Книга II 4 страница. 70. Из Тицина Вителлий свернул на Кремону[378]и, посмотрев устроенные Цециной гладиаторские игры, выразил желание побывать на поле сражения у Бедриака

70. Из Тицина Вителлий свернул на Кремону[378]и, посмотрев устроенные Цециной гладиаторские игры, выразил желание побывать на поле сражения у Бедриака, чтобы своими глазами увидеть места, где его войска недавно добились победы. Зрелище, открывшееся глазам Вителлия, вызывало лишь отвращение и ужас. Со времени сражения прошло уже сорок дней; повсюду виднелись растерзанные тела, отрубленные члены, гниющие останки людей и коней, пропитанная кровью земля дышала миазмами, деревья были поломаны, посевы вытоптаны, кругом расстилалась мертвая пустыня. Дорога, шедшая через эти нагромождения трупов[379], выглядела еще ужаснее оттого, что кремонцы, следуя обычаям восточных деспотий, разбросали по ней цветы и лавровые ветки и соорудили алтари, на которых убивали жертвенных животных[380]. Кремонцы ликовали, но прошло совсем немного времени, и эти самые торжества обернулись для них несчастьями и бедами[381]. Валент и Цецина рассказывали о ходе битвы и показывали Вителлию места, где разворачивались те или иные ее эпизоды, — здесь легионы бросились в атаку, отсюда налетела конница, оттуда вспомогательные войска двинулись на окружение противника. В разговор вмешались трибуны и префекты; каждый восхвалял свои подвиги, примешивая к правде всяческие преувеличения, а то и прямую ложь. Солдаты с шумом и веселыми криками разбрелись по полю, узнавая места, где происходили схватки, дивились на горы оружия и груды трупов. Некоторые же, видя, сколь превратно бывает счастье человеческое, сокрушались и плакали. Вителлий, однако, не пришел в ужас, не опустил глаза при виде стольких тысяч своих сограждан, оставшихся без погребения[382]; не зная еще, что готовит ему судьба, он радостно приносил жертвы местным богам.

71. Затем в Бононии бои гладиаторов устроил и Фабий Валент. За оружием и всем необходимым для этих зрелищ он послал в Рим. Чем ближе подъезжали посланные им люди к столице, тем больше окружали они себя роскошью и распутничали. К ним присоединялись бродячие актеры, целые шайки миньонов и множество других подобных же лиц, обычно составлявших свиту Нерона, — было известно, что Вителлий восхищался Нероном и присутствовал обычно на всех его выступлениях не по принуждению, как многие достойные люди, а потому только, что любил разврат и готов был продаться в рабство каждому, кто хорошо угостит. Чтобы предоставить почетные должности Валенту и Цецине, Вителлий стал сокращать консульские сроки других. Без всякого шума был освобожден от обязанностей консула как один из руководителей отонианской партии Марций Макр; не получил полагавшейся ему должности выдвинутый в консулы еще Гальбой Валерий Марин, — он ни в чем не провинился, а просто был известен как человек покладистый и терпеливо сносящий обиды. Обошли консульским званием и Педания Косту, — Вителлий, хоть и приводил другие основания, на самом деле не любил его за то, что Коста осмеливался выступать против Нерона и поддерживать Вергиния. Следуя рабским обыкновениям того времени, все они выразили Вителлию благодарность.

72. В это время объявился новый самозванец, продержавшийся, несмотря на сопутствовавший ему вначале успех, лишь несколько дней. Он выдавал себя за Скрибониана Камерина[383]и утверждал, будто бежал при Нероне в Истрию, где сохранились поместья и клиенты Крассов[384]и где имя их было окружено почетом. Набрав несколько человек из самой сволочи, которые согласились сыграть назначенные роли в задуманной им комедии, он вскоре привлек на свою сторону чернь, всегда верящую разным слухам, и некоторых солдат, либо не понявших, где правда, либо надеявшихся поживиться во время беспорядков; но тут его схватили и доставили к Вителлию. Император начал расспрашивать его, чтó он за человек, но никакой веры словам его придать было нельзя. Когда же бывший хозяин узнал его и оказалось, что он — беглый раб по имени Гета, то его казнили, — так, как обычно казнят рабов[385].

