КАТЕГОРИИ:
АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
ЛОВЧАЯ ПОВЕСТЬ.
Жить; знать цену глубоким галошам в пору разлива глубоких и мелких рек.Быть; мусолить жирно-зеленый лист. Жить, быть и видеть, как по канавамжухнет лопух. Жить-быть; по мере змеенья зимы меняться оттенкам ее слюдяныхчешуйчатых крыльев. Жить-быть -- пускай переливаются перламутрово: любаясосулька, любое перепело. Марии -- трубить в пастуший рожок на железнойдороге, а той -- торопиться на север в пятнадцати минутах спокойной ходьбына закат. Ходьбы по аллее, восставленной перпендикуляром к насыпи -- навосход. На югосклоне ж, над городом, вследствие значительных дымочадных,коверкающих горизонт, работ всегда иметься в наличии выбору вяленых икопченых туч. Рисовать отдаленные силуэты сотрудников почт -- почтальонов,охваченные отчаянием и листопадом. Людям твоим -- блуждать в парке твоем, аненастьям твоим наступать, леденя их и раздувая полы их комиссионныхкрылаток. Марии -- служить в высокой кирпичной башне, у самой границыстанции. Служить, и голосу рожка ее, смазанному акварельным ветром,смазанному, словно звезда близорукого без очков, словно близорукая, безочков, звезда, -- заведовать суетливой юркостью сцепщиков, тревогамистрелочниц, равнодушием машинистов. То были сначала фиксатые сцепщики, нопозже, когда ее назначили главной в башне, их постепенно вытеснили степенныемашинисты. Приходить ветерану дальнего следования, полушепотом, шепелявожалующемуся на прохудившийся тендер, на расшатавшиеся шатуны, на дальностьмаршрутов следования. Деревьям, напялившим драные фраки сумерек, --качаться, махать руками в подражание дирижерам, пугалам и людям от ветряков-- мукомолам. Метель, о ком многие думали еще через я, тогда как особымуказом его давно передали Зайцу, на кого и безухое, оно столь походило, а несвойственное и не нужное Зайцу е передали метели, -- она расходилась,разыгрывалась, делаясь неугомонной и неумолимой. В бараках гуляли. Ах, каккружится голова, пела в комнатах предосудительно ветреная шансоньетка, икруглые фото ее, наклеенные на пластинки, вертелись, насаженные напатефонные кукиши. Рисовать по памяти дно оврага, поросшее папоротниками,дамбу, подпирающую хранилище питьевых вод, рисовать все хранилище,загроможденное реквизитом всевозможных регат в сезон арбузов и моросящихосадков в виде кружочков и палочек, и матроса-читателя, что по капризухудожника пусть сидит, поставив торчком воротник бушлата, на каменистомоткосе дамбы, курит трубку и читает синюю книжку -- про море. Пейте изакусывайте. И сама пила и закусывала. Звали Марией. Машинист пил,закусывал, звал Мариной и пережевывал то же самое -- дорожное, железное,скучное, переливая из Орехова в Зуево. Постоянно летели подшипники, горелибуксы, сообщались показания манометра, и перед каждым мостом, перед каждымтоннелем неукоснительно захлопывалось поддувало и открывался сифон. Рисоватьпассажирскую станцию: облупленный павильон с конусовидной фальшивойбашенкой, пивной ларек с чередою темных плащей и зеленых шляп, рисоватьостатки монастырской стены, виадук и участок шоссе, и пруд у подножьявысокой насыпи. У соседей наяривала тальянка, и венгерка ли, полька ли, толи кадриль громила трухлявые перекрытия. Гвалту -- вываливаться распаренно вотверстые фортки и тряпьем пастельных тонов -- застиранным и дырявым --повисать на бельевых веревках, а после, сдутому ветром, разлетаться по паркустаями галок, ворон, рассаживаться по ветвям, гомозиться -- несусветному,отчужденному, и выжимками тишины, ее сгустками, падать потом в аллеи.Поземке -- сметать его останки в овраг, в синюю муть стремнины. Я люблютебя, мой старый парк, перевернутая на другую сторону, совершенно заезженнаяи томная, признавалась артистка под лестницей, в усеченном чуланекартонажного мастера, собиравшего, к тому же, фантики от конфет. Рисоватьтяжелый, невнятный и неряшливый лик Марии и нередко вместо желаемогопортрета неопытному рисовальщику -- получать изображение как бы ее маски, имаска хотела проснуться, ожить, но мучительное летаргическое бессилиеоказывалось сильнее вялых ее желаний -- не просыпалась. Но видел, видел --по мясистым губам, по налитым оловянным векам скользили зарницы тайного.