Гл. 2 ТЕТРАНИТРОПЕНТАЭРИТРИТ

Из Казани я попал в Бугуруслан, в 16 авиашколу. Там мы проходили теоретический курс устройства самолетов, управление самолетом и т.д. А в конце сентября начали учебные полеты на У-2. Однако в ноябре наступили холода, и началось обмораживание курсантов.

Тогда я не знал, что последний раз в жизни веду самолет, я просто настолько замерз, что мог думать только о своих ногах, которых уже не чувствовал. Посадив свой У-2 и отрулив на стоянку, я подбежал к инструктору.

- Товарищ лейтенант, - доложил я. - Курсант Чебанюк полет закончил. Замечаний нет.

- Зато у меня есть замечания, - сказал мой инструктор и подробно разобрал все недостатки, которые он наблюдал с земли. - Особо отмечаю то, что вы не следите за высотой. При боевом развороте и, особенно при выполнении мертвой петли, самолет теряет высоту, а мы пока все упражнения делаем на малой высоте. Может получиться, что вы уже не сумеете вывести самолет из пике. Земля! Помните, это важное звено во всем полете. Если делаете фигуры высшего пилотажа, не опускайтесь ниже 500 метров.

- Я вас понял. Наверное, я увлекся тем, как все красиво получается, и следил за правильностью выполнения разворотов. Виноват! - Отвечая ему, я вспомнил, как испугался, когда увидел очень близко под летящим самолетом землю.

- Идите. Надеюсь, что это пригодится вам в будущем.

Дав оценку полету, инструктор отпустил меня, и я, отойдя в сторонку, снял сапоги и начал оттирать снегом посиневшие ноги. Когда почувствовалась боль, я быстро оделся и побежал в землянку.

- Как слетал? - спросили ребята.

- Нормально. Что-то инструктор сегодня очень добрый.

- А ты что, не знаешь? Сегодня последний летный день. Пришло распоряжение: чтобы нас не поморозить, полеты отменить. Нет теплого обмундирования.

- А что же мы будем делать?

- Никто не знает.

Так в конце ноября 1941 года закончила существование наша 16-я авиашкола, и пропала мечта каждого из нас стать летчиками.

Прошло 55 лет, но я до сих пор помню как нужно вести самолет по коробочке. На какой скорости отрываться от земли, когда делать первый поворот. Под каким углом к посадочной полосе, делать третий поворот, когда выключать двигатель и идти на посадку. Когда и на сколько брать ручку на себя, чтобы приподнять нос и сесть на три точки, и не катапультировать ...

Через несколько дней нас собрали и объявили, что наша школа закрывается, а все имущество и аэродром передается польской армии. А нас... Никто пока не знал, что будет с нами. Шла тяжелая и суровая война, и выступать со своими претензиями мы не имели права. Весь большой курсантский коллектив ждал приказа...

Чтобы мы не разболтались, ежедневно проводились занятия, в основном, по строевой и политической подготовке. Когда начались снегопады, мы ходили на аэродром и шагали по целине, чтобы с воздуха были хорошо заметны границы летного поля и посадочную полосу.

После этотго я часто вспоминал о тех переменах в моей судьбе и в этом случае особо. Рассуждая об этом я задаю себе вопрос, чтобы со мной было, если бы я стал летчиком?. Наверное, процентов 20 того, что я бы остался жив. Потери летного состава были очень велики.

В первых числах декабря нас собрали и объявили, что по соответствующему приказу весь личный состав переводится во второе Ленинградское училище авиамехаников. Разбили по группам, выдали сухие пайки и в теплушках холодного и медленно тянущегося товарного поезда нас повезли на восток, в противоположную сторону от фронта. За Уралом я запомнил только город Курган, где еще свободно продавался хлеб. Мы закупили его в дополнение к своему пайку. Наступили морозы. Печка-буржуйка в нашем вагоне была раскалена. На всех остановках мы набирали уголь, но все равно, согреться могли, только окружив печку тесным кольцом. Ночью шапки не снимали, и бывало так, что они примерзали к стенке вагона.

