СОЗНАНИЕ И СОЦИАЛЬНОЕ ДЕЙСТВИЕ 2 страница

В период с сентября 2000-го по начало 2001 года примерно половина (в отдельные периоды несколько меньше или несколько больше) оптимистов — это сторонники Путина, рейтинг президента в этой группе превышает, правда, незначительно, его рейтинг в электорате в целом. Рейтинг Явлинского среди оптимистов тоже чуть выше среднего (4% против 3%), но значительно ниже его рейтинга в среднем классе в 1999 году. Рейтинг Зюганова (8%) примерно в два раза ниже, чем в среднем по стране [59, c. 7, 33].

Даже независимо от этих данных переход большей части среднего класса под знамя Путина вряд ли может вызвать сомнения. Психологически это объяснимо. Не будучи в состоянии преодолеть неопределенность и эклектичность своего политического менталитета на основе какой-либо целостной системы взглядов, люди среднего класса тем охотнее приняли предложенный им способ такого преодоления: идентификацию с лидером, как бы персонифицирующим и легитимирующим эту самую эклектичность. Идеологическая всеядность (или индифферентность) второго российского президента, готовность провозглашать одинаковую верность демократии, либерализму, жесткому государственничеству, великодержавию, ценностям современной цивилизации, реформаторскому курсу, советским, в том числе чекистским, и досоветским традициям, очевидно, оказалась комфортной для всех тех, кому, по причинам объективного или субъективного порядка, затруднительно сделать принципиальный ценностно-идеологический выбор. Ибо предполагаемые решительность, воля, прагматизм первого лица кажутся им достаточно эффективной заменой целостной политической идеологии.

Такова картина, которую рисуют данные репрезентативных социологических опросов. Посмотрим, насколько подтверждают, уточняют или корректируют ее наши интервью.

Среди наших респондентов довольно отчетливо выделяется группа людей, интериоризировавших ценности демократической либеральной субкультуры, сложившейся еще в доперестроечный и перестроечный период в основном в среде научной и гуманитарной интеллигенции столичных городов. Так, 62-летний ученый-химик из московского академического института рассказывает, что в его лаборатории в советское время считалось неприличным вступать в партию. По своим экономическим и политическим взглядам респондент — последовательный либерал-западник. Идеал для него — принципы американской и французской Конституции, соответствующее им государственное устройство. Функции государства должны ограничиваться, по его мнению, созданием законов, обеспечивающих саморегулирование общественной жизни, “защитой личности, семьи, собственности, производства” от внешней угрозы и внутренних беспорядков. Земля, считает респондент, должна находиться в частной собственности и быть “как и во всем мире ...предметом торговли”. “На все остальное” тоже должна быть частная собственность, хотя, ссылаясь на западноевропейский опыт, респондент считает возможной и государственную собственность на естественные монополии, предприятия крупной промышленности, банки (“железные дороги в Англии и какие-то горные предприятия то национализировались, то денационализировались несколько раз”). Конкретное соотношение государственной и частной собственности он ставит в зависимость от экономической целесообразности и рационального расчета, определять его — дело специалистов (“надо спросить у доктора экономических наук, а не химических”).

Доктор химии не дифференцирует отчетливо американскую и западноевропейскую (“французскую”) модели, но из этих и других его высказываний видно, что на самом деле для него предпочтителен европейский вариант. Так, на входящий в программу интервью вопрос, предлагавший респондентам выбрать один из трех вариантов системы социального обеспечения: советский, американский (защита только обездоленных и беспомощных: сирот, инвалидов, одиноких стариков) или европейский (государство гарантирует некоторый минимум всем), он отвечает: “интуитивно хочется сказать, что третий лучше, но встает вопрос о количестве, о соотношении”. Это соотношение должно быть таким, чтобы действительно нуждающиеся не оказались обездоленными, и чтобы не было социалистической уравниловки. Например, если у человека 16 детей, это его “добрая воля”, и он не должен рассчитывать, что будет содержать их за счет государства. В общем, сам того не осознавая, респондент ставит те же вопросы эффективности и адресности социальной поддержки, ответы на которые ищут в последние годы западноевропейские политики. Но для него, как и для западных политиков, несомненен сам принцип, в соответствии с которым “государство заставляет людей с большими доходами помогать людям с меньшими”.

