ГЛАВА 6. Пока Мэтти находился в Австралии, мистер Педигри вышел из тюрьмы и был взят под опеку несколькими обществами

Пока Мэтти находился в Австралии, мистер Педигри вышел из тюрьмы и был взят под опеку несколькими обществами. Он получил немного денег по завещанию своей матери — старуха умерла во время его заключения. Деньги обеспечили ему не столько свободу, сколько определенную мобильность: он сумел скрыться от тех, кто безуспешно пытался помочь ему, и перебрался в центр Лондона. Оттуда он очень скоро вернулся в тюрьму и на этот раз вышел на свободу сильно постаревшим, словно прибавил больше лет, чем провел в камере. Сам он объяснял это, плача от жалости к себе, тем, что сокамерники против него снюхались . Он никогда не мог похвастаться избытком плоти, а теперь даже та, что осталась, была изрядно потрепана. Его лицо покрыли морщины, спину согнуло, а в поблекшей соломе волос уже явно проступала седина. Сперва он обосновался было на лондонском вокзале, на скамейке, но в час ночи ее перевернул под ним полицейский, и, может быть, именно из-за этого инцидента Лондон лишился для него всякой привлекательности: он отправился в Гринфилд. Все-таки именно там жил Хендерсон. Умерев, Хендерсон навсегда остался в сознании мистера Педигри вожделенным и совершенным. В Гринфилде нашлась гостиница, о которой мистер Педигри раньше не знал, за ненадобностью. Она была чистой до невозможности, с большими комнатами, разделенными на отдельные каморки с узкой кроватью, столом и стулом в каждой. Здесь он поселился и отсюда совершал вылазки, в том числе — к школе, где смотрел сквозь решетку ворот на место, куда упал Хендерсон, на пожарную лестницу и на край свинцовой крыши. Закон не запрещал ему подходить ближе; но он уже приобрел привычку двигаться по стенке, подобно другим опустившимся изгоям, которые все время держатся поближе к стене, чтобы знать, что хоть с одной стороны им ничего не грозит. Сейчас он стал одним из тех, кого полицейские инстинктивно причисляют к подозрительным типам; в результате, он и самому себе начал казаться подозрительным типом и, завидев полисмена, старался побыстрее отойти подальше или скрыться за углом.

Все же у него оставался небольшой доход, и на него он жил, вполне законопослушно, если не считать его желаний — которые во многих странах не грозили бы никакими неприятностями. Не имея почти ничего, он тем не менее не чувствовал тягот своего нищенского существования. Всю его собственность составляло то, что было на нем надето. Викторианские пресс-папье он давно продал — увы, еще до того, как цены на них взлетели. Были распроданы и все его нэцкэ; за них он выручил побольше. Осталась одна-единственная, кусочек гладкой слоновой кости размером с пуговицу — собственно, это и была пуговица, с вырезанными на ней двумя мальчиками, слившимися воедино так увлеченно и увлекательно! Мистер Педигри считал безделушку своим амулетом и носил в кармане, где ее всегда можно было потрогать. Иногда нэцкэ жгла ему пальцы. Именно после одного из таких прикосновений он совершил поступок, который в очередной раз привел его в тюрьму. Ему предложили сделать операцию; но он в ответ завопил так безумно и пронзительно, что даже полицейский психиатр отступил. Выйдя на свободу, мистер Педигри вернулся в Гринфилд; казалось, его разум теперь замкнулся в рамках простейших схем, ритуалов, управляющих его действиями и убеждениями. В день приезда он шел по Хай-стрит, замечая, как много вокруг цветных. Через какое-то время он оказался перед усадьбой Спраусона, между книжным магазином и магазином Фрэнкли по одну сторону и горбом Старого моста — по другую. У входа на мост стоял допотопный общественный туалет — колоритное чугунное сооружение, не то чтобы вонючее, но с душком, не то чтобы грязное по своей сути, скорее выглядевшее таковым благодаря черному креозоту. Бачки наполнялись и сливались, наполнялись и сливались день и ночь (техническое чудо шестидесятых годов прошлого века), с неизменностью движения звезд и приливной волны. Именно здесь мистер Педигри одержал скромную победу, которая и привела его в последний раз в тюрьму; но сейчас его призвала сюда не расчетливая надежда и не похоть. Он завернул сюда просто потому, что бывал здесь раньше.