В один из дней начала декабря мы приехали на конечный пункт - город Ишим, куда было перебазировано Ленинградское училище. Нас встретил сибирский мороз, да такой силы, что невозможно было дышать. Термометр показывал 42 градуса мороза. Построившись в колонны, и закрыв свои носы трехпалыми варежками, мы побрели в город, благо он был недалеко. Территория военного городка, где была размещена школа, была огорожена громадным забором, обитым сверху колючей проволокой. Когда за нами закрылись ворота, я и в мыслях не имел, что за год учебы ни разу не побываю в увольнении и так никогда и не пройдусь свободным шагом по этому, оставшемуся мне неизвестным, сибирскому городку.

Расположили нас в церкви. В большом помещении, где пол был покрыт плиткой, было очень холодно, что-то около нуля. В нем стояли несколько столов и стульев. В последствии мы изучали здесь авиационное вооружение - пулеметы, пушки, все то, что тогда было установлено на наших боевых самолетах.

Нам объявили: «Спать будете в смежном помещении. Это пока временно, не беспокойтесь. Думаю, что вы понимаете, что вся наша страна сейчас испытывает неимоверные трудности. Идет война».

Я сейчас плохо помню, сколько и как там жил, в таком кошмаре мы жили.. Когда я вспоминаю эти дни, то они до сих пор кажутся мне длинными, тяжелыми, холодными и было их очень и очень много. Все время мы дрожали от холода и голода. Спали ночью прямо на деревянном полу. Ложились впритык друг к другу. Если ночью кто-то вставал, по естественным нуждам, то уж нормально, в смысле по-человечески, на двух ногах, выйти он не мог, так как трудно было поставить ногу (тем более в темноте) между плотно лежащими людьми... Это представить невозможно. Скоро мы приспособились. Нужно было просто быстро ползти на четвереньках по тесно уложенным телам так, чтобы люди, проснувшиеся от ударов, не успевали ответить. Но уж обратно попасть на свое место было невозможно. Оно моментально затягивалось, и те, кто выходил ночью, размещались на полу у самой двери. Сон брал свое, а молодость терпела.

Я не знал, сколько смогу вытерпеть такие условия жизни, но время было тяжелое, и никто не роптал.

В один из дней нас собрали и повели в казарму. Это был почти дворец. Здесь были окна, печи, стояли койки, верно, двухэтажные и по две вместе, но на всех были матрасы, одеяла и даже простыни. Всем выдали новое обмундирование, и мы после ужина, кто, где и как мог, занялись подгонкой брюк, гимнастерок, шинелей. Забот была уйма.

Вдруг кто-то вбежал в казарму и завопил истошным голосом:

- С Новым годом! Ребята, Новый год! Ура!

Господи, мы до того одичали, что потеряли счет дням и забыли, что сегодня было 31 декабря 1941 года.

В январе начались занятия. Меня определили в класс пиротехников, где было еще 26 человек. Занятия проводились на птичнике, в помещениях, где раньше разводили кур. Их подремонтировали, побелили стены, поставили несколько дополнительных печей, но все равно 40-ка градусный мороз пробивался через тонкие дощатые стены, и было жутко холодно. Каждые десять-пятнадцать минут преподаватель прерывал занятия и командовал: “встать”, и мы делали зарядку, не выходя из-за своих столов. После этого опять продолжались занятия. В перерывах и в часы самоподготовки мы вспоминали о доме, о тепле, рассказывали, что бы каждый приготовил себе покушать. Это были главные темы наших бесед.

Занятия для меня были легкими, так как я уже знал в этом объеме и электротехнику, и физику, и химию. Изучали взрывчатые и отравляющие вещества. Я на всю оставшуюся жизнь запомнил химический состав тола, нитроглицерина, пикриновой кислоты, азида свинца и красивые непривычные слова, как, например - тетранитропентаэритрит. Изучали устройства бомб, всевозможных взрывателей, бомбосбрасывателей, авиационные пушки, пулеметы, ВАПы, подрывное дело. В общем, все то, что годится только для войны.