Респондент обладает стойким иммунитетом против любых проявлений идеологии и практики национальной обособленности и национализма. Он считает, что Россия должна интегрироваться в мировую цивилизацию, а “мир в идеале должен быть устроен как некое совершенно интегрированное общество ...при естественном сохранении некоторых национальных особенностей...” В рамках интегрированной мировой экономики Россия должна производить лишь то, что у нее лучше получается, например, ракеты, самолеты. (“Не нужно производить компьютеры”.) Респондент предпочел бы ездить на хорошей машине “безотносительно к тому, кто и где ее произвел”. Он не боится утраты каких-то национальных ценностей в случае интеграции России в глобальную цивилизацию, а по поводу тезиса об особой русской духовности говорит: “...я совершенно не уверен, что вот это распространенное мнение на чем-то основано... Я не понимаю, откуда следует, что ...человек с гражданством России более духовен, чем человек с гражданством Италии”. Антисемитизм ему отвратителен: будь его воля, он “набил бы морду” Макашову”. Столь же негативно он воспринимает разговоры о якобы заполонивших Москву “лицах кавказской национальности”. Утверждение о том, что у России есть какие-то геополитические интересы, например, на Балканах, он просто не понимает, а по поводу российской внешней политики говорит, что “не стал бы поддерживать на государственном уровне отношения с Ливией, с Ираном, с Ираком, с Северной Кореей”.

Политический выбор респондента вполне соответствует его либеральным взглядам. Он — сторонник идейно-политического направления, “которое пропагандирует рыночные капиталистические устои в экономике и современную демократию в государственном устройстве”. Это направление представляют, по его мнению, “при нынешнем раскладе” “Демвыбор России”, а персонально — Гайдар, Чубайс, Кириенко. “При всех оговорках” он доверяет “в публичной политике” также и Явлинскому, хотя лидер “Яблока” нередко вызывает у него антипатию: “...всегда он критикует ...и никогда не говорит, что нужно изменить, ...кроме общих фраз ... Мне кажется, что в личном плане он менее интересный, менее порядочный, чем тот же Гайдар. Я бы с большим удовольствием провел вечер с Гайдаром, чем с ним, в приватной обстановке”.

У поколения интеллигентов-либералов, взгляды которых окончательно сформировались в период политической борьбы конца 1980-х — начала 1990-х годов, политические симпатии более или менее жестко зафиксировались на течениях и персоналиях, лидировавших в этой борьбе: на либералах-гайдаровцах у одних, на Явлинском с “Яблоком” у других. Любое другое демократическое течение с его лидерами вызывает большее или меньшее недоверие, но не отторгается целиком, рассматривается скорее как родственное. С такого рода позициями мы встретились у ряда наших респондентов, относящихся к данной социально-культурной среде.

При этом поклонники Явлинского обычно более критически настроены по отношению к “ельцинскому режиму”, для тональности их оценок экономической и политической ситуации в стране и деятельности власти характерны, как и для большинства населения России, мотивы крайнего негативизма и возмущения. У “гайдаровцев” подобные мотивы приглушены, они критикуют не столько своекорыстие, олигархический и авторитарный характер или коррумпированность власти, сколько ее недостаточную функциональность.

Так, московский ученый-химик приветствует проведенные в стране реформы и “огорчен только тем, что очень медленно это получается и не перестраивается, как следует”. Власти, по его мнению, “играют недостаточную роль в жизни страны, есть доля безвластия, которая скорее всего связана с величиной коррумпированности... Все власти не делают того, что нужно”. Характерно, что коррупция рассматривается здесь как явление, существующее как бы помимо власти, во всяком случае, ее высших эшелонов. Негативные социальные последствия реформ, столь болезненно переживаемые российским обществом, в этом интервью вообще не упоминаются. Люди, подобные респонденту, под влиянием памяти об августе 1991 года и других событиях недавнего прошлого одновременно ощущают и свою причастность к постсоветской власти, и отчужденность от нее (“...меня-то никто не спрашивает”, — говорит он о своих отношениях с ней). Эта смесь конфликтности и отторжения до известной степени подавляет склонность к критическому анализу политических реалий.

