Теплые деньки октября 5 страница

- Сам ты розовый слоник – Сказал Горик. Потом испугался и спросил – Что, в натуре могут на дурку забрать?

Веточкин подумал.

- Да нет, наверно – сказал он – Родителей в школу вызовут, конечно, а на дурку… нет…

- Родителей как раз не вызовут. Они моих родителей знают. Может, из школы выгонят?

- Из третьей-то? – хмыкнул Веточкин – Не, чувак, из вашей школы не выгоняют. Это все знают. Можно выгнать в третью школу, но чтоб кого-то выгнали из третьей… Это надо директора зарезать… И все равно не выгонят, а только на второй год оставят.

- И то правда – согласился Горик, вспомнив Юру Несмешного.

Минут пять они рассматривали коллекцию сигаретных пачек. Веточкин эмоционально комментировал каждую пачку, а Горик делал вид, что ему интересно. Он вспомнил про дядю Себастьяна, и ему вновь стало паршиво.

- Слушай, - сказал наконец Горик – я ведь не за этим пришел. Я спросить хотел. У тебя бабки есть?

- Зачем?

- За тем же.

Веточкин задумчиво опустил взгляд. Потом присел, открыл дверку шкафа и нырнул внутрь, так, что из-за дверки торчала лишь тощая задница в блестящих от грязи спортивных да лапчатые пятки в дырявых носках. Он долго рылся в шкафу, гремел всеми его внутренностями, что-то куда-то перекладывал. Наконец, он вынырнул и протянул Горику большой еще не начатый тюбик «Момента».

- Ух ты! – восхитился Горик, пробуя тюбик на вес. Все шло, как надо. – На Горку пойдем? – спросил он у Веточкина.

- Да. На Горку. Сам пойдешь.

Горик вытаращил глаза.

- А ты?

- Я – нет. Завязал.

- Как завязал?

- Узлом. Подожди, я тебе пару кулечков найду.

Веточкин вновь полез в шкаф. Он вертелся в нем, шумно зарываясь в грохочущие внутренности, как железное сверло зарывается в каменную почву.

Горик не знал, что и думать. Веточкин – и завязал. Это было на него не похоже.

- Я по телеку программу посмотрел. – гулко объяснил он из шкафа – Про детей-токсикоманов. Ну вроде как про нас. Они за два года этого дела полными дебилами стают. Одного показывали – такой плуг, можно землю пахать. Семь на восемь умножить не может. А я уже полгода этой гадостью дышу. Конечно, не целыми днями, как эти, но все равно. Даже что-то такое замечать уже начинаю. Подтормаживаю временами. Такие дела, чувак.

- Да-а… - протянул Горик – А почему сейчас?

- Чем раньше, тем лучше – он вылез из шкафа с разноцветными кулечками – Мне еще мозги нужны просто… Без мозгов ты никто. Упадешь в говно и никто тебя не подымет, если сам не встанешь. Те, кто с тобой в говне, будут радоваться, что они не одни такие, а другие, те, что наверху, будут радоваться, что это ты в говне, а не они. И всем, получается, выгодно, чтобы ты был в говне, только тебе не выгодно. Хорошо, вообще, что ты пришел. Если бы не ты, я бы не удержался и таки сдышал этот тюбик.

Горик задумался. Тюбик приятно холодил ладонь, а ему сегодня было очень хреново.

- А когда я упаду в говно – медленно сказал Горик – ты тоже будешь радоваться?

- Конечно. Как и все.

- Ну и хрен с тобой – сказал он злобно – Ми все в говне, если ты еще не понял. Ты в таком же говне, как и я.

- Конечно – повторил Веточкин спокойно – Разница в том, что я собираюсь из него вылезти. Спрячь тюбик, чтобы отчим не заметил.

Горик сунул тюбик в дин карман, а кулечки – в другой.

Перед уходом он заглянул в цыплячьи глаза Веточкина и неумело попытался придать мучившему вопросу форму шутки:

- Слушай – сказал Горик – Ты вот говоришь, подтормаживаешь иногда… Типа забываешь все… Ты хоть имя мое еще не забыл?

Веточкин улыбнулся.

- Нет, Горик, не забыл.

Странно, подумал Горик. Откуда ты вообще его узнал? Или это я подтормаживаю?

Прощаясь, он назвал Веточкина Сергеем, а тот совсем не удивился, хотя сделал это Горик впервые.

Огромный стерильно-чистый зал. Сверкающе белый. Зеркальный пол, гладкий, как каток; чуть качающиеся широкие средневековые люстры, похожие на зависшие под потолком НЛО. Тысячи свечей, и в каждой дрожит огонек.

Все танцуют вальс, глянцево нарядные, во фраках и жемчугах, обмахиваясь веерами и прикрывая полированные апельсиновые лица бисерными масками так, чтобы получались глаза. За проплывающими спинами мелькает тихо беснующийся оркестр – дирижер резко, словно в припадке, взмахивает палочкой, и музыка разбивается о стены, и никто, кроме него не понимает, что музыка – это ночной прибой. Иногда, сквозь мелькание черно-белых спин видно оранжево-апельсиновый затылок дирижера, слегка замаскированный париком. Дирижер грустит. Он хотел бы хоть раз услышать свою музыку, но у него нет ушей.

Здесь не бывает лиц. Ни глаз, ни ушей, ни рта, ни носа, ни хотя бы складочки – только оранжевые пористые апельсины, может даже и не объемные, а гладкие, как бумага. Музыканты не слышат, что они играют, а танцующие не видят своих партнеров, хотя время от времени подносят к пятнам маски и делают фальшивые оранжевые глаза с помощью лукаво сощуренных вырезов. Некто пробежался между ними когда-то, когда лица еще могли выражать эмоции, и капнул каждому на лоб оранжевым с острия пушистой кисточки, и размазал разноцветные глаза, нос и рот, и каждую складочку в густую темно-желтую палитру. Палитра застыла и теперь из бездонных декольте и удушливых, как виселица, фраков торчат одинаковые солнечные пятна, на которых можно нарисовать, что заблагорассудиться. Нарисуешь красную улыбку – и он всю жизнь будет смеяться, хотя, может, в душе он плачет. Но кто это заметит, если не нарисовали глаз, в которых блестели бы слезы? Да и кто заметит ту фальшивую улыбку, если глаз нету ни у кого – даже у часовых на дозорных вышках, с биноклями в потрескавшихся пальцах. Если глухие слушают музыку, а слепые под нее танцуют, то кого волнует, чем закончиться бал? Что измениться от того, чо кто-то сломает ногу?

А он – он танцует лучше всех, но нет того, кто бы смог это оценить. Люди с пятнами вместо лиц не знают даже, что они танцуют, не знают, что вообще происходит; они хотят лишь одного – выжить. Он смотрит в зал и не видит среди мечтающих выжить ни одного живого. Вальс – танец для двоих, но если нет достойного партнера, а станцевать хочется, то приходиться танцевать его в одиночку. Он, как и раньше, хватает пустоту за талию, вдыхает аромат ее пота и духов, и кружится с нею, задевая кедами то огрызок кирпича, то скрюченный почерневший чайник. Пустота – удивительная женщина. Она стерва; она бесит слабых равнодушных молчанием, но сильные слышат в этом молчании согласие. И она обычно не перебивает, а если и перебьет, то лишь за тем, чтобы напомнить, что ты съехал с катушек..

А потом в белоснежном зале с танцующими манекенами появляется кирпичное окно с обгоревшими остатками рамы – окно в предыдущий мир. За окном ночь, давно погасшие фонари и покатое шоссе, вымощенное брусчаткой. С четвертого этажа черные, словно горелые, липы кажутся маленькими-маленькими, но они все равно дотягиваются до неба острыми ветками – как дети тянутся за сладким в руках родителей – и вспаривают небо, и оно истекает кривыми молниями, робкими дождями и маленькими звездочками, которые с шипением тонут в лужах, превращаясь в бисер. Старое доброе небо, раненое, как советский солдат, и безнадежно забытое оккупантами земли… Дотянуться бы и заткнуть эту рану ладонью… чтобы оно выжило…

Неожиданно Горик понял, что стоит на подоконнику давно сгоревшей хрущовки и смотрит на брусчатку с четвертого этажа. В одной руке болтается пакет и с него капает вниз вязкий желтый клей. Другой рукой он держится за черный остаток рамы.

Стало страшно. Господи, подумал он, что я здесь делаю. Четвертый этаж – можно и не убиться, но ноги переломаешь точно.

Горик шустро слез с подоконника и уселся на что-то твердое. В бледном свете луны блестел скрюченный и уже пустой тюбик из-под клея. Капли клея затвердели на джинсах и рубашке; в дыхании растворился стойкий химический запах. Только что Горика заполняло набитое неуловимыми образами безсмыслие – оно могло длиться десять минут, а могло и десять суток. Когда Горик пришел на Горку, было еще светло, и был целый тюбик, а сейчас ночь и тюбика нету. Горик почесал лицо (оно шелушилось засохшим клеем), закутался в рубаху (холодало) и закурил стрельнутую еще днем сигарету.