Стрелковое вооружение и авиационные пушки мы изучали в классе, который был расположен в большом помещении церкви. Слово “изучали”, в современном понимании, совершенно неприемлемо, так как мы учили его до такой степени, что могли разобрать и собрать любое оружие, будь то пулемет или пушка, с закрытыми глазами, что и делали на зачетах. Вспоминая наше оружие, я считаю, что вооружение наших самолетов было прекрасным и, пожалуй, лучшим в мире. Оно действовало безотказно.

Если на практических занятиях мы работали с большим интересом, зная, что это нам необходимо будет использовать на войне, то к теории относились с ленцой. А вообще – то, нам постоянно очень хотелось спать, и на “теории” мы дремали. Это было просто от того, что мы страшно недосыпали из-за частых тревог, из-за недоедания и постоянной большой учебной нагрузки не только занятиями по специальности, но и строевой муштрой. Иногда дело доходило до анекдотичности. Был у нас один курсант, если не ошибаюсь, Окунев Николай. Очень спокойный, молчаливый, удивительно способный и разносторонне грамотный. На занятиях он, как правило, спал и часто преподаватель его поднимал.

- Курсант Окунев.

Николай молча вставал из-за стола и принимал стойку “Смирно”.

- Почему спите?

Он спокойно стоял и молчал.

Тогда преподаватель задавал ему вопрос по теме занятий, и Николай грамотно и “впопад” отвечал. Это было бесподобно, и это поражало, так как это было не случайно, а всегда. Иногда, подняв его два-три раза, преподаватель заставлял его слушать лекцию стоя. Но он и стоя засыпал. Организм требовал отдыха, но никто этого не хотел понимать. Я всегда вспоминаю его, как самого умного курсанта в нашем коллективе и, возможно, из-за войны общество потеряло в нем талантливого человека, выдающегося ученого.

В воскресенье до умопомрачения занимались строевой подготовкой. И всегда мы хотели есть, и нам было холодно. Сейчас мне просто стыдно вспоминать, до чего мне хотелось есть, и как опустошал душу холод. Когда потеплело, мы начали сдавать нормы ГТО. Прекрасно запомнил, как мы сдавали зачет по бегу на три километра. Его нужно было сдать обязательно, и от бега отлынивать было невозможно, по простоте контроля. Расстояние вокруг городка было почти 3 километра. Нас строем выводили из ворот, выдавали бумажки с номерами и подавалась команда: «бегом марш”! Обежав вокруг городка, нужно было бросить бумажку командиру в шапку. Он стоял и ждал. Как только норма времени кончалась, он надевал шапку и уходил. Старшина объявлял, что те, кто не сдал, будут по этой же программе бежать завтра, и так до тех пор, пока все не сдадут зачет по бегу. Тогда это было не просто, так как не было сил.

Но поставлено было все просто и эффективно. Главное, никуда не денешься. Вспоминая это, я с удовлетворением воспринимаю такой порядок воспитания курсантов, будущих командиров. Так или иначе, он воспитывал у нас силу воли, уверенность в своих силах и стремление к победе в любом, большом и малом деле.

Летом полегчало, так как мы проходили практику: “Подрывные работы”.

На первый взгляд, все делалось просто. В детонатор, который представлял собой небольшую трубочку из алюминия, вставлялся бикфордов шнур. Край капсулы обжимался, специальным зажимом или, в крайнем случае, плоскогубцами. Затем детонатор вставлялся в толовую шашку. Несмотря на простоту или может быть и из-за простоты, бывали несчастные случаи. Ну, например, преподаватель рассказывал нам, как в одной из групп, курсант зажимал бикфордов шнур в детонаторе зубами. В результате, он остался без двух пальцев, трех пар зубов, с разорванной щекой. Уверяю вас, он не стал после того, как ему зашили щеку, красивее.