Во взглядах пожилого московского ученого просматриваются и другие любопытные оттенки, не вполне вписывающиеся в образ последовательного демократа-либерала. В демократическом идеале ему ближе всего принцип власти закона, который, по его мнению, не реализуется в постсоветской России: “отсутствует гарантия исполнения законов”, “очень многое в нашей жизни регулируется подзаконными актами”, чиновники сплошь и рядом принимают произвольные решения, противоречащие законам. Что же касается демократии в буквальном смысле слова, т.е. власти народа, тут позиции респондента не столь определенны. С одной стороны, он соглашается с цитируемой по памяти формулой Черчилля “Демократия плоха, но нет ничего лучше”, с другой — утверждает, что “кухарка не должна управлять государством” и далее ставит под сомнение некоторые стороны западного демократического опыта: “Я не уверен, что демократические принципы, в свое время провозглашенные в Голландии, Америке, Франции, действительно так хороши”. И далее высказывается за введение избирательных цензов: образовательного и по оседлости (“по прописке населения”)... Если перед нами здесь либеральный идеал, то, во всяком случае, не современный, а архаический — где-то на уровне “элитарного” либерализма начала XIX века.

Респондент объясняет, почему он предпочитает ограниченную, цензитарную демократию: “...к сожалению, народ-то в основном темный”. Общество станет жить по законам, только когда “изменится сознание”, но о том, как и под влиянием каких факторов может произойти это изменение, он ничего не говорит.

В целом в своем отношении к “большому обществу” либералы, подобные респонденту, ощущают себя, хотя и не вполне осознанно, достаточно изолированной элитарной сектой. Над ними власть, на которую они возлагают определенные ожидания, но никак на нее не влияют и никак ее не контролируют, под ними и вокруг них — “в основном темный” народ. Иными словами, с этим “большим обществом” у них нет ни прямых, ни обратных, ни вертикальных, ни горизонтальных связей. И к установлению таких связей они, похоже, не особенно стремятся. Эта группа является одной из наиболее продвинутых в плане освоения модернизаторской идеологии и ментальности, но перспективы ее влияния на социетальный уровень модернизационного процесса представляются довольно сомнительными.

Трудно сказать, в какой мере взгляды интеллигентов-либералов являются плодом их собственных размышлений и в какой восприняты ими из “внешних” источников общественно-политической информации, в особенности из либерально ориентированных СМИ. Московский ученый-химик, как и другие наши респонденты с похожими взглядами, активно интересуется политикой, читает “Известия”, смотрит НТВ, слушает “Эхо Москвы”. Но, судя по его высказываниям о демократии и проблемах собственности, он склонен “просеивать” известные установки “своего” идейно-политического течения, искать собственные ответы на наиболее сложные вопросы. В этом, наверное, сказываются навыки научного мышления.

Некоторые другие ученые-“естественники” из нашей выборки такой склонности не проявляют и как бы “чохом” безоговорочно принимают хорошо известную им либеральную доктрину. Так, 48-летний петербургский физик-ядерщик, тоже сторонник ДВР, поклонник Гайдара и Чубайса, явно считает единственно приемлемой для России западную, скорее даже американскую модель экономического и политического устройства. “Особый русский путь” может привести, по его мнению, только в Африку. Респондент повторяет либеральный тезис “чем меньше государства, тем лучше”, признает возможной государственную собственность только на леса, ядерно-ракетный комплекс, частично (через владение акциями) — на предприятия ВПК. В остальном же функции государства сводятся к обороне, поддержанию порядка и надзору за соблюдением “правил игры”. Необходимо, считает респондент, свести к минимуму его возможности делить ресурсы.

