ЛЮБИМЫЙ УЧЕНИК НАРЕНДРА

Среди его индуистских учеников, которые все впо­следствии отличались и верой, и делами, особенно выделялся один, к которому и Рамакришна относился особенно: с первого взгляда он избрал его еще тогда, когда юноша не ведал, что он должен стать духовным вождем человечества — Нарендранатх Датт, — Ви-векананда.

Парамаханса — с его гениальной интуицией, уга­дывавшей по одному биению сердца, как развернется весь будущий путь его учеников, — предполагал, что еще до встречи со своим великим учеником в жизни он столкнулся с ним в чреве судеб.

Запишу здесь его прекрасные видения. Я мог бы так же, как наши психологи, попытаться объяснить их обычными способами. Но зачем это? Да, мы знаем, что яркое видение, являясь, творит и рождает то, что оно изображает. В более глубоком смысле, пророки будущего были истинными творцами того, чего еще не было, что не решалось еще осуществиться. Поток — гениальная судьба Вивекананды — потерялся бы в недрах земли, если бы взгляд Рамакришны не рас­сек одним ударом топора скалу, сковавшую его, и не дал возможности течению вырваться через брешь его души.

«Однажды я почувствовал, как мой дух улетал в высоты самадхи по дороге света. Вскоре он миновал страну звезд и вошел в неощутимую область идей. Поднимаясь все выше, я видел с двух сторон дороги образы богов и богинь. Дух достиг внешних границ этой области, светозарного барьера, отделявшего сфе­ру относительного существования от сферы Абсолют­ного. Дух прошел этот барьер. Он вошел в царство трансцендентального, где не видно было ни одного существа во плоти. Даже боги не осмеливались бро­сить туда взгляд. Они довольствовались пребыванием далеко внизу. Но через минуту я нашел здесь семь почитаемых мудрецов, находившихся в самадхи. Я по­думал, что эти мудрецы превзошли в знании, свято­сти, отрешении от мира и любви не только людей, но и богов. Преисполненный восхищения, я был погло­щен их величием и вдруг увидел, как частица этой однородной светозарной области уплотнилась, приня­ла форму ребенка. Дитя приблизилось к одному из мудрецов, нежно обвило его шею своими маленькими ручками и, обращаясь к нему ангельским голоском, старалось вернуть его дух с высот самадхи. Это ма­гическое прикосновение вывело мудреца из его надсознательного состояния, он остановил свои полуоткры­тые глаза на чудесном ребенке. Восхищенное выра­жение его лица указывало, что дитя было сокровищем его сердца. Странное дитя радостно сказало ему: „Я спускаюсь; ты должен тоже спуститься со мной". Мудрец молчал, но его взгляд, полный нежности, го­ворил о согласии. В то время как он созерцал ребенка, он вновь впал в самадхи. Я с удивлением увидел, как часть его тела и его духа спустилась на землю в виде снопа сверкающего света. Не успел я взглянуть на Нарендру, как я узнал в нем мудреца...»¹

Духовидец не сказал, кем было это дитя. Но мы догадываемся (он признался своим ученикам²), что дитя — это был он сам. Он остался действительно всю свою жизнь бамбино, младенцем, губы которого сосут грудь Матери, который на мгновение отделяется от рук богородицы для того только, чтобы выполнить свое назначение. А это назначение, по его мнению, — послать людям лучше созданного, чем он, человека, чтобы указывать им дорогу и стать во главе их армии.

Он рассуждал правильно. Его большому сердцу, полному любви, которую он должен был раздать всему миру, нужно было сильное тело, руки, чтобы перевер­нуть землю, и ноги, чтобы обойти ее, нужна была рабочая сила и голова, управляющая ею. Осуществле­ние того, что его жаркая мольба вызвала из недр, указывает не только на его проницательность и силу его желаний, но и на то, что бенгальская земля созрела и лихорадочно ждала его призыва.

Вивекананда был порожден «в свое время» силами самой природы. Для этой формы духа настал час рождения.

Все же не менее удивительно, что Рамакришна сумел сразу увидеть в колеблющемся отроке, мятеж­ном и буйном, каким был тогда Нарендра, — буду­щего вождя, евангелиста, которого он ждал.

Рассказ об их первых встречах достоин быть пере­данным полностью: он вызывает у читателя влечение, родственное тому, которое испытал вопреки своей воле Нарендра и которое вопреки ей связало его с учите­лем, его избравшим.

Но прежде всего нам нужно набросать портрет этого гениального юноши в тот час, когда его звезда взошла и была навсегда вовлечена в орбиту Рама-кришны³.

Он принадлежал к знатной аристократической семье кшатриев. Его воинственная каста наложила на него отпечаток, который он сохранил на всю жизнь.