Опасность была там, внутри и мы её зрительно не ощущали. Нужно было её всегда видеть умом. Соображать нужно до, а не после.

Особенно нам понравились подводные взрывы, которые глушили рыбу, и мы собирали ее внизу по течению и варили уху.

Командиры не были для нас “отцами родными”. Они считали своей задачей не дать нам ни одной минуты свободного времени. Довольно часто были ночные тревоги, когда нужно было за три минуты встать, одеться и выскочить из казармы в строй. Иногда, после такой тревоги организовывали марш бросок километров на 10, 20, а однажды и на 40. Беда тому, кто, торопясь, не успел правильно завернуть портянки. Это кончалось кровавыми мозолями на ногах. Однако таких не жалели, а наказывали.

Перед началом строевых занятий, командир роты объявлял:

- Секретарям комсомольских организаций, редакторам газеты и прочее, выйти из строя. - Эти люди пользовались льготами и не “чеканили по морозу” печатный шаг...

Однажды к нам обратился командир и сказал, что пятая рота, это наша, по традиции имела ансамбль гусляров, и он предложил умеющим играть записаться у старшины. Ребята уговорили меня, мол, не нужно будет ходить на строевые. И я решился. И так я стал гусляром. Это единственное светлое воспоминание о тех днях. Мы уходили в большой, чистый и теплый клуб, где учились играть русские народные и украинские песни. Здесь никто не командовал, не ругал и не кричал: “подтянись... не тянуть ногу”...

В этим клубе мы дали несколько концертов, но артистом я так и не стал. Не было видно таланта.

Ранней осенью мы поехали по заводам и химическим складам страны на практику. Мы видели, как делают взрыватели, из чего они состоят, видели ужасающие двухэтажные шеренги химических бомб, которые страшны были даже во время хранения, так как они подтекали, и часть их, время от времени, приходилось уничтожать.

Там я понял, что имел обманчивое представление о фотобомбах. Оказывается, они дают не только ярчайшую, превышающую яркость солнца, вспышку, но имеют громадную взрывную силу.

Заряд фотобомбы готовится из мельчайшей алюминиево-магниевой смеси, которая очень взрывоопасна, и поэтому перемешивание смеси производится руками. Чтобы не пострадали рабочие, между столом, на котором находится тонкий резиновый мешок со смесью и работницей, расположена 50 миллиметровая броневая плита. Через два отверстия в ней просовываются руки для осторожного перемешивания. Как только руки почувствуют хотя бы незначительный нагрев смеси, работа немедленно прекращается. Но... Нас специально ввели в разрушенный цех, чтобы мы обратили серьезное внимание на технику безопасности. Когда-то здесь были толстые кирпичные стены, бетонное перекрытие потолка. Сейчас - ничего не было. Ни стен, ни потолка, все было унесено взрывом... и люди тоже. Я запомнил это. Возможно, провидение привело меня сюда, чтобы я увидел и понял. Или, как говорила моя мама, образумился. Оно хотело, чтобы я остался живой. Но об этом позже.

Зимой состоялся наш выпуск и распределение по частям. Нашего желания не спрашивали, и мы считали, что это естественно: мы были люди военные, и шла война. Кто-то ставил отметки против фамилий списка курсантов нашего класса. Так тогда распоряжалась судьба. По пути в часть я неофициально, вместе с двумя своими товарищами (я с ними был назначен в одну часть), заехал домой, всего-то на полтора дня и только, так как мы не имели права опаздывать в часть.

Наша часть была расположена в лесу, недалеко от города Белебея в Башкирии. В тот год опять была суровая зима и большое количество снега. Я страшно мерз и голодал. ”Работали “ мы с утра до вечера, буквально падая от усталости. Выковыривали бомбы из глубоких сугробов и свозили их на санях в хранилища. Там их приводили в порядок, укомплектовывали взрывателями и по распоряжениям отправляли на фронт.