Его представления подверглись эволюции. Прежде он чувствовал щедрую радость от юношеской сексуальной ауры, теперь начал ценить возбуждение, которым сопровождается нарушение табу, если результат достаточно непригляден. Разумеется, общественные уборные имелись и в парке, еще в большем количестве — около центральной автостоянки, да и на рынке. Уборные были разбросаны по всему городу, их было гораздо больше, чем мог бы предположить человек, не предпринимавший, подобно мистеру Педигри, специальных изысканий. Доступ в школы был ему закрыт навсегда, но уборные тоже, в своем роде, вели к цели. Он уже собирался выйти из-под укрытия стены, когда из дверей усадьбы Спраусона появился человек и зашагал по улице. Мистер Педигри долго смотрел ему вслед, оглянулся на туалет, снова посмотрел на удаляющуюся фигуру и, решившись, поспешил за ней, сутулясь и покачиваясь на ходу. Обогнав человека, он выпрямился и обернулся.

— Белл, кажется? Эдвин Белл? Значит, вы до сих пор здесь? Белл?

Белл застыл на месте и проблеял фальцетом:

— Кто вы? Кто?

Годы, целых семнадцать лет, изменили Белла гораздо меньше, чем Педигри. Хотя у Белла были свои неприятности, мучительная проблема избыточного веса в их число не входила. Белл сохранил неповторимый облик студента конца тридцатых годов, и все, кроме широких брюк, было при нем: вздернутый нос, легкий налет властности и непререкаемость суждений.

— Я — Педигри. Вы должны меня помнить! Себастьян Педигри. Помните?

Белл резко выпрямился, глубоко засунул в карманы пальто стиснутые кулаки, затем в панике сдвинул их на самом интимном месте.

— При-ивет! — проскулил он. — Я…

И Белл, с низко опущенными кулаками, задранным носом и раскрытым ртом, начал подниматься на цыпочки, как будто такая простая тактика могла поднять его над собственным замешательством. Тем не менее он понимал, что перейти на другую сторону улицы было бы недостойно человека с либеральными взглядами, поэтому встал нормально, при этом слегка покачнувшись.

— Педигри, дружище!

— Понимаете, я долго отсутствовал, растерял все знакомства. А как вышел на пенсию, подумал… да, я подумал, почему бы мне не заглянуть…

Они стояли лицом друг к другу среди плывущей мимо разноцветной толпы. Белл смотрел на лицо старика, глупую морщинистую маску, уставившуюся на него в тревожном ожидании.

— Почему бы не заглянуть в нашу старую школу, — глупо и жалко бормотала морщинистая маска. — Я думал, что вы — единственный, кто остался с моих времен. Со времен Хендерсона…

— Послушайте, Педигри… вы… понимаете, я женат…

Он чуть было не задал необдуманный вопрос, не женился ли Педигри тоже, но вовремя остановился. Педигри ничего не заметил.

— Я просто подумал, не заглянуть ли в нашу старую школу…

В воздухе между ними повисло совершенно ясное и точное понимание того, что если нога Себастьяна Педигри когда-нибудь переступит порог школы, его задержат за преступные намерения; но если он придет об руку с Эдвином Беллом, закон окажется бессилен, однако это не принесет ничего хорошего ни тому, ни другому, что бы там Педигри ни думал. Провести Педигри в школу мог бы только святой — или Иисус, или может быть Гаутама, наверняка Магомет, нет, не надо сейчас думать о Магомете, это заведет меня слишком далеко, о боже , как мне от него избавиться?!

— И если вы идете в ту сторону…

Эдвин снова рывком встал на цыпочки и судорожно сомкнул погруженные в карманы кулаки.

— Какая досада! Только что вспомнил! Ох, ох, мне нужно немедленно вернуться. Понимаете, Педигри…

И он развернулся, задев плечом проходившую мимо негритянку.

— Простите, пожалуйста, какой я неуклюжий! Ладно, Педигри, увидимся.

И поспешил на цыпочках вниз по улице, затылком чувствуя, что Педигри идет следом. Попавший в нелепую ситуацию Эдвин Белл, по-прежнему прикрывая интимные места засунутыми в карманы кулаками, нырял и петлял среди спешащих на рынок женщин в сари. За ним по пятам упорно следовал Педигри, и оба они непрерывно говорили, словно боясь услышать в тишине что-то ужасное. Впрочем, так оно и получилось: когда они дошли до усадьбы Спраусона и возникла угроза, что Педигри поднимется наверх, мимо адвокатской конторы, прямо в квартиру, — Эдвин Белл не выдержал: выставив руки ладонями наружу, он выкрикнул фальцетом явный запрет:

— Нет, нет, не-ет!