Потом он услышал шаги на лестнице. Глючит, подумал Горик с нарастающим ужасом, но сигарету все же затушил. Он прислушался. Кто-то походил, выругался, пнул какую-то жестянку и остановился. Возможно он тоже прислушиваясь. У Горика зашевелились волосы.

Потом кто-то тихо завыл. Это был жуткий звук, похожий на писк гигантского комара. Есть такие звуки, от которых вдоль позвоночника идет электрический разряд – например, когда скребут стекло ржавым гвоздем – и это был именно такой звук. Горика передернуло. Представился комар: огромный мутант с треснувшими прозрачными крыльями, пузыристыми мозаичными глазами, с блестящим носом-иглой. Звук повторился: уиии-иии… уииии-иии… Потом оно захрипело и заметалось: шаги ускорились и приближались.Оно металось на третьем этаже, подпрыгивало к черному потолку, тыкалось в поддающиеся стены, хотело вылететь, то и дело зацепляя кирпичи, ломая гладкий нос об остатки электрической плиты. Оно хрипело, разрывая метровый тонкий нос. Оно агонизировало. Надувшиеся глаза потрескались и осыпались под ноги, оно ослепло и обезумело, оно ринулось по лестнице на четвертый этаж.

За секунду до того, как оно заполнило дверной проем (верхняя перекладина затрещала и осыпалась золой), за секунду до этого Горик вжался в угол и закрыл лицо руками. Между толчками пульса в висках что-то по-свинячему взвизгнуло и Горик понял, что это его собственный крик. Последний.

- Братишка… Ты живой, братишка?..

Горик открыл правый глаз. Проем заполняла высокая сутулая фигура. Двуногая, без метрового блестящего носа. Лицо скрыло черным; в бледном свете отчетливо сжимались и разжимались толстые волосатые пальцы.

Незнакомец резко вышел на свет и присел возле Горика. Над Гориком нависло большое перекошенное лицо уголовника-рецедивиста. Глаза беспрерывно бегали. Мощная челюсть утонула в щетине.

Он взглянул на Горика, потом на слипшийся пожелтевший пакет, пробормотал что-то (Горику послышалось «сопля») и снова издал этот дикий звук: уиии!.. – уииии!..

У Горика кружилась голова. Пульс грозил разорвать череп на куски. Позвоночник превратился в провод без изоляции под высоким напряжением.

- Отрываешся, братан – вымучено произнес незнакомец – Рубит тебя, да? А я без винта подыхаю…

Стало еще страшнее. От наркоманов можно ждать чего угодно.

Он нервно заметался. Говорил он быстро, обрывками, подвывая в конце фразы:

- Киса – гнида… Барыга сраный… уиии!.. Тося – сука… И Анжела… уииии!.. А ты клейком, да? Бычий кайф… Не, брат, не обижайся, но это не то…. уииииииээээээх ты еб твою мать! Ты знаешь как это!!! – он брызнул слюной и запустил ладони в немытые космы – Как это, знаешь!!! Киса гнида… Барыга сраный…

Тут он заплакал. Слезы блестели, путались в щетине, падали в золу.

- Надо двинуться, братишка - он схватил Горика за рубашку – Двинуться надо, понял? Подыхаю! Сгоняй к Кисе, я тебя умоляю!.. Я не могу, он меня это… уииииии!.. Пробей бабла по своим или в долг… Я все отдам! У меня квартира, телка богатая! Все отдам! Сгоняй к Кисе… Сгоняешь? Поделим пополам!

Горик быстро закивал.

- Знаешь где Киса?

- Слышал что-то – соврал Горик – Пацаны говорили.

- Я объясню – и он начал сбивчиво объяснять где Киса. Горик кивал, не стараясь запомнить. Потом он заставил повторить и Горикповторил то, что все-таки запомнил.

- Только быстро – сказал он – бегом, хорошо? Подыхаю. Потом рассчитаемся, братишка, в обиде не будешь.

Горик клятвенно заверил его, что через полчаса вернется. Долго? Хорошо, через 15 минут.

Он спустился с Горки, быстро пошел по брусчатке, мимо погасших фонарей, а когда понял, что с четвертого этажа его уже не видно, побежал со всех ног, хотя за ним никто не гнался. Однажды Веточкин рассказывал Горику одну историю: наркоман во время ломки привел на квартиру барыги своего друга и расплатился ним за наркотик. Пятнадцатилетнего парня изнасиловали девять человек. Конечно, это была одна из мрачных брагомских легенд, к тому же из уст Веточкина, так что верить вряд ли стоило. Насиловавших, скорее всего, было не больше пяти.

Остановившись наконец отдышаться, Горик понял, что заблудился. Вокруг – безлюдный незнакомый черный Брагом: угол облезлого дома с выбитыми стеклами, кирпичный забор, спуск на пустырь, где ленивый ветер играет обрывком газеты. Луна заливала пустырь молоком и было видно, как в кучах мусора роются осатаневшие кошки. И трубы – где не остановишься в Брагоме, отовсюду увидишь трубы, из которых сизыми драконами валит дым.

Горик подошел к краю спуска. Вдали виднелась железная дорога, а ближе к горизонту, между гигантскими советскими заводами затерялась Черная Гора, на которой в сизых кольцах промышленного тумана кричала от ужаса церковь Святой Ирины, одинокая, задавленная со всех сторон железобетоном. Церквушка стояла на Черной Горе еще до Брагома, когда здесь были леса и села. Брагом перекыл ей воздух и она кричала.

Дикий ультразвуковой крик, которого не услышишь ушами, извергали заколоченные деревом окна, покосившийся крест и ржавеющий, вросший в землю опрокинутый колокол. От этого крика падали замертво грачи, подвывали дворняги, а по позвоночнику волнами шли киловольты и килоамперы, задымляя глаза изнутри. С каждым годом бетон подступал к ней все плотнее, на сантиметр, на второй, незаметно для людей подступал со всех сторон, пока трубы обволакивали ее туманом. Брагом был все ближе, он пережевывал ее, жрал, чавкая мерным гулом, и никто не замечал, как лезут пятнами купола и сыпятся щепки с досок на окнах. Гора все оседала, церквушка зарывалась в землю, и лишь бродячие псы знали, что бетон вот-вот победит, купола окажутся под землей и на месте церкви и горы останеться лишь покосившийся крест – крест над братской могилой. Крест над Брагомом.

Она была чужой, а город не терпел чужаков. Медленно, с незаметным мерным гулом город давил все, что когда-то дышало жизнью, все, что помнило запахи лесов и озер. Церковь Святой Ирины была последней и она кричала, задыхалась под бетонными плитами и никто не слышал ее крика…

Горик переночевал в подъезде и едва рассвело пошел в школу, даже не заходя домой чтобы прихватить книги и тетрадки. Когда он пришел школа была еще закрыта.

В голове было пусто. Что-то тяжело давило на лоб изнутри. Он знал что от него воняет потом .клеем и грязью.

Он просидел два урока словно зомби уставившись в парту, а на третьем попросился выйти и пошел на первый этаж за кирпичом под лестницей.

К четвергу похолодало. По утрам в металлическую сетку школьного забора набивалось все больше желтых листьев, − они трепыхались на ветру, напоминая рыб.

Горик спрыгнул с бетонной ступеньки и направился к дырке в заборе. Две подозрительно обнимающихся девчонки в яркой одежде и крашеных прическах шушукаясь глядели ему вслед.

Уже за территорией школы его неожиданно нагнала та самая неформалка которой он нагрубил в столовой. Неформалка была одета как все нормальные люди и это, конечно. удивляло.

Держалась она так, будто они с Гориком дружили еще в яслях.

− Ты Горик ! − обрадовалась она −Горик Хаширян! Из 7-го Д.

− Ну- отозвался Горик не останавливаясь.

Она не отставала.

− Слушай, а ты правдв ненормальный? Нам сказали, что ты ненормальный.

− Правда − признался Горик

Видимо отчаливать она не собиралась. Горик знал таких девушек, − им все про всех интересно и никакие условности их не смущают.

− Куришь? − она вдруг протянула ему открытую пачку

Это было неожиданно и в точку. Горик не курил с утра

− Не фига себе. Мальборо!

− А ты думал.

− Еще одну можно?

− Бери

Горик спрятал бонусную сигарету за ухом и они закурили. Он уже не порывался убежать ,выжидая что она скажет и надеясь выцыганить еще курева.

−Круто ты с Кузей − говорила она− Молодец. Его уже давно пора было на место поставить. Он тебя сильно достал,да?

− Не сильно. Если б сильно я б не промазал.

− Говорят, с тобой этот наш психолог общался…

− Общался

− И что?

− Ничего.

Она затянулась внимательно глядя Горику в глаза. А она ничего ,думал Горик. Пауза длилась около минуты.

−С тобой удивительно приятно беседовать− сказала она наконец − Слова вставить не даешь

− А что ты хочешь услышать ?

− То что ты хочешь мне сказать

Горик разозлился.

−А я ничего не хочу тебе сказать. Я даже не знаю как тебя зовут…

−Юля− тут же сообщила она

Разговор начинал раздражать. Горик не любил новых знакомств, ничего хорошего они ему не сулили.