Жить было трудно не только от голода, холода и разлуки с родными, но и потому, что все время шли страшные, суровые и тяжелые вести с фронта. Эти два года наша армия отступала, и это давило на наши души тяжелым грузом. Обстановка в части тоже была подавленная. С нами, с точки зрения человечности, более или менее нормально обращался только замполит части майор Мадебадзе А.Ф. Он находил добрые слова, чем-то старался занять наши умы. Командир части, не помню точно его фамилию, из числа чем-то провинившихся на фронте летчиков, подполковник, то ли Ширшов, то ли Шишов, считал нас за людей второго сорта, и за все время службы ни разу ни с кем из сержантского состава не поговорил, хотя мы тянули всю “лямку деятельности части”. Его не интересовала наша жизнь, быт, состояние. Мои друзья писали домой, и оттуда присылали теплую одежду или хотя бы часть разорванных шерстяных одеял. Которые мы использовали как портянки.

Когда пришла весна и потеплело, стало лучше, но голод брал нас все сильнее и сильнее своей безжалостной лапой. Вспоминая те дни, я понимаю людей, которые идут на воровство из-за голода, ибо тогда мы были на грани этого. Наверное, только сознание долга и строгая дисциплина не давали нам опуститься на «дно». Я до сих пор вспоминаю добрым словом нашего замполита, который все внимание уделял рядовому и сержантскому составу. Мы были в курсе всех событий, и вся информация шла от него. Он занимал и наши вечера, когда с темнотой мы уходили с технической территории в “казармы”, сколоченные на скорую руку бараки, чтобы отдохнуть. Он заставлял нас учиться и учил активно отдыхать. В части он создал хор, хотя это было в то время просто невероятно. Он иногда действовал прямолинейно и в приказном порядке, понимая, что это нам нужно.

В училище, чтобы “сачковать” от занятий по строевой подготовке, я играл в ансамбле гусляров, и в характеристике мне записали, что я активно участвовал в художественной самодеятельности. Так вот, вызвал меня замполит и говорит:

- Будэш пэть!

- Товарищ майор, я никогда не пел.

- Неправда. У тебя в характеристике записано, что ты участвовал в художественной самодеятельности...- Для него это было однозначно. То есть такой человек обязан был петь, плясать, играть на музыкальных инструментах и так далее.

Чтобы не петь, я научился играть на баяне и потом аккомпанировал хору. Тогда я не понимал политику замполита, а вот сейчас мне ясно, что он прилагал громадные усилия, чтобы увести нас от хандры, от тоски и заставить в какой-то мере жить полной жизнью.

Война от нас была далеко, за великой Волгой, и попал я под бомбежку только на второй год войны. Ночью, во время переформирования, на большой узловой станции вдруг завыли сирены, и везде погас свет, только на стрелках железнодорожного полотна синели сигнальные лампы. Ночь, взрывы бомб, неизвестность, боязнь потеряться и страх, который рождается впервые встреченной опасностью, произвели неизгладимое впечатление. Тогда же меня прямо таки восхитило действие ПВО, где в большинстве служили девушки. Для меня было странным, как они быстро отогнали немецкие самолеты.

Гл. 3 “ С В О Б О Д А “

Давным-давно кто-то придумал правило, что в армии человек должен быть все время занят, и огромный армейский аппарат придумывает, как бы заполнить каждую свободную минуту, чтобы у рядового состава от безделья не появлялось вольнодумных мыслей. Мы целый день “работали” с железными болванками, уже не чувствуя их опасное содержание, и отупевшие от физического напряжения и голода, мы ни о чем не думали, кроме как об отдыхе. Однако молодость быстро восстанавливала силы, и через какой-то час, после небольшого отдыха, у нас появлялось желание поболтать, и особенно хотели узнать, как обстоят дела на фронте. Мы уже забыли другой цвет одежды, кроме как защитный. Казалось, что вся страна переоделась в галифе и гимнастерки. И это - не просто слова. Это действительно было в сознании каждого, и так ощущалась сущность того времени, состояние нашей души. Так шли дни, недели, месяцы. Тогда они шли, а не летели, потому что были неимоверно тяжелые, заполняя своей горечью всё наше тело и душу..