Он родился 12 января 1863 года в Калькутте. Мать его была очень образованная, царственно-вели­чавая женщина, в которой сказания индуистского эпо­са воспитали героический дух⁴. Отец его вел жизнь бурную и роскошную, подобно французскому вельмо­же XVIII века. Он открыто проявлял почти вольтерь­янское свободомыслие, равнодушие к кастам, покоив­шееся как на сильно развитом чувстве гуманности, так и на спокойном сознании своего превосходства. Но дед его, судья, богатый и образованный, покинул же­ну, детей, высокие должности, богатство, общество и удалился в лес, чтобы стать саньясином. С тех пор его уже больше не видели.

Детство и отрочество Вивекананды протекали как у юного князя — любителя искусств эпохи Возрож­дения. Он был богато одарен телесно и духовно и всесторонне развивал свои таланты. Он был красив, как лев, небрежный и порывистый, словно дикий зверь, крепок физически. Сложен как атлет. Он до­стиг совершенства во всех физических упражнениях. Он умел боксировать, плавать, грести, страстно любил лошадей. Он был любимцем молодежи и судьей в вопросах вкуса. Он был очень искусен в исполнении торжественных религиозных плясок. У него был пре­красный голос, и его песни впоследствии восхищали Рамакришну. Он изучал в продолжение четырех или пяти лет вокальную и инструментальную музыку со знаменитыми индуистскими и мусульманскими про­фессорами.

В дальнейшем он пишет музыку и серьезное ис­следование о науке и философии индуистской музы­ки. Повсюду он признается музыкальным авторите­том. Музыка остается для него входом в храм⁵, преддверием дворца Всевышнего. В университете он вы­делялся своим блестящим умом, охватывающим с оди­наковым увлечением математику, астрономию, фило­софию, языки Индии и Запада. Он читал английских и санскритских поэтов, упивался историческими про­изведениями Грина и Гиббона. Он восхищался Фран­цузской революцией и Наполеоном. С детства он еже­дневно упражнялся (как и большинство индуистских детей) в сосредоточении мысли. По ночам он стал размышлять над Подражанием Иисусу Христу и над Ведантой. Он любил спорить о философских вопросах. Жажда спорить, критиковать и дознаваться принесла ему впоследствии прозвище Вивекананда. Он искал гармонию в эллинской красоте и в индогерманской мысли. Этот универсальный человек, словно создан­ный по канону Леонардо и Альберти, добавил к их духовной власти над жизнью венец религиозной души. Абсолютная чистота. Этот прекрасный юноша, сво­бодный, страстный, которому жизнь предоставляла все блага и наслаждения, наложил на себя строгий обет целомудрия. Не связанный ни с какой сектой, не избрав никакого credo, он чувствует (я изложил выше глубокую причину этого), что чистота души и тела — духовная сила, огонь которой проникает сквозь всю жизнь, и, если чистота чем-нибудь нарушена, огонь угасает. Сознавая уже свою великую судьбу, но не зная еще, в каком направлении она его увлечет, он хочет быть достойным ее, хочет осуществить ее в жизни.

Многочисленные дары природы и бурные страсти заставили его много лет прожить в душевном смяте­нии, до тех пор, пока не определилась его личность. Между 17 и 21 годами (1880 — конец 1884) он проходит через ряд умственных кризисов, которые становятся все острее и внезапно разрешаются успо­коением в религии.

Он был потрясен, прочитав «Исследование о ре­лигии» Стюарта Милля. Его первоначальный теизм, по внешности оптимистический, воспринятый им в модных брахмасамаджских клубах, рухнул. Лицо зла в природе предстало перед ним. Он восстал. Но не мог помешать извечной тоске (в духе Дюрера) и ра­зочарованию от пресыщения овладеть им. Напрас­но старался он разрешить свои сомнения с помощью теории Герберта Спенсера, которому он писал⁶. Он пришел просить совета у своего старшего товарища по университету Браджендранатха Шила⁷, Он поде­лился с ним своим скептицизмом и просил стать его руководителем в поисках истины. Шилу он обязан тем, что прочел Шелли и омыл свой пылающий дух в волнах его поэтического пантеизма⁸. Впоследствии его юный наставник хотел призвать его для служения богу разума — Парабрахману, — которого он для се­бя создал. Рационализм Браджендры был особого ро­да. Он пытался слить воедино чистый монизм Ведан­ты, диалектику абсолютной идеи Гегеля и «еванге­лие» Французской революции — свободу, равенство и братство. Для него принцип нераздельности был злом, универсальный разум — добром. Следователь­но, надлежало поклоняться чистому разуму. Это было большой модной проблемой, и Браджендра думал раз­решить ее при помощи революции. Этот революци­онный государственный рационализм мог удовлетво­рить лишь некоторые стороны властной личности Нарендры. Но его кипучая натура не в состоянии была замкнуться в ней.