Эта стройная и вполне банальная либеральная концепция тут же частично опровергается некоторыми более конкретными суждениями ученого. Так, он высказывается за бесплатное медицинское обслуживание, за государственное финансирование науки и культуры, которое должно обеспечиваться путем перераспределения доходов через налоговую систему. Создается впечатление, что общие идеологические установки респондента, заимствованные, очевидно, из доступных ему либеральных источников, легко забываются, когда речь заходит о реальных общественных и групповых потребностях, удовлетворить которые невозможно без участия государства.

Политические взгляды петербургского ядерщика столь же идеологически выдержаны, сколь экономические, не замутнены, как у московского химика, какими-либо сомнениями в достоинствах западной модели. Он — последовательный демократ, демократия означает для него свободные выборы, уважение к выбору большинства, свободу информации. По поводу политического строя современной России он высказывает взгляд, довольно редкий для наших соотечественников: “демократия у нас полная”. Столь безоговорочная оценка, вероятно, объясняется не столько политическим конформизмом респондента, сколько значением, которое он придает формально-институциональной стороне политической жизни, ее сходству с принципами западной модели. В то же время, сравнение России с этой моделью приводит его к выводу о необходимости развития гражданского общества, “самоорганизации народа”, как в США, — “народ у нас разобщенный”.

В рассуждениях петербургского физика не звучит противопоставления темной массы и просвещенного меньшинства, какое мы встретили у московского доктора химии. Тем не менее, и он склонен объяснять трудности российской модернизации, главным образом,особенностями культуры и ментальности большинства россиян: присущей русскому национальному характеру “авральностью”, отсутствием привычки к систематическому труду, православной религией (респондент, по-видимому, что-то слышал об идеях “Протестантской этики” М. Вебера, поскольку считает, что “наибольшего успеха добились те страны, где главенствующая религия — протестантская”). В суждениях о российской ситуации респондент проявляет умеренный оптимизм, верит в неизбежность движения страны к либеральному идеалу (“...это все меняется..., так быстро все не получится ... Какой-то скачок произошел, а дальше ... Каждый за себя отвечать будет”). Но он вряд ли сколько-нибудь конкретно представляет себе, какие силы или социально-политические процессы обеспечат такое движение, похоже, и не очень задумывается над подобными вопросами. Скорее, разрыв между идеалом и сегодняшней (“не очень хорошей”, по его словам) реальной действительностью заполняется своего рода оптимистическим фатализмом. Возможно, мы встречаемся здесь с одной из типичных психологических особенностей либерально ориентированного меньшинства российского социума.

В остальном же наши респонденты-ученые, оба, — люди идеологически и политически ангажированные; они идентифицируют себя не только с либеральной платформой, с представляющим ее политическим течением и его лидерами, но и с вектором инициированных либералами макросоциальных и политических перемен. Очевидно, именно поэтому, видя кризисное состояние российского общества, они не склонны к острой критике положения дел и политики российской власти; не ищут виноватых в политическом руководстве страны. Этим они, несомненно, отличаются от подавляющего большинства своих соотечественников, в том числе и от людей среднего класса: столь жесткая и целостная идейно-политическая ориентация и соответствующее ей политическое поведение характерны скорее для коммунистического и отчасти национал-патриотического электората и относительно редки в остальной части общества. Однако общие мировоззренческие позиции, лежащие в основе либеральной ориентации, достаточно типичны для представителей среднего класса, независимо от их отношения к существующей власти, к либеральным политическим организациям и их лидерам.

Приведем данные других интервью, раскрывающие взгляды респондентов на оптимальное политическое и экономическое устройство России и их политические позиции.

Студентка, менеджер, 21 год, Нижний Новгород:“Каждый должен полагаться на себя, не ждать чего-то от правительства”; “управление государства в экономике должно быть сведено к минимуму”; в России власть авторитарная (особенно президента), а должна быть демократия “как в Америке”. Политикой не интересуется, а на вопрос, к кому себя чувствует ближе из идейно-политических течений отвечает: “...не к коммунистам, это уж точно. Демократы скорее”.