Вдруг весной 43 года, когда появились первые листочки на деревьях, а поля начали покрываться красивой изумрудной зеленью, нас, восьмерых сержантов и старшин, вызвали в штаб на инструктаж.

- Собрать вещи, полностью рассчитаться и быть готовыми завтра убыть к новому месту службы. Старшими у вас будут лейтенант Мезенов Николай Иванович и старшина Ершов Александр.

Вот такой приказ. Коротко, и вроде все ясно и в то же время ничего не ясно. Очевидно, начальство решило, что этих данных нам достаточно. Большего нам знать было не положено. Мы должны были собрать свои небольшие “пожитки” и ждать команды: “Выходи строиться”.

До Москвы все города и станции выглядели обычными. Не было заметно разрушений, а если где-то и снесло дом или сооружение, то это место было убрано. Поезд был переполнен, но что такое полный, битком набитый вагон, я узнал, когда втиснулся в тамбур пассажирского вагона, выезжая из Москвы. Я стоял уже несколько часов, не чувствуя ног от усталости. Пол был холодный и грязный, так что не сесть. Можно было притулиться к одной или другой стенке, и только. Когда рассвело, появились первые “следы” боев. Разбитые танки, машины, исковерканные орудия, иногда полностью разрушенные станции и поселки. Жаль, очень жаль, что наши Мосфильм и другие киностудии осели, в основном, в Алма-Ате или Ташкенте, и не создали документальные фильмы, именно документальные, о разрушенных городах и селах. Такие фильмы являлись бы колоссальной исторической ценностью. И их просто бы подарили местной власти, чтобы иногда показывали людям, что с их землей сделали злодеи. Есть китайская поговорка: «Лучше один раз увидеть, чем тысячу раз услышать». Это же совершенно не то, что художественный фильм, где, переживая за судьбу того или иного героя, не забываешь, что это все же кинокартина. Я с ужасом шел по Воронежу и видел повсюду только развалины домов и следы погибших тысяч людей. Для капитализма и его высшего проявления - фашизма человек - ничто. Его лозунг об уничтожении неугодных, так называемых противников идей “свободного” мира, претворяется в простом уничтожении людей, человека. Должна остаться высшая раса и рабы. Им нужны послушные “человеки”, свободное пространство, сырье и все виды топлива... Таким тогда был фашизм, а не станет ли таким к концу века империализм США? Кто тогда мог подумать, что через полсотни лет после той дикой и разрушительной войны у нас найдутся люди, которые поедут в возрожденную, вновь сильную Германию извиняться за разгром Германии, за, то что люди Советского Союза воевали против фашизма... что мы не хотели рабства и уничтожения. Если бы были такие фильмы, и их видела бы современная молодежь и те, кто только слышал об ужасах войны, вряд ли кто-то посмел бы извиняться перед потомками фашистов. Да, нужно жить в мире, но историю искажать нельзя. Пусть она будет уроком... Всем.

На 545 километре рокадной дороги Москва - Курск ( всего-то в паре километров от станции Курск), отходила веточка в овраг, и, делая большой круг, она поднималась, примерно, на сотню метров и там разветвлялась на несколько веток. Разбитый нашей авиацией немецкий склад нам нужно было очистить от мин, снарядов, не взорвавшихся бомб и прочей нечисти, и подготовить территорию и хозяйство для приема части, которая должна была перебазироваться в Курск, ближе к фронту.

Так мы попали в город Курск, в одном километре от которого, в так называемых «Дальних парках», мне пришлось служить.

Лейтенант Мезенов Н.И. привел нас в небольшой городок, который тогда называли «ближние парки», где не оставалось почти ни одного целого дома, и предложил разместиться в любом из них. Сам он и старшина устроились где-то недалеко в пригороде, где у них были родственники, оставив нас на “самих себя”.