Он рванулся, словно отрывая плоть от плоти, и взлетел по лестнице, оставив в холле Педигри, все еще бормотавшего о возвращении в школу и о Хендерсоне, будто мальчик по-прежнему был там. Замолчав, Педигри сообразил, что находится в частном доме со стеклянной дверью, выходящей в сад, двумя лестницами по обеим сторонам холла и дверями, одна из которых вела в адвокатскую контору. И мистер Педигри, снова двигаясь по стенке, выбрался наружу и спустился по двум ступенькам на каменные плиты перед усадьбой Спраусона, пересек улицу, торопясь укрыться в относительной безопасности витрин, и оглянулся. В верхнем окне он заметил Эдвина, а рядом — Эдвину, но тут же занавеску торопливо задернули.

Таким образом, мистер Педигри по возвращении стал проблемой не только для полиции, знающей о нем если не все, то многое, не только для паркового смотрителя и молодого человека в сером плаще, обязанностью которого было пресекать поползновения мистера Педигри, но еще и для Эдвина Белла, единственного человека, оставшегося в Гринфилде со старых времен. Вопреки всякому здравому смыслу мистер Педигри считал Белла близким человеком. Возможно, ему была нужна связь с чем-то общепринято нормальным, чтобы противостоять назойливым ритуалам, шаг за шагом одолевающим его. Покинув Белла, или, вернее, покинутый Беллом, мистер Педигри направился к соблазнительной будке на Старом мосту и уже вошел было туда, но из-за моста высунулся нос полицейской машины, и Педигри с несвойственной для его возраста прытью скатился по ступенькам и укрылся под мостом, словно от дождя. Он даже наигранным жестом выставил ладонь и убедился, что на ней нет капель, прежде чем пойти по тропинке вдоль воды. Идти по тропинке ему не хотелось, хотя глаза смотрели как раз в ту сторону, а возвращаться на виду у полицейской машины было слишком мучительно. И мистеру Педигри пришлось описать круг против часовой стрелки — точнее, прямоугольник. Он прошел по тропинке, мимо старых конюшен за усадьбой Спраусона, мимо нагромождения крыш на задах магазина Фрэнкли, мимо длинной стены, отгораживающей богадельню от опасностей открытой воды; свернул через калитку налево, оставив по правую руку Комстокский парк, тропинкой вышел в переулок, снова налево, в обратном порядке мимо богадельни, магазинов Фрэнкли и Гудчайлда и усадьбы Спраусона; в последний раз налево, и, втайне торжествуя победу над полицейской машиной, к Старому мосту и в черную будку туалета.

Но гораздо более странным, печальным, хотя и вполне естественным обстоятельством была не тягостная встреча с Беллом — тот, удрав от Педигри, принял все меры к тому, чтобы она не повторялась, — а то, что он больше вообще ни с кем не встретился. За книгами в витрине своего магазина смутно маячил Сим Гудчайлд. Во второй раз проходя мимо усадьбы Спраусона, Педигри услышал переходивший в крик женский голос — Мюриэль Стэнхоуп затеяла ссору с мужем, благодаря которой она в конце концов уедет к Альфреду в Новую Зеландию. Высокие стены, более непроницаемые, чем кирпич и сталь, прочные, как алмаз, стояли повсюду, отделяя от него всё и вся. Люди размыкали губы и произносили слова, но не получали иного ответа, кроме эха от стен. Удивительно, почему, столкнувшись с этим явственным и мучительным обстоятельством, принимая его, но не понимая его мучительности, они не кричали в полный голос. Один лишь Сим Гудчайлд в своем магазине нет-нет да и начинал скулить. Остальные — Мюриэль Стэнхоуп, Роберт Меллион Стэнхоуп, Себастьян Педигри — думали, что мир только к ним несправедлив, а к остальным относится иначе. Хотя для пакистанцев — мужчин в строгих костюмах и женщин в кричаще-пестрых одеяниях, закрывающих пол-лица, — и негров мир вправду был другим.

Итак, мистер Педигри вышел из уборной и пошел по Хай-стрит, стараясь держаться поближе к любой подходящей стене. Он взглянул на верхнее окно в усадьбе Спраусона, но Беллов, конечно, уже не увидел. Он направился в парк, прошел мимо стенда со списком запретов, напустив на себя как можно более уверенный вид. Все-таки кривая его жизни подходила к своей низшей точке. Он нашел свободную скамейку, уселся на железное сиденье и, ощупывая нэцкэ в кармане, стал украдкой оглядываться по сторонам. Он, по его собственному выражению, приценивался. Дети играли группами — одни с мячом, другие с воздушными шариками, третьи не слишком успешно пытались запустить по легкому ветерку змея. Взрослые располагались на скамейках — три пенсионера, влюбленная парочка, которой было некуда идти, и молодой человек в сером плаще, чье присутствие не стало для мистера Педигри неожиданностью. В дальнем углу парка находился туалет. Мистер Педигри знал, что, если встанет и направится туда, молодой человек пойдет за ним следом.