Его ум согласен был принять для себя или для других владычество универсального разума и осно­вать мораль на абсолютном отрицании индивидуа­лизма. Но его поведение противоречило этому. Он жаждал насладиться красотами мира и узнать его страсти. Захотеть лишить его этого значило бы обречь молодого дикого зверя на вегетарианство. Его бес­покойство, его мучения удвоились. Было насмешкой предложить ему как единственное содержание жизни самодовлеющий разум, этого бескровного бога. Ему нужно было — как настоящему индусу, для которого жизнь есть первый атрибут, если не сама сущность истины, — ему нужно было живое откровение, позна­ние Абсолюта, бог, превращенный в человека, святой гуру, который мог бы сказать: «Я видел его, я при­касался к нему, я был им...» А между тем его разуму, вскормленному Европой, его критическому уму, унас­ледованному от отца, противоречило это стремление сердца и чувства (это будет видно по тому, как сильно он вначале сопротивлялся Рамакришне).

Как всех молодых интеллигентов Бенгалии, его привлек чистый свет Кешаб Чандры Сена. Он си­ял еще полным блеском, и Нарендра позавидовал Кешабу. Он хотел быть Кешабом. Было естествен­но, что он сочувствовал его ордену и вошел в него. Его имя было внесено в список членов нового Брах­ма Самаджа⁹. Ramakrishna Mission утверждала впо­следствии, что он не мог быть целиком согласен с духом категорических реформ этого самаджа, беспо­щадно разбивавшего все, даже наиболее чтимые пред­рассудки ортодоксального индуизма. Я же думаю ина­че. Необузданной цельной натуре молодого Нарендры доставляло удовольствие все ломать; он не был че­ловеком, который мог бы упрекать тогда своих но­вых товарищей за их иконоборство. Только впослед­ствии — главным образом под влиянием Рамакриш-ны — он почувствовал и стал проповедовать уважение даже к устарелым верованиям и привычкам, когда они поддерживались длинной цепью традиций, глубоко ас­симилированных нацией¹⁰. Но я убежден, что он при­шел к этому не без усилий, и это обнаруживается в его первоначальном недоверии к Рамакришне. В тот момент он присоединился к движению молодых по­следователей Брахма Самаджа Бенгалии, стремивших­ся объединить широкие массы индийского народа, без различия каст, рас и верований. Некоторые из них были более суровы в своих нападках на ортодок­сальный индуизм, чем христианские миссионеры. Но свободный и живой ум Нарендры неизбежно должен был быстро уловить ограниченную узость этих кри­тиков, несвободных от фанатизма наизнанку, и этим был задет как его разум, так и национальная гор­дость. Он не мог согласиться с преклонением инду­истской мудрости перед плохо усвоенной наукой За­пада. Он продолжал все-таки присутствовать на со­браниях Брахма Самаджа, но сердце его не было удовлетворено.

Тогда он заставил себя вести жизнь аскета — жить в темной и сырой комнате, спать на полу на одеяле. Повсюду были разбросаны его книги, кипящий чайник стоял прямо на земле, и днем и ночью На­рендра читал и предавался медитации; временами его мучила острая головная боль. Он не мог примирить противоречивые страсти своей натуры. Их борьба тре­вожила его даже во сне.

«Начиная с юности, — рассказывал он, — каждую ночь, когда я засыпал, два сна являлись мне. В одном я видел себя среди великих мира сего, обладателем богатства, почестей, могущества и славы, и я чувст­вовал, что способность достигнуть этого была во мне. Но через минуту я видел себя отказавшимся от всего земного, одетым в простое рубище, живущим милос­тыней, спящим под деревом, и я думал, что я способен жить так, подобно древним риши. Из двух картин вторая была ярче, и я думал, что только этим путем я смогу достичь высшего блаженства. И я засыпал, предвкушая это блаженство. И каждую ночь все это повторялось» ¹¹.

Таков он был перед встречей с учителем, который должен был определить его жизнь. В большом городе, где смешивались Индия и Европа, он обошел все высокие религиозные авторитеты¹² и вернулся разоча­рованным. Он напрасно искал, пробовал, отвергал. Он блуждал.

Ему было семнадцать лет, и он готовился к пер­вому университетскому экзамену. В ноябре 1880 года в доме своего друга Сурендранатха Митры, богатого ростовщика, обращенного индуистским Христом, во время небольшого праздника, на котором Нарендра спел прекрасный религиозный гимн, соколиные глаза Рамакришны в первый раз заметили неудовлетворен­ную душу. Он остановил на ней свой выбор¹³. Он попросил Сурендранатха привести Нарендру в Дакшинешвар.

Юноша явился с ватагой ветреных друзей. Он вошел и сел, безразличный ко всему окружающему, словно не видя и не слыша ничего, погруженный в свои мысли. Рамакришна, наблюдавший за ним, по­просил его спеть. Нарендра послушался; его пение было полно чувства; учитель, как и он, страстно лю­бивший музыку, впал в экстаз. Здесь я предоставляю слово Нарендре.

«После того как я спел, он внезапно встал и, взяв меня за руку, повел на северную веранду и закрыл дверь за нами. Мы были одни, никто нас не видел. К моему великому удивлению, он залился слезами ра­дости. Он держал меня за руку и, обращаясь ко мне очень нежно, как к кому-нибудь, кого знаешь близко и уже давно, сказал: „Ах! Вы приходите так поздно! Почему вы были так недобры и заставили меня долго ждать? Мои уши устали слушать ненужные слова этих людей. О, как томился я желанием влить мой дух в дух того, кто был бы способен принять мои внутрен­ние испытания!.." Он стал говорить, рыдая. Затем, став передо мной и сложив руки, он сказал:

— Господин, я знаю, что вы древний мудрец Нара, воплощение Нараяны¹⁴, родившейся на земле, что­бы уничтожить страдания человечества¹⁵.

Тут я как будто свалился с неба. „К кому это я пришел? — подумал я. — Вероятно, он буйный сума­сшедший. Как он осмеливается так разговаривать со мною, сыном Вишванатх Датта?" Но я сохранил спо­койствие и позволил ему продолжать; он снова взял меня за руку и сказал:

— Обещайте мне, что вы скоро опять придете ко мне один!»

Нарендра обещает, чтобы отвязаться от странного хозяина, но твердо клянется себе не возвращаться сюда. Они входят в общий зал, где находятся дру­гие. Нарендра садится в стороне и начинает на­блюдать за этим человеком. Он не замечает ничего странного ни в его манерах, ни в его словах: только в его внутренней логике чувствуется, что они явля­ются плодом углубленной жизни, абсолютного отре­шения и величавой искренности. Он слышит, как Рамакришна говорит (и эти слова отвечают его тай­ным ночным исканиям): «Бог может быть познан. Можно видеть его, говорить с ним, как я говорю с вами. Но кто стремится к этому? Проливают слезы из-за жены, детей, имущества. Но кто это делает из-за любви к богу? Тому, кто это делает искренно, он является»¹⁶.

У Нарендры такое впечатление, что это — не пустые слова и что тот, кто их сказал, сам испы­тал действие этого. Юноша не знает, как примирить стоящий перед его глазами образ простого и спокой­ного мудреца с непонятной сценой, свидетелем кото­рой он только что был. Он говорит себе: «Это маньяк, но он не лишен величия. Возможно, что он безумный, но достоин уважения». Он покидает Дак-шинешвар в смятении мыслей, и, если бы его спро­сили в эту минуту о его отношениях с Рамакришной, он без сомнения ответил бы, что они на этом и кончатся.

Но странное видение не давало ему покоя.

Через месяц он возвращается пешком в Дакшинешвар.

«Я нашел его одного, сидящим на своей малень­кой кровати. Он был счастлив увидеть меня и, лас­ково обратившись ко мне, заставил сесть подле себя на краю кровати. Но через минуту я увидел, что он потрясен каким-то волнением. Устремив на меня гла­за, что-то шепча, он медленно приближался. Я поду­мал, что он, может быть, сделает что-нибудь необы­чайное, как в прошлый раз. Но прежде чем я мог предупредить это, он поставил на мое тело свою пра­вую ногу. Его прикосновение потрясло меня. С от­крытыми глазами я увидел, что стена и все, что было в комнате, закружилось и исчезло в небытии... Вся Вселенная, а с нею и моя личность, казалось, готовы были растаять в безымянной пустоте, которая погло­щает все сущее. Меня охватил ужас, я подумал, что нахожусь перед лицом смерти. Не будучи в состоя­нии сдержаться, я закричал: „Что вы делаете! У меня дома родители!" Тогда он засмеялся и, проведя рукой по моей груди, сказал: „Хорошо, оставим это пока! Все придет в свое время!.." Не успел он произнести эти слова, как странное явление исчезло. Я обрел самого себя. Все и внутри, и снаружи было по-преж­нему...»

Я передаю этот удивительный рассказ, воздержи­ваясь от бесполезных рассуждений. Что бы ни по­думал читатель Запада, он, несомненно, будет захва­чен способностью к галлюцинациям этих индусов, которые напоминают страстных духовидцев Шекспи­ра. Отметим, что в данном случае духовидец отнюдь не является слабым, легковерным и лишенным кри­тицизма. Он с недоверием относится к своему ви­дению. Его сильная личность, предупрежденная об опасностях, чрезвычайно резко противится всякому гипнотическому действию; и он прежде всего спра­шивает себя, не был ли он игрушкой какого-нибудь внушения. Но он не замечает никаких признаков этого. Еще содрогаясь после циклона, он держится настороже. Но после этого большого толчка посеще­ние Нарендры оканчивается совершенно нормально. Рамакришна относится к гостю просто и тепло, с родственной фамильярностью, как если бы ничего не случилось.