Наступила эйфория после длительной напряженной службы за колючей проволокой, когда за тебя думали, какой ногой ступить первой и куда повернуться сначала - направо, налево или кругом. Когда, как в песне, звучала команда: “туда - нельзя”, “сюда - нельзя”. Теперь мы практически могли делать все, что душе угодно, вернее то, что позволяли обстоятельства, наши средства и личные фантазии.

Свобода принесла и положительные, и отрицательные результаты. Она сразу начала делить людей по их характерам и взглядам на жизнь и борьбу за место в жизни.

Дом, на котором остановилось наше внимание, был последним, выбирать больше было не из чего. Окна все до одного были выбиты, но зато оказались целыми двери. Мы выбрали одну комнату на всех, забили досками окна и зажгли фронтовые “лампочки”. Было темно и дымно от керосиновой копоти, но все же можно что-то было разобрать и не сталкиваться друг с другом на переходах.

- Сашка, ты же у нас без пяти минут инженер. Найди электричество, - так подначивали меня за мое «начальное высшее» образование. И они были правы, нужно было приобщаться к цивилизации и пользоваться ее достижениями.

Я вышел во двор и пошел вдоль столбов. Через полкилометра они привели меня в полуразрушенную кирпичную будку. Трансформатор гудел. Значит, напряжение было, но предохранители, идущие в нашу сторону, сгорели. Я отключил питание, сделал из алюминиевой проволоки плавкую вставку. Вставив плавкую “вставку”, я включил рубильник, но она быстро накалилась и сгорела. Где-то было короткое замыкание. Я вышел из будки и пошел по направлению проводов, но стало темно. На другой день я нашел неисправность. Недалеко от нашего дома провода провисли. Очевидно, ветер закинул нижний провод на верхний, и, таким образом, это закоротило линию. Достав монтерские когти, я залез на столб, и с помощью Сашки Ясырева натянул провода и подключил освещение. На ближайшее будущее это стало почти основной моей работой, так как люди, приютившиеся в развалинах, просили «сделать» им хотя бы освещение.

Часов у нас ни у кого не было. Первый проснувшийся и увидевший, что на дворе светает, а это было примерно часов в 7, кричал “подъем”. Завтрак был незатейливым, так как мы получали сухой паек и утром пили чай и ели бутерброды с маслом или смальцем. Главное было - покончить с делами до приезда старшины. Потом мы строем шли на техническую территорию и занимались всякого рода «развлечениями”: уничтожением снарядов, мин, уборкой рассыпанного артиллерийского пороха и погрузкой бомб, которые нужно было вывозить на полигон, где мы их уничтожали. Постепенно, освоившись с местностью, мы начали доставать самогон, который здесь гнали из сахарной свеклы и в больших количествах. Здесь я впервые попробовал это зелье, и оно мне понравилось, и настолько я им увлекся, что за один присест мог выпить пол-литра крепкого самогона. Развлечений у нас не было, и мы вечерами рассказывали разные истории и анекдоты. По этой части непревзойденным рассказчиком был Сашка Ясырев... Он мог рассказывать часами, а мы, как говорится, только “за животы держались”.

Как ни странно, но «уборка» территории шла без происшествий. Все ребята были более-менее грамотные, и ошибок не было.

В это время я очень заинтересовался устройством немецкого оружия и, особенно, различного рода взрывателей, бомб, авиационных гранат, снарядов, мин и т.д. В принципе, сама по себе бомба не взорвется, хоть бросай ее с машины на асфальт. Главное - это взрыватель. Знание его устройства и работы гарантировало жизнь пиротехнику. Нас было четверо, и все относились к делу по-разному. Женька Литвинов, который вообще не учился в училище, обращался с вооружением очень осторожно, нежно, и если возникал какой-нибудь вопрос, он звал меня. Лешка Макогон был серьезным человеком, требовал высокого исполнения воинского долга и старался, если была возможность, остаться в штабе, чтобы заняться комсомольскими делами или подготовкой политических мероприятий. Сашка Ясырев был отважным и до безрассудства храбрым человеком. О нем можно рассказывать часами. Изменить его было невозможно, но за его доброту, товарищескую выручку ему все прощали. Он всегда был готов откликнуться на любую просьбу и помочь человеку в большом и малом, в простом, обыденном, и в самой сложной экстремальной ситуации. Он был веселым и умел прекрасно рассказывать различные истории и анекдоты. Такому человеку можно было доверить всё, и даже жизнь.