73. Сейчас нам даже трудно представить себе, до чего возгордился Вителлий и какая беспечность им овладела, когда прибывшие из Сирии и Иудеи гонцы сообщили, что восточные армии признали его власть. До тех пор в народе на Веспасиана смотрели как на возможного кандидата в принцепсы и слухи о его намерениях[386], хоть и смутные, хоть и неизвестно кем распускаемые, не раз приводили Вителлия в волнение и ужас. Теперь и он сам, и его армия, не опасаясь больше соперников, предались, словно варвары, жестокостям, распутству и грабежам.

74. Веспасиан между тем еще и еще раз взвешивал, насколько он готов к войне, насколько сильны его армии, подсчитывал, на какие войска у себя в Иудее и в других восточных провинциях он может опереться. Когда он первым произносил слова присяги Вителлию и призывал на него милость богов, солдаты слушали его молча, и было ясно, что они готовы восстать немедленно. Муциан к Веспасиану относился сдержанно благожелательно, а Титу явно симпатизировал; префект Египта Тиберий Александр[387]знал о замыслах Веспасиана и одобрял их; Веспасиан полностью полагался на третий легион, переведенный им из Сирии в Мёзию, и рассчитывал, что остальные иллирийские легионы в нужный момент тоже последуют за ним[388]. На то были основания: вся армия возмущалась наглостью солдат, приезжавших сюда от имени Вителлия, их свирепым видом, их грубой речью, их манерой насмехаться над окружающими и считать всех ниже себя. Но нелегко решиться на такое дело, как гражданская война, и Веспасиан медлил, то загораясь надеждами, то снова и снова перебирая в уме все возможные препятствия. Два сына в расцвете сил, шестьдесят лет жизни за плечами, — неужели настал день, когда все это надо отдать на волю слепого случая, воинской удачи? Частный человек волен сам решать, добиваться ли осуществления своих замыслов или отказаться от них, он может взять от судьбы больше или меньше, как захочет. Перед тем же, кто идет на борьбу за императорскую власть, один лишь выбор — подняться на вершину или сорваться в бездну.

75. Перед глазами Веспасиана проходили германские армии, мощь которых он, старый полководец[389], хорошо знал. «Мои легионы, — думал он, — не имеют опыта гражданской войны, а легионы Вителлия одушевлены только что одержанной победой; на побежденных рассчитывать нельзя — они охотнее жалуются, чем дерутся. Солдаты, пережившие столько гражданских смут, все вместе ненадежны, а поодиночке — опасны. Что пользы в пеших когортах и конных отрядах, если один-два солдата в расчете на награду, которая ждет их в лагере противника, могут внезапно броситься на полководца и покончить с ним? Так погиб в правление Клавдия Скрибониан, а его убийца Волагиний неожиданно поднялся из низов и дошел до высших военных должностей[390]. Легче увлечь за собою целую толпу, чем избежать коварства одного человека».

76. Друзья и приближенные старались развеять мрачные мысли Веспасиана. Муциан, который и раньше через тайных посредников не раз убеждал его решиться на восстание, встретился, наконец, с Веспасианом и обратился к нему со следующими словами: «Каждый, кто отваживается на великое дело, должен взвесить, принесет ли оно пользу государству и славу ему самому, как скоро удастся его осуществить и не сопряжено ли оно со слишком большими трудностями. Надо убедиться также, готов ли человек, толкающий тебя на такое дело, разделить весь риск, с ним связанный, надо предугадать, кому в случае удачи достанется наибольший почет. Я призываю тебя, Веспасиан, взять императорскую власть, которую сами боги отдают тебе в руки; государству это принесет спасение, тебе — великую славу. Не думай, что слова мои продиктованы желанием польстить тебе: стать императором после Вителлия скорее унизительно, чем почетно. Мы[391]не пытались бороться ни с могучим и мудрым божественным Августом, ни с подозрительным стариком Тиберием, мы не шли против Гая, Клавдия или Нерона — все они принадлежали к семье, власть которой была долгой и прочной; ты склонился и перед Гальбой, но бездействовать далее, наблюдать, как государство идет к поруганию и гибели, — трусость и позор; бесчестным трусом сочтут тебя, если ты предпочтешь ценой унижений и покорности обеспечить себе безопасность. Теперь уже никто не подумает, что ты хочешь захватить императорскую власть из честолюбия, она для тебя — единственное спасение. Или ты забыл о гибели Корбулона[392]? Я понимаю, что благородством происхождения он превосходил нас с тобой, но ведь и Нерон вышел из более знатной семьи, чем Вителлий. Трусу представляется великим и знатным каждый, кто внушает страх. Вителлий, сделавшийся императором без денег, без боевых заслуг, благодаря одной лишь ненависти солдат к Гальбе, по собственному опыту знает, что, опираясь на поддержку армии, можно стать принцепсом. Сейчас он сокращает состав легионов, разоружает преторианские когорты, вызывая раздражение, которое каждый день может привести к новой гражданской войне. Ведь Отон погиб не оттого, что противник превосходил его стратегическим искусством или численностью, а оттого лишь, что слишком рано счел свое дело проигранным; теперь же, видя, сколь нелепо управляет империей Вителлий, люди начинают скорбеть об Отоне как о великом государе и вспоминать о нем с сожалением. Если у вителлианских солдат и были энергия и боевой пыл, то они, по примеру своего принцепса, растратили их по трактирам и пирушкам. У тебя же в Иудее, Сирии и Египте стоят девять нетронутых легионов, не утомленных походами, не развращенных смутами; солдаты здесь закалены, привыкли смирять врагов-иноземцев, боевой мощи исполнены эскадры кораблей, конные отряды и пешие когорты, целиком преданы нам местные цари, и ты превосходишь всех соперников опытом полководца.

77. «Для себя я хотел бы только одного — не считаться хуже Валента и Цецины. Не пренебрегай мной как союзником только потому, что я не стремлюсь с тобой соперничать. Я ставлю себя выше Вителлия, тебя же — выше себя. Ты триумфом прославил свое родовое имя[393], у тебя двое сыновей, один из которых уже может управлять государством и еще юношей стяжал себе славу, сражаясь в германской армии[394]. Если бы я был императором, я сам бы выбрал его в наследники; поэтому я поступаю разумно, с самого начала уступая тебе императорскую власть. Мало этого, удача и неудача в затеваемом деле по-разному отзовутся на каждом из нас: если мы победим, я получу лишь ту награду, которую ты мне даруешь, перед лицом же опасностей и смерти мы равны. Лучше всего, если ты сохранишь в своих руках верховное командование и не станешь подвергать себя риску, а все превратности военного счастья пусть выпадут на мою долю. Настроение в побежденной армии сейчас лучше, чем у победителей, — солдатам разбитого войска гнев, ненависть и жажда мщения заменяют доблесть; силы же их бывших противников ослаблены спесью и упрямством. Война сорвет корку, которая сейчас скрывает от глаз гноящиеся раны вителлианства, и я еще больше рассчитываю на лень, невежество и жестокость Вителлия, чем на твою проницательность, бережливость[395]и мудрость. Так или иначе, война сулит нам меньше опасностей, чем мир, ибо того, что мы говорим сейчас, уже достаточно, чтобы нас сочли изменниками».