При третьем посещении, которое произошло, ве­роятно, через неделю, Нарендра держится настороже, вооруженный всей силой своего критического отно­шения. Он не позволяет к себе приблизиться, и Ра­макришна не делает никаких к этому попыток. Они гуляют в саду. Потом возвращаются в гостиную, и Ра­макришна впадает в экстаз. Нарендра наблюдает за ним. Но посреди наблюдения он сам захвачен и, в свою очередь, теряет сознание. Придя в себя, он ви­дит Рамакришну, который смотрит на него и проводит рукой по его груди.

Впоследствии учитель рассказал своим ученикам: — В то время как он был в таком состоянии, я задал ему несколько вопросов о его предках, его про­исхождении, о его назначении в мире, о продолжи­тельности его земной жизни. Он погрузился в глубины самого себя и принес мне ответ, который только под­твердил то, что я видел в нем. Это останется тайной. Но таким образом я узнал, что он мудрец, опытный в медитации, достигший в ней наибольших высот, и что в день, когда он придет к познанию своей настоящей природы, он сбросит с себя свое тело действием силы воли¹⁷.

Он не открыл ему этой тайны, но оказывал ему почести. Нарендра занимал между учениками приви­легированное место.

Нарендра, однако, не торопился принять звание ученика. Ему не хотелось быть чьим бы то ни было учеником. Он был поражен непонятной силой Рамакришны. Она притягивала его, как магнит железо, но он был из крепкого металла. Его разум не признавал этой власти. Если прежде в отношениях с рациона­листом Браджендрой Шилом его сердце восставало против интеллекта, здесь интеллект не доверял сердцу. Он твердо решил сохранить свою независимость, ничего не принимать от учителя, строго не проконтро­лировав этого собственным разумом. Вера других без критики вызывала в нем презрение.

Нельзя себе представить более странных отноше­ний, чем те, которые установились между юношей и старым гуру¹⁸. Нарендра ненавидел все формы сенти­ментального благочестия, слезы и все, что он считал женственным. Нарендра подвергал все обсуждению. | Он вникал во все своим критическим умом. Он един­ственный взвешивал каждое слово Рамакришны, един­ственный сомневался в его словах. Не чувствуя себя оскорбленным, Рамакришна любил его за это еще | больше. До его встречи с Нарендрой слышали, как он молился: «О Мать, дай мне кого-нибудь, кто бы под­верг сомнению мое познание бога».

Мать исполнила его желание. Нарендра отрицал индуистских богов. И в то же время он отбрасывал адвайтизм, который считал атеизмом¹⁹. Он открыто насмехался над велениями индуистских писаний. Он говорил Рамакришне:

— Хотя бы тысячи людей называли вас богом, я этого не скажу, пока сам не буду иметь доказательства.

Рамакришна, смеясь, соглашался с ним. Он гово­рил ученикам:

— Не принимайте ничего потому только, что я это сказал. Испытайте все сами.

Ожесточенная критика Нарендры, его страстные споры приводили его в восторг. Он был полон ува­жения к этой горячей искренности ума, к этой бешеной погоне за правдой. Он в этом видел проявление мо­гущества Шивы, которое в конце концов возвышается над всеми иллюзиями. Он говорил:

— Смотрите, смотрите, какая проникновенная си­ла. Он — ревущее пламя, которое уничтожает все нечистое. Сама Махамайя²⁰ может приблизиться к не­му не ближе чем на десять шагов: ее держит в отда­лении слава, которую она ему передала...

Ученость Нарендры доставляла ему такую радость, что она порою переходила в экстаз.

Но минутами жестокая, беспощадная критика за­ставляла обливаться кровью сердце старого учителя. Нарендра говорил ему в глаза:

— Что вы знаете о ваших «единениях с богом»? Не являются ли они причудами вашего больного мозга, галлюцинациями ?

И Рамакришна смиренно уходил искать в тревоге утешения у Матери, которая говорила ему:

— Терпение! Скоро глаза Нарендры раскро­ются!

Когда же вечные споры между Нарендрой и уче­никами начинали утомлять его²¹, он молил: «О Мать, вложи хоть немного твоей Майи в Нарендру!» — чтобы хоть слегка успокоить жар этого ума и чтобы сердце его могло коснуться бога.

Но беспокойный дух Вивекананды вопиял: «Я не желаю бога, я желаю мира, то есть абсолютной правды, абсолютного познания, абсолютной бесконеч­ности...»

Он не видел, что такое желание переходило гра­ницы ума и свидетельствовало о властных требова­ниях сердца. Его разум никогда не довольствовался доказательством бытия бога. По индуистской мане­ре он говорил: «Если бог реален, его можно по­знать».

И вот Рамакришна постепенно замечает, что этот исступленный, который, как ему казалось, был весь во власти своего сердца, бесконечно больше владеет своим разумом, чем он сам. Позднее он скажет о Рамакришне:

— Он был весь бхакт²² снаружи, весь джня-нин²³ внутри. Я же — совершенная противополож­ность.

Но прежде чем дойти до таких выводов и прежде чем его гордая независимость отдалась добровольно в руки учителя, он искал его и бежал от него; и между двумя людьми происходила игра страстного влечения и тайных сражений. Резкость и прямота Нарендры, беспощадность ко всему, что он презирал, неумолимая война, которую он объявил всякому шарлатанству, его гордое безразличие к чужим мнениям навлекли на него неприязнь и клевету, на которые он не обращал вни­мания²⁴.

Никогда Рамакришна не допускал выражения их при нем. Он был уверен в Нарендре. Он говорил, что этот юноша — самое чистое золото и что скверна мирская не может коснуться его²⁵. Он опасался толь­ко, что этот замечательный ум затеряется в пути и что многие силы, сталкивающиеся в нем, найдут в конце концов дурное применение, например к основа­нию новой секты или новой партии, вместо того чтобы посвятить себя делу объединения и единства. Он ис­пытывал к нему страстную привязанность, беспокой­ные и умиленные выражения которой смущали и сер­дили Нарендру, когда он оставался вдали. Рамакришна сам их стыдился. Но он не мог заставить себя не проявлять их. Он возмущал Нарендру своими чрез­мерными похвалами, публично унижавшими всеми признанную славу Кешаба, возвеличивая тем самым проблематичную славу этого юноши, еще ничем не проявившего себя. Он искал его на улицах Калькутты, даже в храме Садхаран Брахма Самаджа²⁶, где его неожиданный приход во время богослужения произвел скандал и вызвал презрительные замечания. Нарендра, оскорбленный и в то же время растроганный, сурово говорил с ним, чтобы освободиться от этого пресле­дования. Он говорил ему, что никто не должен без­мерно привязываться к другому существу, и если бы Рамакришна слишком полюбил его, то он упал бы со своей духовной высоты и стал бы подобен ему. На­ивный и чистый Рамакришна слушал его в тревоге и шел просить совета у Матери. Он возвращался утешенный.

— Ах, негодный, — говорил он ему, — я не буду больше слушать тебя. Мать мне сказала, что я люблю тебя, потому что вижу в тебе господа, и в тот день, когда я больше его не увижу, вид твой станет мне невыносим.

Вскоре роли переменились. Пришло время, когда присутствие Нарендры воспринималось Рамакришной с полным равнодушием. Он, казалось, не замечал его и беседовал с другими. Такое положение продолжа­лось в течение нескольких недель. И все-таки На­рендра терпеливо возвращался. Рамакришна спросил его, для чего это, если он даже не говорит с ним, и Нарендра ответил ему:

— Не только ваши слова меня привлекают. Я люб­лю вас. Мне нужно вас видеть.

Дух учителя мало-помалу овладевал мятежным уче­ником. Напрасно Нарендра обращал в насмешку все верования Рамакришны, обе крайности — как культ изображения, так и веру в Абсолютное Единство, — очарование бога медленно действовало.

— Зачем вы приходите сюда, если не хотите при­знать мою Мать? — спрашивал его Рамакришна.

— Разве я должен признать ее, если прихожу сюда? — возражал Нарендра.

— Прекрасно, — говорил учитель. — Через не­сколько дней вы не только признаете ее, но и воспла-чете о ней²⁷.

Так же было и когда Рамакришна хотел открыть Нарендре двери адвайтического Ведантизма, тождест­во с Абсолютом. Нарендра отталкивал такую мысль как святотатство и безумие. Он не упускал ни од­ного случая, чтобы не осмеять ее. Однажды он с другим учеником громко насмехался над этой нелепо­стью.

«Этот кувшин, — говорили они, — бог, и эти мухи — бог...» Рамакришна услышал из соседней комнаты смех этих взрослых школьников. Он спо­койно вошел. Он был в состоянии полусознания. Он коснулся Нарендры...²⁸ И снова налетел вихрь Духа.

В глазах Нарендры все тотчас же изменилось. Он видел, пораженный, что ничего не существовало, кро­ме бога. Он вернулся к себе. Все, что он видел, трогал, ел, — было бог... Он перестал действовать, поглощенный силой Вселенной. Его родители стали беспокоиться и сочли его больным. Такое состояние длилось несколько дней. Затем сон рассеялся, но вос­поминание о нем продолжало жить в Нарендре как предвкушение адвайтического состояния. И он не раз­решал себе больше отрицать его.

Он прошел затем через мистические бури. Он по­вторял как безумный: «Шива! Шива!» Рамакришна смотрел на него с сочувственным пониманием.

— Да, у меня это продолжалось двенадцать лет.