Станет явным заполночь, когда сквозь сон услышишь, как во дворе шепотомзабредит дождь-машинист и вся земля, опьяненная, отравленная настоем осениМаша, горестно покорится ему, приемля его настырное мелкое семя. Позжечеловекообразной тени ее бродить по стене в поисках погремка спичек ипапирос машиниста. Казбек или Казбич? Во всяком случае, если бы у него былтабун в тысячу кобылиц, то отдал бы его весь за одного Азамата. Но если быта девочка, что ходила с тем юнгой на ту поляну, куда матросы водят качатьна качелях веселых подруг, если бы она согласилась пойти туда и с тобой, тои с тобой высоко на качелях она бы, наверное, подлетала, и взвизгивала бывысоко. Ты стоял в чернолесье, незримый. Был ни вечер, ни свет, а нахранилище еще -- паруса, и тренеры на моторках хрипели в рупоры приказыгребцам. Взвизгивала, словно чибисы в поле, когда идешь в полумраке через,расставив капканы на лис, дорожа настоящим, обещанным машинистом ружьем. Иликогда юнга вел ее под руку к заброшенным стапелям, а чибисы летали, астапеля загажены, а дожди и время не успевают смывать, и время от времени --то дохлая крыса, то палая жаба, то мертвый сорокопут. Марии -- выть, выбегаяна дамбу, зовя домой, а ветру-фонарщику -- задуть в темноте и задутьокончательно окна бараков: око за оком, одно за одним. Волнам --взбодриться. Другому юнге, табакуру с молодых-юных лет, по-стариковскикряхтя седлом, жужжа динамомашиной и фарой светя, прокашлять мимо на двухколесах в сторону истечения увольнительных сроков. Мария шила. Шила Мария.Маша ушивала машинисту шинель. Машинист был рад. Он сидел на тахте и читалрасписание движения поездов. Или график. Гроза приближалась. В заросляхтрубчатых хрупких растений, чьи открытые переломы пахнут первымизаморозками, в зарослях у гнилого ручья квакши пророчили вселенский потоп.Там, в овраге, однажды -- ее тетрадь: полуразмытое имя. Содержаластрадания по русскому языку. В частности сообщалось, что папа купил Николаюконьки, что белка грызет орехи, что внучка молодая, а бабушка наоборот, чтосестра играет на пианино, а брат на бала -- но вместо балалайки до серединытетради тянулось сплошное, непрерывное балабала -- болеро прыщеватойбарачной жизни, подслушанное и записанное возлюбленной отрока с малокровнымнезваным челом художника, кому годы спустя на упреки особой комиссии, что имдо сих пор не предложен ее вниманию удобоваримый отчет об охотах в облаву,точнее -- об обстоятельствах, сопутствующих возвращению охоты с облав и, посути, являющихся непременными атрибутами возвращения -- ибо необстоятельства ли определяют и обуславливают весь ход и облик явления, неими ли живо оно, и что есть явление без сопутствующих обстоятельств, -- наупреки комиссии возражать: не усматриваю действительных оснований, в силукоих мои впечатления о такой заурядице способны были бы реальным образомстать полезными в работе инспекции, отчего и желал бы оставить ихисключительно при себе. Впрочем, если вы так настаиваете -- извольте. Мывозвращаемся в сумерках. Вы, полагаю, уже представлены, или, точнее, имеетепредставление об этом замечательном часе суток и бесповоротно очарованы иммне подобно, обнаруживая, таким образом, недюжинный вкус, превосходноечувство цвета и склонность к меланхолической созерцательности. Нас, какправило, несколько зверобоев и до дюжины своры. Декабрь. Чтобы не кидаться вглаза ротозеям и не снижать картины своею неловкой, все еще городскою,походкою, я стараюсь держаться в конце процессии, почему и не вижу ни лиц,ни морд; только чей-нибудь профиль мелькнет на миг. Серые шляпы охотников --вы, верно, знаете этот тяжелый и плотный, но и ворсистый фетр нашихпровинциальных фабрик, на котором, сбиваясь в комки, так изумительно цепкоудерживается снег, все равно -- он ли падает, на головной убор, или убор --в сугроб; серые шляпы охотников нахлобучены низко, что называется по уши, ивот -- не различишь и затылков. Один из нас, помимо обычных доспехов --кинжала, ягдташа, копья -- обременен общим нашимтрофеем: лис затравлен былеще на заре. Полюбуйтесь-ка, кстати, на наших ублюдков и выборзков. Пугающедлинные, гадкие, закрученные по-обезьяньи, будто филипповские кренделя,оставляют ли их хвосты хоть призрачную надежду на благородство кровей. Чтоутаивать -- жалок экстерьер моих гончаков: кожа да кости, и шерстьсовершенно