Инженер, низший менеджер, 52 года, Москва. На вопрос: “На каких принципах должно быть построено общество?” — отвечает “демократия само собой, это обязательно. И принципы гуманизма... Максимум свобод и главенство законов. Без рынка нельзя, я считаю”. Главный недостаток российской экономической и политической системы — “отсутствие профессионализма”. “Все партии декларируют примерно одинаковые цели, несмотря на то, что они правые или левые. Декларация одна и та же и нацелена чисто на завоевание электората, а не на дело, и ни одна из партий толком не описывает средств, какими можно достичь вот этих высоких красивых целей”. Поэтому респондент не определился в своем политическом выборе, его позиции “колеблются в зависимости от того, кто последний что сказал. Иногда я примыкаю к “Яблоку”, иногда к Жириновскому, иногда к коммунистам, но это реже... А из лидеров скорее к Явлинскому тяготею, в последнее время, может быть, к Путину”.

Исследователь-теплофизик, 53 года, Москва. Политикой не интересуется. Одобряя в целом рыночные преобразования, считает, что их стратегия с самого начала была избрана неправильно, исходила из утопического представления о возможности за 500 или 800 дней вывести страну на европейский уровень. Ситуацию в экономике оценивает умеренно-оптимистично, считает возможными изменения “в лучшую сторону”, если не будут мешать. Под помехами, как можно понять из не очень ясных рассуждений респондента, он имеет в виду налоговое законодательство и монополизм.

Политический идеал респондента носит этический характер. Главное — это “порядочность руководителей”, но “все наше руководство практически этим не страдает”. Свои политические позиции определяет так: “...не правый, не центр, не, Боже сохрани, левый, наверное, между центром и правым”. В остальном же в своем политическом выборе руководствуется “чисто внешними” впечатлениями о личности политиков, но, поскольку эти впечатления меняются, устойчивых симпатий у него нет. Так, респонденту нравился Шойгу в качестве министра по чрезвычайным ситуациям, а переход этого деятеля в большую политику его шокировал. К Чубайсу относился “с большой симпатией и с доверием”, “потому что очень умный мужик”, а сейчас не уверен и в нем, так как не знает, “насколько хорошо или плохо он командует РАО ЕЭС”. Кириенко устраивал респондента в качестве премьер-министра, но полностью разочаровал его, когда в ходе компании по выборам московского мэра стал “поливать грязью” Лужкова. В момент интервью “из соображений определенной стабильности и доверия... выбрал бы, пожалуй, пару Примаков с Лужковым”. Мотивы: “Примаков — профессиональный политик, имеющий колоссальный опыт в этой области, и далеко не глупый мужик”. Лужкова респондент как политика не признает и не считает его “очень умным мужиком”, имея в виду такие его “деяния”, как строительство храма Христа Спасителя и реконструкцию Манежной площади (“абсолютная ерунда с точки зрения Москвы, экономики и вообще здравого смысла эти два глобальных московских проекта”). Тем не менее, респондент ценит московского мэра “как профессионала” и думает, что “если бы он стал, скажем, премьером и занимался бы хозяйствованием, а не политикой, то это не худший вариант был бы”.

Квалифицированный слесарь и художник-дизайнер, 47 лет, Нижний Новгород. Политикой не интересуется. Социально-экономические взгляды респондента близки к умеренно-либеральным (хотя сам он вряд ли знаком с этим термином). Государство должно, по его мнению, иметь собственность на землю и природные ресурсы, но не на банки и промышленные предприятия. Он против идеи Лужкова, что государство должно взять на свой баланс “лежачие” предприятия (“...мы платим налоги, и что, государство из наших денег будет, что ли, это предприятие кормить?”). Респонедент не одобряет перераспределения доходов в пользу неимущих: “...если человек работает, зарабатывает, почему он где-то должен отдавать?” Хотя и признает необходимость какой-то минимальной социальной защиты со стороны государства: “...ну, где-то немного, чуть-чуть должно, конечно, чтоб уж не совсем (оставлять малоимущих без помощи. — Г.Д.)”. “Западная система нормальная, я считаю... Доход надо чтоб поднялся, и проблемы-то не будет”.

Главная функция государства, по мнению респондента, — поддержание порядка в обществе (“контроль есть — и все будет нормально”). Но в ключевые для него понятия порядка, контроля респондент вкладывает демократическое содержание. По его мнению, укрепление власти должно идти по линии усовершенствования демократических институтов: выборности, прозрачности бюджета, “свободы высказывания”, которой сегодня нет на уровне предприятий (“ну, здесь (очевидно, в беседе с социологом. — Г.Д.) вот я могу сказать, а на работе? Там мне сразу скажут — гуляй, Вася! Ну, не с первого раза скажут, замену надо искать, так со второго скажут”). Политические симпатии респондента тяготеют к Явлинскому, “Яблоку”. Перспективы России он оценивает так: “Порядка у нас не будет. Народ такой. Культуры нет. А если культура повысится, тогда, как на Западе будет”.

Женщина-врач, научный работник, 60 лет, Москва. У респондентки крайне негативный взгляд на экономическую и политическую ситуацию в стране при полном отсутствии ностальгии по советским порядкам, уход от которых она оценивает в целом позитивно (плановая экономика — “идиотизм”). Политическую же действительность постсоветской России, в представлении респондентки, определяют воровство, коррупция, беспринципная борьба в правящей элите (“пауки в банке”), власть бюрократии (“страшнее чиновника ничего нет”). Свой политический выбор она, видимо, пытается осуществить на персональной основе, но безуспешно: никому из политиков не симпатизирует. К Явлинскому относится крайне негативно (“болтун”, быть в оппозиции и “критиковать всех — красивая позиция. Вот ты пойди и сделай”). Чубайс “умный, но слишком самонадеянный, не думаю, что он искренне за Россию”; Кириенко “важно себя показать”. К Степашину, Путину, Гайдару доверия не испытывает, лучше других относится к Примакову, хотя и не безоговорочно: “...у него какой-то консерватизм, чувствуется социалистическое воспитание”, но “он в моих глазах олицетворяет элемент надежности, стабильности” при нем было бы спокойнее”.

Политические взгляды респондентки представляют собой странную смесь. Здесь и антикоммунизм, и антизападнический патриотизм (она осуждает “пресмыкательство перед западными товарами” — “надо развивать свое, должна быть национальная гордость”), и государственно-патерналистский синдром (“государство должно быть опекуном”, “все зависит от правительства, а народ — каждый на своем месте — должен выполнять все, что положено”, “государству должна принадлежать крупная промышленность”), и отдельные либеральные идеи (банки, школы, клиники могут быть частными), комплекс национальной неполноценности (у русских нет культуры упорного труда, народный идеал — получить хорошую жизнь — “по щучьему велению, по моему хотению”). В целом же, она чувствует себя совершенно отчужденной от современной социетальной действительности, а ее личный идеал — вообще за пределами каких-либо реально мыслимых общественно-политических сценариев: интеллигентная москвичка хотела бы жить в воображаемом “европейском прошлом веке”. Оптимальный путь развития России видит в синтезе лучшего “своего” (духовного богатства, культуры) и западного (“взять у них... манеру трудиться, ритм, организацию труда”).

Самозанятый ремесленник-мебельщик, по образованию биофизик, 53 года, Москва. Политикой интересуется мало, что объясняет, в частности, отсутствием надежных источников информации (журналисты, по его мнению, не ориентируются в том, о чем пишут). По взглядам либерал, демократ. В основе государства, считает респондент, должна быть ценность личности. Перемены, произошедшие в стране со времен перестройки, в целом одобряет (“раньше была безнадега”). В то же время считает, что процесс перемен растянулся, выродился в какую-то “тягомотину”, все надо было бы делать жестче, решительнее, как, например, в Польше (респондент побывал в этой стране).

В экономике главное — не мешать естественным процессам, земля должна быть в собственности государства, в остальном соотношение различных форм собственности должно определяться конкретной ситуацией.