Но его львиная натура, переходившая большими прыжками от отрицающей иронии к озарению, никог­да бы не выдержала и не допустила длительного пре­вращения, если бы толчок пришел не изнутри, а сна­ружи. Жестокий бич несчастья внезапно вырвал его из спокойного сомнения, из интеллектуализма роско­ши, где ему нравилось пребывать, и столкнул его ли­цом к лицу с трагической проблемой существования и зла.

***

В начале 1884 года утрата беззаботного и ра­сточительного отца, внезапно унесенного сердечным припадком, привела семью к разорению. Нужно бы­ло прокормить шесть или семь ртов. Туча кредито­ров. На другой же день Нарендра узнал нищету, погоню за работой, эгоистическое безразличие света и отказ от него друзей. Он рассказал свои горести на страницах, напоминающих самую мучительную ис­поведь ²⁹.

«Я умирал с голоду. Босой, я ходил из конторы в контору, и повсюду мне отказывали. Я узнал на опыте, что такое человеческое сочувствие. Это было мое первое соприкосновение с действительной жиз­нью. Я открыл, что в ней нет места слабым, бед­ным, покинутым. Те, кто несколько дней тому назад гордились бы возможностью помочь мне, отворачи­вались, хотя вполне могли прийти мне на помощь. Свет казался мне порождением дьявола. В знойный день, держась с трудом на ногах, я присел на пло­щади под тенью какого-то памятника. Тут же было несколько моих друзей. Один, из них пел гимн в честь безграничной милости божьей. Это был для меня как бы удар дубиной по голове. Я подумал о плачевном состоянии моей матери и моих братьев. Я закричал: „Прекратите эту песнь! Подобные фантазии могут быть приятны только тем, кто родил­ся с серебряной ложкой во рту, тем, у кого нет родных, умирающих с голоду. Да, было время, ког­да и я думал так же, как вы! Но сегодня, когда я вижу все ужасы жизни, это звучит в моих ушах как мрачная насмешка". Мой друг был обижен. Он не мог понять моей ужасной скорби. Не раз, видя, что дома не хватает еды на всех, я уходил, говоря ма­тери, что меня пригласили в гости, и голодал. Мои богатые друзья иногда приглашали меня прийти к ним петь. Не было никого, кто полюбопытствовал бы узнать о моих страданиях, и я хранил их про себя...»

Он все же продолжал каждое утро молиться богу. Однажды, услышав его, мать, благочестие которой сильно пошатнулось от чрезмерных несчастий, сказа­ла ему:

— Глупец! Замолчи! Ты хрипнешь, молясь богу с детства! А что он сделал для тебя?

Тогда он в свою очередь почувствовал злобу про­тив бога. Почему не отвечал он на его отчаянные призывы? Почему допускал столько страданий на зем­ле? И горькие слова пандита Видьясагара пришли ему на ум³⁰: «Если существует бог добрый и полный милости, почему же миллионы людей умирают из-за недостатка куска хлеба?»

В неистовом возмущении он восстал против небес. Он объявил войну богу.

Он никогда не умел скрывать свои мысли. И он начал публично высказываться против бога. Он до­казывал, что его нет или он злобен. Репутация ате­иста установилась за ним. И, по привычке всех свя­тош, ему ложно приписали постыдные мотивы, запо­дозрили его в безнравственности. Эта бесчестность ожесточила его. С бахвальством мрачного презрения он громко объявил, что в таком подлом мире человек, как он, являющийся жертвой, преследуемый судьбой, имел право испить минутное забвение в каком бы то ни было удовольствии, и если он, Нарендра, придет к убеждению в действительности та­ких средств, он не отступит, боясь кого бы то ни было. Ученикам Рамакришны, пришедшим к нему для благочестивых увещаний, он отвечал, что только трус может из боязни верить в бога. И он прогнал их. Однако он страдал от мысли, что Рамакришна может осудить его, как другие. Но гордость его вопила:

— Пускай! Если репутация человека покоится на таких хрупких основах, я попираю ее ногами.

Все считали его погибшим. Один Рамакришна в своем убежище в Дакшинешваре сохранил к нему до­верие³¹, но он выжидал своего часа. Он знал, что спасение Нарендры может прийти только от него са­мого.

Лето прошло. Нарендра все время продолжал свою изнуряющую погоню за заработком. Однажды вечером, голодный, измученный, мокрый от дождя, он опустился на краю дороги у порога какого-то дома. Лихорадочная дрожь охватила его распростер­тое тело.

Внезапно как бы разорвались покровы его души. И настал свет³². Все сомнения прошлого разрешились сами собой. Он мог бы произнести слова: «Я вижу, я знаю, я верую, я образумился...»

Для его тела и души настал отдых. Он вернулся домой и провел ночь в размышлениях. Назавтра ре­шение его было принято. Он решил отказаться от света, как это сделал его дед. М он установил день для окончательного выполнения своего обета.