−Слушай− произнес он вымученно− чего тебе надо?

Она вроде как обиделась.

− Да ладно, расслабься ты. Какие-то вы все стремные. Поговорить хотела и все. Еще тогда в столовой .Приятно видеть что кто-то не зассал и сопротивляется. Ты думаешь этот Кузя меня не достал? Ты его на переменах видишь, а я с ним учусь в одном классе. Я раньше юбку короткую носила ,так это чмо подкрадывалось и заглядывало мне под юбку− она затянулась сигаретой и добавила с неожиданной для такой хрупкой девушки жестокостью− Ему надо яйца отрезать.

Горик вдруг заметил насколько бледное у нее лицо и понял что даже немного ее боится. Он поймал себя на том что смотрит в ее черные глазищи и не может отвести взгляд

− Просто…−начала она совсем другим, приятным голосом− я хотела спасибо сказать За то что ты сделал. Не побоялся и сделал. Хоть кто-то что-то сделал. Жалко что ты не хочешь со мной говорить. Но все равно спасибо. Пока.

Она повернулась и медленно пошла по мокрой желтой листве .Горик чувствовал ее запах − то ли духи, то ли шампунь. По затылку потекла струйка пота. По позвоночнику пустили ток. Идиот, неслось в голове, идиот, идиот.

Она шла так .что Горик с трудом сглотнул. Девочку, которая так идет нельзя отпускать, даже если она послана тебе на погибель.

Он догнал ее. Он понял, что его в ней бесит. То что он никогда с ней не переспит. Никогда не дотронется до ее груди. Никогда не стащит с нее джинсы. Такие как она любят трахаться, но не с такими как он.

И все равно он догнал ее. Не мог по-другому.

Он вдруг стал слабым и начал давиться словами. Он извинился за свою грубость в столовой, сказал, что вел себя как козел .

Они проговорили еще минут сорок и позже Горик так и не вспомнил о чем . Он смотрел на нее ,нес какую-то чушь и в какой-то момент понял: он сделает все что она сейчас захочет. Захочет − и он отгрызет себе член и принесет его в зубах на четвереньках и положит в грязь у ее кроссовок. Захочет − и он завтра же убьет Кузю. Убьет всех кто не так на нее посмотрит и убьет себя если не так на нее посмотрит сам.

Потом, конечно, это пройдет. Но в тот момент он был раб. И ему не хотелось больше свободы − хотелось ласковой улыбки госпожи. Это было сильнее страх, сильнее любви, сильнее желания. Она − бог и все остальные боги − говно. У них нет таких ножек и такой фигурки, они не умеют так ходить. Она − наркотик и для передоза хватит одного прикосновения. Она победила и он поднял все белые флаги.

Он выпросил номер ее домашнего телефона. Она записала его на листке, вырванном из тетради по биологии. Они разошлись на какой-то незнакомой Горику улице, вероятно недалеко от Юлиного дома.

Когда она уходила, Горик смотрел ей вслед полными щенячьей преданности глазами.

В коридоре было пусто и накурено. Из кухни доносились необычно тихие голоса и звон посуды. В углах пылился, истлевая, разный хлам − из Армении, Грузии, Карабаха.

Горик заглянул на кухню, − за столом сидело человек восемь. Они ели, приглушенно переговариваясь. На столе стояла водка. У всех были мрачные, злобные лица. Они замечали его, поднимали глаза и тут же отводили взгляд. Сначала мать, потом Резо, Геворкяны, Вахтанг. Кто-то кого Горик не знал…Они не смотрели ему в лицо. Горик перестал думать о Юле и понял что когда он вошел все замолчали. Они словно были виноваты перед ним.

Под ногами каталась туда-сюда пустая бутылка из-под водки. Подошел откуда-то черный котенок, которому никто не придумал имени и потерся о штанину.

Тишина клубилась вместе с сигаретным дымом, сгущаясь под потолком. Тишина материализовалась, тяжелела, обретала форму. Стало ясно: вот-вот эта тишина обрушится, проламывая черепа и стол, с грохотом понесется к фундаменту здания, сметая людей и этажи…

− Что?!!!− свирепо заорал Горик по-армянски

Мать молча вылезла через Резо из-за стола, обняла Горика за плечи и вывела в коридор.

Впервые за долгое время в ее глазах отражалось какое-то чувство кроме скотской ненависти ко всему вокруг − что-то вроде жалости.

− Себастьян повесился − сказала мать − перекинул бельевую веревку через дверь.

И она ушла на кухню. А он остался в коридоре.