Политическую действительность России респондент оценивает крайне негативно: политика сводится, по его мнению, к борьбе амбиций, борющиеся стороны стремятся “протянуть состояние, когда можно что-то оттяпать”. Политических симпатий у него нет; Путин ему не нравится, так как пытается действовать с позиций силы. Респондент признается, что не знает, за кого голосовать на выборах.

В основе общественно-политических идеалов московского ремесленника — идея общественного договора, компромисса конкурирующих сил. Конкуренция необходима как стимул, но она должна напоминать спортивное состязание, а не борьбу на уничтожение. Государство должно играть роль арбитра, “не давать людям обижать друг друга”.

Отвечая на вопрос об оптимальном пути развития России, респондент опровергает правомерность самой альтернативы — “свой” или западный путь: важно не цивилизационное определение преобразований, а их качество, эффективность (“нужно ставить вопрос: как?”). Будучи глубоко религиозным, православным человеком, он, тем не менее, не принимает теории особой русской духовности (“духовность... не имеет географической привязки”). А национальность для него “вообще вещь третьестепенная”.

Женщина-стоматолог, помощник врача, 24 года, Санкт-Петербург. Респондентка заявляет, что не интересуется политикой, но эта декларация выражает не столько ее политическую индифферентность, сколько негативное отношение к российским властным институтам и элитам (“политики у нас вообще сейчас никакой нет”). В действительности же у нее довольно четкая система политических ценностей и приоритетов. В основе этой системы, судя по всему, принцип эффективности. Ее возмущают пороки ельцинского правления (“хуже Ельцина, в принципе, ничего быть не может”), частые смены премьер-министров. Власть президента, по ее мнению, в России чрезмерна, так как несет в себе опасность произвольных необоснованных решений. Но и “парламент такой большой нам не нужен, большинство там — бездельники”. Власть, по мнению респондентки, следует децентрализовать, передать больше полномочий регионам, приблизив их по статусу к американским штатам. По политическим взглядам она — сторонница демократии, но с демократией связывает не определенную систему власти, а, в первую очередь, разумное соотношение общественного порядка с правами и свободами личности (“это когда люди живут так, как они хотят, но в то же время, чтобы это не приносило никому неприятностей. Т.е. каждый человек настолько свободен, чтобы его свобода не ущемляла права окружающих. И чтобы все получали тот объем информации, которую бы они хотели услышать. Свобода слова — не пустые слова... У нас, по-моему, это есть”). Что же касается собственно власти, то ее в России, по мнению респондентки, следует значительно ужесточить, особенно в сфере правовой системы и деятельности правоохранительных органов, а также налоговой политики.

В отличие от ряда старших респондентов, петербургский стоматолог не противопоставляет резко советские и современные порядки. Она против “шариковского” принципа “поделить между всеми”, социалистической уравниловки, но полагает, что “в нашем прошлом, при социализме, была масса неплохих идей... А у нас максимализм какой-то: старое все было плохо. Надо оглянуться назад и что-то оттуда взять”. Но и постсоветский период — “это тоже хорошо... Мы стали более открытой страной, нас признали в мире, поняли ...что мы такие же люди, как и все остальные ...ты можешь поехать куда угодно, это, конечно, здорово”.

Такому взгляду на прошлое и настоящее вполне соответствуют экономические взгляды респондентки, представляющие собой своего рода компромисс между “рыночным” либерализмом и командной ролью государства. “Я думаю, — говорит она, — что должна быть большая роль государства в управлении экономикой”. Но “где-то на 50% промышленность должна быть частной”, Сбербанк должен быть государственным, но и частные банки имеют право на существование. Респондентка возмущена современным состоянием системы социального обеспечения в России, особенно в сфере здравоохранения и в пенсионном деле (дороговизна лекарств, низкие зарплаты врачей, пенсии, не обеспечивающие прожиточный минимум), и видимо, эта ситуация прежде всего питает ее “государственнические” взгляды. Но она считает необходимой также и частную медицину.