Но в этот же день внезапно явился в Калькутту Рамакришна. Он попросил Нарендру пойти с ним на всю ночь в Дакшинешвар. Напрасно Нарендра старался избавиться от этого. Он должен был следовать за учителем.

В своей комнате, ночью, запершись с ним, Рама-кришна начал петь. Это прекрасное пение, заставив­шее молодого ученика разрыдаться, раскрыло ему, что учитель проник в его намерения. Рамакришна ска­зал ему:

— Я знаю, что ты не можешь навсегда остаться в миру. Но из любви ко мне не покидай его, пока я жив.

Нарендра вернулся к себе. Он нашел кой-какую переводческую работу и работу в конторе стряпчего, но у него все еще не было постоянных занятий. И семья никогда не была уверена в завтрашнем дне. Он просил Рамакришну молиться о нем и о его близких.

— Дитя мое, — сказал ему Рамакришна, — я не могу возносить такие молитвы, но сами вы, почему вы их не возносите?

Нарендра отправился в храм Матери. Он был в восторженном состоянии. Волна любви и веры напол­няла его. Но когда после его возвращения Рамакриш­на спросил его: «Ну что, о чем вы молились?» — Нарендра вспомнил, что он забыл попросить об об­легчении своих страданий. Рамакришна сказал ему: « Возвращайтесь!»

Он возвратился во второй раз, потом в третий. Лишь только он входил в храм, как из его сознания исчезал предмет его молитвы. В третий раз эта мысль все-таки вернулась к нему, но стыд одолел его. Ради каких ничтожных благ приходил он докучать Матери! И он молил:

— Мать, мне ничего не нужно — только знать и верить!

С этого дня новая эра открылась для него. Он познал и уверовал. И его вера, рожденная из горя, как старый арфист Гете, никогда не забывала ни вкуса хлеба, орошенного слезами, ни братьев по страданию, деливших между собой крохи. Он поведал это в воз­вышеннейших словах:

— Единственный бог, в которого я верю, — это сумма всех душ и надо всеми ими — мой бог; мой бог — несчастные, мой бог — бедные всех на­родов!

«Галилеянин победил!» Кроткий учитель из Бенгалии сломил сопротивление гордой души. Рамакриш­на не имел более покорного сына, чем великий кшат­рия, созданный, чтобы повелевать народами.

Настолько полным стал их союз, что минутами их тождественность казалась осуществленной. Теперь уже приходилось скорее умерять веру этой пылкой души, не умевшей ничего ни желать, ни давать напо­ловину. Рамакришна знал опасность этого. Она кида­лась, шумная, мятущаяся, требовательная, от познания к любви, от абсолютной необходимости размышления к абсолютной необходимости действия. Она хотела бы объять все сразу. В последнее время жизни Рамакришны Нарендра часто настаивал, чтобы учитель да­ровал ему самую высокую степень подсознательно­го познания бога и высший экстаз, из которого нет возврата — Нирвикальпа самадхи. Рамакришна упор­но отказывался от этого.

«Однажды, — рассказывал мне Свами Шиванан-да, присутствовавший при том, что происходило в саду Кассинора близ Калькутты, — Нарендра дей­ствительно достиг этого состояния. Увидев, что он в беспамятстве, а тело его стынет, подобно трупу, мы побежали к учителю в большом волнении и сообщи­ли ему о случившемся. Учитель не проявил ника­кого беспокойства; он улыбнулся и сказал: „Пре­красно" — и пребывал в молчании. Нарендра снова пришел в сознание и отправился к учителю. Учитель ему сказал: „Итак, понимаешь ли ты теперь? Те­перь эта высшая степень познания бога останется под ключом. Ты должен будешь исполнить рабо­ту Матери! Когда ты окончишь ее, она отопрет за­мок". Нарендра сказал: „Учитель! Я был счастлив в самадхи, и я забыл мир в бесконечной радости. Я прошу вас, сделайте, чтобы я остался в этом со­стоянии". „Стыдно! — закричал учитель, — что та­кие слова исходят от тебя! Я думал, что ты — об­ширное вместилище жизни, а ты хочешь оставаться поглощенным своей личной радостью, как обыкно­венный человек. Это богопознание станет для тебя столь естественным благодаря милости Матери, что ты сможешь в нормальном состоянии познать еди­ное божество, единое во всех существах; ты сдела­ешь великое дело в мире, ты принесешь людям ду­ховное познание и облегчишь страдания смиренных и бедных"»³³.

Он провидел роль, выпавшую на долю Вивекананды. И заставил его взять эту роль на себя.

— Обычные души, — говорил он, — боятся учить других. Негодное дерево хочет только плавать на во­де — все равно каким образом. Как только на него сядет птица, оно тонет. Но Нарендра не таков. Он подобен тем толстым стволам, что носят на себе, пла­вая по Ганге, зверей и людей³⁴.

XI