Однажды мы шли строем по нашей исковерканной, израненной и опасной земле. Вдруг раздался крик:

- Ложись!

Такие команды исполнялись немедленно. Уже падая на землю, я увидел у Сашки в руках немецкую мину. Размахнувшись рукой, он бросил ее в кусты и рассмеялся.

Ну что с ним будешь делать?

Верно, Лешка Макогон старался его воспитывать, но вряд на такого живого человека могла подействовать нудная и нескончаемая “беседа” о правильном поведении, о серьезном отношении к оружию. Тем более, что устройство немецкого оружия и взрывателей Макогон сам не знал.

Сашка умел “сочинять стихи”, причем делал это легко и быстро. После грандиозной, по военному времени, встрече Нового года, он написал поэму “Встречали год 44”. Жаль, что я не сохранил ее.

Службу Сашка закончил весьма печально, хотя до конца стремился выполнить свой воинский долг.

Он сопровождал груз на фронт, и на одной из станций они попали под бомбежку. Чтобы предотвратить взрыв на станции, где находилось еще несколько эшелонов, Сашка бросился к паровозу, чтобы заставить машиниста вывезти наш состав за пределы станции. Убедив машиниста и вскочив в вагон движущегося поезда, он смотрел назад, где грохотали разрывы бомб. Вдруг раздался взрыв от бомбы, упавшей на противоположной стороне вагона его поезда. Взрывом перевернуло вагон, бросив его на рельсы. Сашка оказался между горящим вагоном и рельсами. Поднять вагон было невозможно. Солдаты, кто чем, начали разбивать доски вагона и вытащили обожженного Сашку, но настолько в плохом состоянии, что врачи чудом спасли ему жизнь, и он был комиссован за несколько месяцев до конца войны.

Где он теперь, жив ли, героический ветеран Великой Отечественной? Так я и не получил от него известий. Я перешел служить в другой род войск. А жаль. Мне очень хотелось с ним встретиться, ведь тогда мы были как родные братья.

Но пока мы “работали”.

Когда накапливалось несколько крупных «игрушек» и мелочей в виде снарядов, гранат, снарядов и мин, мы на машине вывозили их в расположенный в четырех километрах овраг, складывали и взрывали. Выскакивая из землянки после взрыва, я любил наблюдать за красивым громадным тороидом (тором), который образовывался высоко в небе из газообразных веществ после взрыва. Тор, размером в десятки метров медленно поднимался в небо, и его цилиндрическое тело бешено вращалось вокруг воображаемой оси окружности. Чувствовалась мощь, сила и, как ни странно, красота этого явления.

Пользуясь бесконтрольностью, я в это время много занимался изучением немецких боеприпасов и, главным образом, механикой их взрывных устройств. В этом деле присутствовали два фактора: природное любопытство, когда рассматривается незнакомое устройство как игрушка, и, с другой стороны, я стремился понять устройство и принцип действия, чтобы избежать непроизвольного взрыва, который нес за собой смерть. За эти разборки меня ругало начальство, так как я нарушал инструкцию по технике безопасности, но я был уверен, что действую правильно. Ведь у нас не было ни учебного класса, ни лаборатории. Меня такое положение удивляло, так как это не требовало особых затрат, а уровень технической подготовки пиротехников значительно повысило бы. Однако, несмотря на то, что меня ругали, в то же время командование всегда посылало меня на самые опасные участки. И это было логично.

Пиротехник, электрик, телефонист, баянист,