78. Муциан умолк. Все окружили Веспасиана, требовали, чтобы он решился на затеваемое дело, напоминали ему о благоприятных ответах прорицателей и счастливом расположении светил. Веспасиан не был чужд суеверий — недаром, уже ставши владыкой мира, он открыто держал при себе некоего Селевка, звездочета и прорицателя, и прислушивался к его советам[396]. И сейчас давние предзнаменования всплыли у него в памяти. Он был еще юношей, когда у него в имении неожиданно рухнул на землю огромный кипарис. На следующий день упавший ствол сам вернулся на свое место и стал расти и зеленеть пуще прежнего. Гаруспики в один голос истолковали это как предсказание величия и счастья, которое сулит юному Веспасиану судьба, как предвестие славы, его ожидающей. Триумф, консулат, победа в Иудейской войне казались ему исполнением пророчества; теперь, когда все это уже было позади, он стал думать, не предрекало ли ему это давнее знамение и императорскую власть. Между Сирией и Иудеей есть место, где высится гора Кармел и где чтут божество того же имени[397]. Тут стоит его алтарь, тут возносят ему молитвы, но по заветам предков ему не строят храмов и не ставят изображений. Здесь-то, в ту пору, когда тайные надежды уже владели его душой, Веспасиан совершал жертвоприношение. Жрец Басилид долго всматривался в расположение внутренностей жертвенного животного и, наконец, сказал: «Что бы ты ни замышлял, Веспасиан: постройку дома, расширение своих поместий или покупку новых рабов — все даруют тебе боги, — и пышные палаты, и бескрайние владения, и власть над множеством людей». Загадочные слова эти сразу же стали достоянием молвы, но лишь теперь люди начали понимать их тайный смысл, и среди черни только и было речи, что об этом пророчестве. Еще больше толковали о нем в доме Веспасиана: если человек вынашивает какие-либо планы, близкие обычно предсказывают ему успех.

Муциан и Веспасиан разъехались. Один направился в столицу Сирии Антиохию, другой — в Цезарею, столицу Иудеи[398]. И тот, и другой понимали, что жребий брошен.

79. Первым признал Веспасиана императором Тиберий Александр. С торопливостью, пожалуй чрезмерной, он уже в июльские календы[399]привел к присяге стоявшие в Александрии легионы. В дальнейшем именно эта дата праздновалась как первый день правления Веспасиана, хотя он сам принял присягу иудейской армии лишь на пятые сутки после июльских нон[400]. Случилось это так внезапно, что не дождались даже Тита, возвращавшегося в это время из Сирии, где он выполнял роль посредника между отцом и Муцианом. Никто не собирал легионы, никто не устраивал сходки — все решил энтузиазм солдат.

80. Еще никто не знал, где и когда начнется сходка, еще не решили, — в таких случаях это всегда самое трудное, — кто заговорит первым, люди то надеялись, то пугались, то пытались все рассчитать, то полагались на случай, а уж несколько солдат, собравшихся у шатра Веспасиана, чтобы как обычно воздать ему почести, подобающие легату, неожиданно приветствовали его как императора. Немедленно сбежались остальные и тут же присвоили ему титулы Цезаря, Августа и все прочие звания, полагающиеся принцепсу. Страх исчез, солдаты уверовали в свою счастливую судьбу. Сам Веспасиан в этих новых и необычных обстоятельствах оставался таким же, как прежде — без малейшей важности, без всякой спеси. Едва прошло первое волнение, густым туманом застилающее глаза каждому, кто попадает на вершину могущества, он обратился к войску с несколькими словами, по-солдатски простыми и суровыми. В ответ со всех сторон раздались громкие крики ликования и преданности. Радостный подъем охватил также легионы, стоявшие в Сирии, и Муциан, с нетерпением ожидавший начала событий, тотчас привел их к присяге Веспасиану. Затем он явился в антиохийский театр, где местные жители обычно собираются, чтобы поговорить о делах[401], и обратился к толпе с речью, встреченной со льстивой восторженностью. Муциан был искусен в делах и словах, на всем, что он говорил или делал, всегда лежала печать какого-то артистизма, и речь его, хотя произнесенная по-гречески, получилась яркой и красивой. Слова Муциана о том, что Вителлий решил перевести германские легионы в Сирию, где служить выгодно и спокойно, а в германские лагеря, с их суровым климатом и тяжелым режимом, отправить войска из Сирии, вызвали бурное возмущение провинциалов и солдат. Возмущались они потому, что и провинциалы привыкли к стоявшим в этих местах войскам, хорошо относились к солдатам, со многими из них породнились и вели общие дела, и солдаты, после стольких лет службы, стали смотреть на лагерь как на родной дом.