свалялась. Впрочем, есть одна пухловатая, рахитичная, сбезобразно коротким щипцом -- кикимора подстать тому поросенку, которогокакие-то простолюдины палят над костром перед входом в таверну, куда,уверив, что вскорости нас догонят, наведались переждать очень сильный порывлобового ветра некоторые стрелки. Стоит ли говорить о том, что теперь мынаходимся на перевале большого холма, обреченного, как и вся местность,рождественскому свежему снегу, и наши фигуры недурно контрастируют с этимфоном. Оставив таверну слева, мы почти миновали ее и начинаем спускаться вдолину. Перед нами -- давно знакомая панорама. Это -- долина реки и город вэтой долине при этой реке, и пруды, и скалы вдали, и небо надо всемперечисленным. Это наш край, мы живем здесь, и если одни из нас живут вгороде, то другие -- в деревне, за изумрудной рекой. Мы легко различаемплотину и мельницу, церковь и возы на улицах, библиотеку, и богадельню, ибаню. Видим острую крышу инвалидного дома, точильное заведение, приют глухихи базар. А на льду прудов и реки -- масса катающихся. Звонки их голоса иконьки, разгорячены лица. Там -- буроватые, напоминающие мех неведомыхзверей, купины оголенных кустарников и дерев; сям -- прачки, полощущие бельев проруби. Есть еще вмерзшие в лед ладьи, и запруды, и птицы -- о, массаптиц -- и на ветках, и просто в пространстве, пахнущем сельдереем, --жароптицы, полинялые, выцветшие, или вовсе сменившие свой прихотливый нарядна скромное оперенье сорок и ворон. Что за чудесная, неотмирная такаястрана, в восхищении застывает посетитель. Простота и неброскость ореховойрамы лишь подчеркивает очаровательную прелесть пейзажа и колористическийблеск лессировки. Очерк наш, разумеется, не претендует на описание и оценкувсех остальных, выставленных на вернисаже, картин: мы остановимся лишь унекоторых. Автопортрет в мундире. Полотно настолько своеобразное --просто диву даешься. Рассказывают, что, завершив работу, автор былпрямо-таки потрясен глубиною своего самопроникновения; успех застаетхудожника в совершенный расплох. Нелюдимо замкнувшись в ателье,располагавшемся тогда в оранжерее, он, сомнамбулически потерявшись меж мелкоцветущих фотиний и безразличных ко всему манекенов, и все повторяя -- неверю, не верю, -- упорно отказывается верить, что это не он там, в углу,прислонился к мольберту, а всего лишь изображение его, пусть и невероятносходное с оригиналом. А когда близкие, с помощью садовника и закройщикавысадив дверь, наконец, убедили его в его собственной оригинальности --разрыдался. Цветная репродукция Автопортрета в мундире украситфронтиспис нашей монографии об этом выдающемся человеке, выход которой всвет с нетерпением ожидается изо дня в день. А как знаменательно, чтопоявление на свет одного из тончайших, изощреннейших реалистов последнеговремени совпало с такой замечательной датой, как пятисотлетье булавки. Самартист полагал, что упомянутое совпадение отнюдь не случайно, и при всякомудобном случае подчеркивал его факт, усматривая в нем то жест Провидения, топерст Мнемозины. Скажем, в одном из стихотворений (будучи крупным поэтом, онсоздавал и поэзию) живописец с присущим ему стоицизмом неожиданновосклицает. Господа, в Лето от изобретения булавки пятьсот сорок первое, впоследнюю пятницу ноября, часу примерно в шестом, в значительном удалении откаких бы то ни было столиц, посреди России, а вместе с тем -- на берегуполноводной реки, некто нетрезво бьет в бубен. Сумерки уже растащили очи,затушевали перспективы и упразднили згу. Силуэт музыканта вот-вотрастворится. Посему, кряхтя и путаясь в полах амзтараканского, отзывающегосяполнейшей ветошью халата, страдая от колода, источаемого замшелыми каменьямипогреба, содрогаясь от омерзения при виде многочисленных многоножек иувещевая икоту перейти на безропотных страстотерпцев Федота и Якова, выкатимна свет Божий бочку повествования -- и выбьем, наконец, затычку. Так,уставясь в окошко в сравнительно поздний час одного из ничтожных и буднихдней еще одного промозглого года и пытаясь собраться с мыслями,философствовал герой этой повести. Вита синэ либертатэ нихиль,философствовал он, виверэтэ эст милитарэ. Он был несвеж и немолод.
Дата добавления: 2015-09-13; просмотров: 62; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав |