возможность творить на производстве, а не только дисциплина, не только план. Без рынка нельзя, я считаю. С другой стороны, перегибы насчет рынка, ...давайте все пустим, дадим на откуп деньгам, деньги пусть правят, — это тоже неправильно”.