81. Еще до июльских ид присягу приняла вся Сирия. К восставшим примкнули Сохем со своим царством и находившимися под его властью немалыми боевыми силами, а также Антиох — самый крупный среди местных подчиненных Риму царьков, знаменитый своими богатствами, доставшимися ему от предков[402]. Вскоре затем Агриппа, получив секретное сообщение от своих приближенных, покинул Рим и по-прежнему ничего не подозревавшего Вителлия, стремительно пересек море и вернулся к себе[403]. Царица Береника также решительно встала на сторону восставших. Молодая и красивая, она даже старого Веспасиана обворожила любезностью и роскошными подарками. Все приморские провинции, вплоть до границ Азии и Ахайи, и все внутренние, вплоть до Понта и Армении, присягнули на верность Веспасиану. Правда, легионы в Каппадокию тогда еще введены не были[404]и легаты всех этих провинций не располагали военными силами. Чтобы обсудить наиболее важные вопросы, в Берите[405]было собрано совещание. Муциан прибыл туда, окруженный легатами, трибунами, самыми блестящими центурионами и солдатами; отборных своих представителей прислала и иудейская армия. Все эти пешие и конные воины, цари, соревнующиеся друг с другом в роскоши, придавали совещанию такой вид, будто именно здесь принимали настоящего принцепса.

82. Подготовку к войне Веспасиан начал с того, что набрал рекрутов и призвал в армию ветеранов; наиболее зажиточным городам поручили создать у себя мастерские по производству оружия, в Антиохии начали чеканить золотую и серебряную монету. Эти меры спешно проводились на местах особыми доверенными лицами. Веспасиан показывался всюду, всех подбадривал, хвалил людей честных и деятельных, растерянных и слабых наставлял собственным примером, лишь изредка прибегая к наказаниям, стремился умалить не достоинства своих друзей, а их недостатки. Он роздал должности префектов и прокураторов и назначил новых членов сената, в большинстве своем людей выдающихся, вскоре занявших высокое положение в государстве; встречались, однако, и такие, которым счастливый случай помог больше, чем собственные достоинства. Что до денежного подарка солдатам, то Муциан на первой же сходке предупредил, что он будет весьма умеренным, и Веспасиан обещал войскам за участие в гражданской войне не больше, чем другие платили им за службу в мирное время: он был непримиримым противником бессмысленной щедрости по отношению к солдатам, и поэтому армия у него всегда была лучше, чем у других. К парфянам и в Армению были посланы легаты, и были приняты меры к тому, чтобы после ухода легионов на гражданскую войну границы не оказались незащищенными. Тит остался в Иудее, Веспасиан занял ворота Египта[406], — было решено, что для победы над Вителлием хватит лишь части войск и такого командующего, как Муциан, а также славы, окружавшей имя Веспасиана; во всем остальном они полагались на фортуну, которая может сокрушить любые препятствия. Были подготовлены письма ко всем армиям и легатам, командирам приказано переманивать на свою сторону преторианцев, настроенных враждебно к Вителлию, обещая им в награду возвращение на службу.

83. Муциан вел себя не как доверенное лицо Веспасиана, а скорее как его соправитель. Выступив в путь во главе отборного отряда, он двигался не слишком медленно, дабы не подумали, будто он затягивает кампанию, но и не слишком быстро, ибо знал, что войск у него немного, а армия, которую еще никто не видел, всегда кажется опаснее, и ужас, ею вызываемый, тем больше, чем медленнее она приближается. Правда, двигавшиеся за ним шестой легион и насчитывавшие тринадцать тысяч бойцов самостоятельные отряды и без того производили весьма внушительное впечатление. Муциан приказал кораблям выйти из Понта и собраться в Византии[407]. План кампании не был ему еще до конца ясен, но он все более склонялся к мысли, оставив Мёзию в стороне, двинуться пешими и конными силами к Диррахию[408],одновременно заперев большими кораблями выход из моря, омывающего Италию[409]. Это давало возможность закрыть доступ в Ахайю и Азию, которые иначе пришлось бы укреплять особыми гарнизонами или оставить безоружными на милость Вителлия. Если бы этот план удался, Вителлий оказался бы в растерянности, не зная, какую часть Италии защищать от нападения вражеского флота, — Брундизий или Тарент, берега Калабрии или Лукании[410].

84. Провинции содрогались от грохота оружия, поступи легионов, передвижений флотов. Хуже всего, однако, им приходилось от денежных поборов. Муциан часто повторял, что деньги — становая жила войны; при сборе их поэтому он исходил только из величия задач, перед ним стоявших, и не считался ни с правом, ни с реальными возможностями провинций. Доносы сыпались к нему со всех сторон, все богатые имения были разграблены. Эти свирепые и безжалостные меры в условиях войны еще можно было оправдать, но их продолжали применять и в мирное время. В начале своего правления Веспасиан только не мешал злоупотреблениям других, позднее же, избалованный удачами, поощряемый дурными советчиками, стал позволять их себе и сам[411]. Муциан тратил на военные нужды немало и собственных денег, — тем охотнее, что он их с лихвой возмещал из государственных сумм. Другие следовали его примеру и тоже расходовали свои средства, но восполнять их теми способами, какие применял он, позволяли себе весьма немногие.

85. Дела Веспасиана пошли еще успешнее, после того как на его сторону перешла иллирийская армия. В Мёзии третий легион подал пример остальным[412], т.е. восьмому и седьмому Клавдиеву, которые, хотя и не участвовали в битве при Бедриаке, были страстно преданы Отону. Заняв Аквилею[413], они разогнали всех, кто распространял сведения о смерти Отона, разгромили отряды, несшие на своих значках изображения Вителлия, и кончили тем, что разграбили и поделили между собой казну. Оказавшись таким образом в лагере противников принцепса, они испугались, а испугавшись, сообразили, что провинности перед Вителлием можно представить как заслуги перед Веспасианом. Тогда они отправили в Паннонию письмо, в котором убеждали стоявшую там армию присоединиться к ним, а на случай отказа стали готовиться к вооруженному столкновению. В разгар всех этих событий правитель Мёзии Апоний Сатурнин решился на гнусное преступление: прикрывая политическими соображениями личную вражду, он поручил одному из центурионов убить легата седьмого легиона Теттия Юлиана[414]. Юлиан, узнав о грозящей ему опасности, связался с людьми, хорошо знающими тамошние места, окольными дорогами пересек Мёзию и скрылся по ту сторону Гэмских гор[415]. Он и в дальнейшем не принимал участия в гражданской войне: выехав к Веспасиану, он то замедлял, то ускорял свой путь в зависимости от поступавших к нему вестей и в конце концов так до Веспасиана и не добрался.

86. Тем временем в Паннонии тринадцатый и седьмой Гальбанский легионы[416], удрученные и обозленные разгромом под Бедриаком, без всяких промедлений присоединились к Веспасиану, главным образом под влиянием Прима Антония. Этот человек, не уважавший законы, осужденный при Нероне за подлог, был возвращен в число сенаторов, — как будто и без того война принесла нам мало бедствий. Поставленный Гальбой во главе седьмого легиона, Антоний, если верить молве, много раз писал Отону и вызывался возглавить его сторонников. Отон пренебрег его предложениями, и во время отонианской войны Антоний остался не у дел. Когда положение Вителлия только начало колебаться, он перешел на сторону Веспасиана, и этот переход имел тогда большое значение. Антоний был лихой рубака, бойкий на язык, мастер сеять смуту, ловкий зачинщик раздоров и мятежей, грабитель и расточитель, в мирное время нестерпимый, но на войне небесполезный. Мёзийская и паннонская армии, таким образом, объединились и увлекли за собой войска, расположенные в Далмации, хотя консульские легаты в этих провинциях вовсе не были склонны к мятежу. Паннонией правил Тампий Флавиан, Далмацией — Помпей Сильван[417], и тот, и другой — люди богатые и старые. Был там, однако, еще и прокуратор Корнелий Фуск, человек в расцвете сил и знатного рода. Еще в ранней молодости, горя желанием побыстрее разбогатеть, он вышел из сенаторского сословия[418]. Он был одним из главных магистратов своей родной колонии и вместе с ней перешел на сторону Гальбы, что принесло ему, наконец, вожделенное место прокуратора[419]; присоединившись же к Веспасиану, Фуск сделался ярым вдохновителем войны. Опасности он любил больше, чем блага, добываемые их ценой, крайние и рискованные меры предпочитал испытанным и верным. Фуск объединился с Антонием, и они вместе принялись разжигать ненависть солдат, напоминая об обидах, некогда им нанесенных, и бередя старые раны. Было составлено обращение к солдатам четырнадцатого легиона, расположенного в Британии, и первого, стоявшего в Испании, — оба они не так давно выступали на стороне Отона против Вителлия[420]; галльские провинции были засыпаны подметными письмами, и в мгновение ока на огромных пространствах забушевала война. Иллирийская армия открыто изменила Вителлию, остальные решили положиться на судьбу.

87. Пока Веспасиан и руководители его партии вели в провинциях эти приготовления, Вителлий лениво двигался к Риму, останавливаясь в каждом муниципии, на каждой вилле, где только можно было приятно провести время. День ото дня он становился все более беспомощным и вызывал к себе все большее презрение. За ним следом шло шестьдесят тысяч разнузданных и наглых солдат, еще больше войсковой прислуги и обозных рабов, выделявшихся своей развращенностью даже среди невольников, и свита, состоявшая из такого количества официальных лиц и знакомых императора, что с ними нельзя было бы справиться и при самой строгой дисциплине. Толпа эта еще увеличивалась за счет сенаторов и всадников, которые выехали из столицы навстречу принцепсу, одни — движимые страхом, другие — подобострастием, остальные, число которых понемногу росло, — боязнью отстать от других. Со всех сторон сбегались шуты, лицедеи, возницы; некогда[421]они тешили Вителлия своим искусством, он не забыл этих участников своих постыдных похождений и встречал их с радостью, повергавшей многих в недоумение. Вся эта масса войск опустошала не только колонии и муниципии, но даже усадьбы земледельцев; нивы, уже колосившиеся новым урожаем, они вытаптывали, как будто шли по земле врага.

88. Со времени беспорядков в Тицине[422]легионеры продолжали враждовать с солдатами вспомогательных войск; они беспрерывно ссорились, убивали друг друга и примирялись, только чтобы выступить вместе против мирных жителей. Самое большое побоище произошло у седьмого камня, не доходя Рима[423]. Вителлий начал здесь раздавать солдатам паек — каждому поодиночке, будто откармливал гладиаторов; сбежавшиеся со всех сторон местные жители проникли в лагерь и смешались с солдатами. Несколько человек из простонародья придумали нелепую шутку: они потихоньку срезали портупеи у ничего не подозревавших солдат, а потом спрашивали, где их оружие. Воины, не привыкшие сносить насмешки, возмутились и с обнаженными мечами бросились на безоружную толпу. Среди прочих был убит отец одного из них, пришедший проводить сына; когда это стало известно, солдаты утихли и решили пощадить ни в чем не повинных людей. Рим тем не менее был охвачен паникой, так как жители успели познакомиться с солдатами, вступившими в город еще до прибытия армии. Солдаты эти стремились прежде всего попасть на Форум: им не терпелось взглянуть на то место, где несколькими месяцами ранее лежал труп Гальбы. Одетые в звериные шкуры, с огромными дротами, наводившими ужас на окружающих, они представляли дикое зрелище. Непривычные к городской жизни, они то попадали в самую гущу толпы и никак не могли выбраться, то скользили на мостовой, падали, если кто-нибудь с ними сталкивался, тут же разражались руганью, лезли в драку и, наконец, хватались за оружие. Даже трибуны и префекты носились по городу во главе вооруженных банд, наводя повсюду страх и трепет.

89. Сам Вителлий, в боевом плаще, опоясанный мечом, верхом на великолепном скакуне, тронулся с Мульвиева моста[424], гоня перед собой сенаторов и народ, как победитель, въезжающий в покоренный город. Друзья, однако, посоветовали ему так в Рим не входить[425]; он испугался, сменил плащ на тогу и вступил в столицу во главе армии, шедшей в сомкнутом строю. Впереди двигались орлы четырех легионов[426], по обеим их сторонам — вымпелы четырех остальных[427], следом — двенадцать значков кавалерийских отрядов, легионеры, конница и тридцать четыре пешие когорты, разделенные по племенам и видам оружия. Перед орлами шагали, все в белом, префекты лагерей, трибуны и первые центурионы первых десяти манипул; остальные центурионы, сверкая оружием и знаками отличия, шли каждый впереди своей центурии; фалеры и нагрудные украшения солдат блестели на солнце[428]. Великолепное зрелище, великолепная армия, достойная не такого полководца, как Вителлий! Он поднялся на Капитолий, обнял мать и назвал ее почетным именем Августы.

90. На следующий день Вителлий произнес пышную речь, в которой восхвалял самого себя, свою энергию и миролюбие. Можно было подумать, что он выступает перед сенатом и народом чужой страны: ведь и приближенные, и те, кто сейчас слушали его, и Италия, по которой он только что прошел, бесстыдно выставляя напоказ свое распутство и лень, — все были свидетелями его преступлений. И тем не менее неспособная отличать истину от лжи, приученная к лести бессмысленная толпа покрыла его речь возгласами одобрения. Как он ни отказывался, его заставили принять имя Августа — титул, который никак не пристал Вителлию, независимо от того, соглашался он принять его или нет.

91. В нашем государстве люди склонны искать толкование для любого события, и когда Вителлий, ставши верховным понтификом[429], распорядился провести в пятнадцатый день августовских календ публичное богослужение, все восприняли это как недоброе предзнаменование: день этот, отмеченный поражением на Кремере и аллийским разгромом, издавна считался несчастливым[430]. Вителлий, однако, ничего не смыслил ни в человеческих, ни в божественных установлениях, он поступал по советам друзей, столь же глупых и легкомысленных, как его вольноотпущенники, и к тому же всегда казавшихся пьяными. Правда, он, как простой гражданин, отстаивал на консульских комициях своих кандидатов[431]ходил в театры, аплодировал в цирке и, сидя там, внимательно прислушивался ко всем мнениям, высказывавшимся в толпе, вплоть до самых вздорных. Такое поведение, будь оно выражением высоких душевных качеств, конечно, обеспечило бы Вителлию любовь и популярность, но так как все помнили его прошлую жизнь, то оно выглядело непристойным и вульгарным. Он часто бывал в сенате, даже когда там обсуждались незначительные вопросы. Однажды кандидат в преторы[432]Приск Гельвидий выступил против него. В первую минуту Вителлий вспылил, но овладел собой и лишь обратился к народным трибунам с просьбой защитить авторитет власти, попранный в его лице. Друзья, опасаясь, как бы гнев не завел его далеко, стали его успокаивать. «Нет ничего странного в том, — отвечал Вителлий, — что два сенатора, обсуждая государственные дела, разошлись во мнениях», и добавил, что сам он много раз выступал против Тразеи[433]. Сравнение было настолько нескромным, что многие рассмеялись; некоторым, однако, понравилось, что в качестве подлинного образца он назвал Тразею, а не кого-нибудь из стоявших у власти.