С тех пор как к возможности пойти на Старый мост добавилась возможность встретить там Белла, мистер Педигри начал регулярно, день за днем, кружить по городу. У него установился определенный маршрут. Именно в это время Гринфилд поразила странная эпидемия, — впрочем, люди стали называть ее эпидемией, только когда она, миновав верхнюю точку, пошла на спад. Задним числом те, кто полагал, будто знает виновного, восстановили в памяти все события, начиная с первого дня, а первый день наступил вскоре после того, как мистер Педигри встретил, вернувшись после последней отлучки, Белла. Молодая женщина — белая женщина — выбежала с Паддинг-лэйн на Хай-стрит. Туфли на платформе придавали ее спешке особую комичность, тем более что она была из тех женщин, что бегают растопырив руки и брыкая ногами во все стороны — способ, вообще не допускающий ускорения. Рот у нее был открыт, и она бормотала «Помогите, помогите!» угасающим голосом, как будто говорила сама с собой. Но затем она увидела около магазина коляску с ребенком и вроде бы успокоилась. Присмотревшись к ребенку и чуть-чуть покачав коляску, женщина покатила ее прочь, без единого слова и только нервно и как-то глуповато оглядываясь. В тот же день причина почувствовать себя в глупом положении появилась у сержанта Филипса — возле магазина редких книг Гудчайлда он обнаружил коляску с ребенком, но ни Сим Гудчайлд, ни его жена Рут не имели понятия, как она там оказалась. Пришлось инспектору Филипсу катить коляску вдоль всей Хай-стрит до патрульной машины и оттуда сообщить о ней по рации. Мать ребенка скоро нашлась; она оставила коляску у входа в Старый супермаркет, по соседству со Старой зерновой биржей. Прошло несколько дней, и все повторилось. Чуть ли не целый месяц коляски исчезали в одном месте и находились в другом, словно это был язык жестов, которым некто пытался привлечь к себе внимание. За мистером Педигри установили наблюдение; он так ни разу и не попался, а потом похищение колясок прекратилось, а этот месяц запомнился людям как время, когда нельзя было оставлять коляску без присмотра. Постепенно забылась и весьма неприглядная стычка между мистером Педигри (он пришел в Старый супермаркет в поисках крупы, с горшочком «Услада джентльмена», который купил в Универмаге Джорджа) и несколькими дамами, видевшими, как он робко пробирается между колясками, оставленными у супермаркета наподобие лодок у причала. Как заметила миссис Алленби, обсуждая этот инцидент с миссис Эпплби за чашкой кофе в кофейне «Тадж-Махал», мистеру Педигри повезло, что он живет в Англии. Конечно, она называла его не мистером Педигри, а гнусным старикашкой.

Между мистером Педигри и похищением колясок не было обнаружено никакой связи, но Сим Гудчайлд и Эдвин Белл сошлись во мнении, что люди, подобные Педигри, для достижения своих извращенных желаний нередко способны на известное хитроумие, порождаемое их неспособностью думать ни о чем ином. Они были правы. В этом отношении, не считая мимолетных интересов, навязанных мистеру Педигри его дорогостоящим образованием, он, подобно Мэтти, стремился к одной-единственной цели. Но в отличие от Мэтти он слишком хорошо знал, какова эта цель, какой она должна быть, и следил за ее приближением, точнее, вынужден был двигаться ей навстречу с каким-то постоянно гложущим беспокойством, которое старило его гораздо сильнее, чем течение времени. Нигде не отмечено, жил ли в Гринфилде хоть один человек, который бы жалел его. Разумеется, те дамы, которые едва не выцарапали ему глаза в супермаркете, осыпали бы упреками любого, кто осмелился бы только предположить, что Педигри вовсе не дотрагивался до колясок. Не случайно же после того, как Педигри спасся от мстительных дам, на гринфилдские коляски никто больше не посягал.

Итак, мистер Педигри некоторое время держался поодаль от Хай-стрит, не подходя ближе здания интерната находившегося за углом, откуда он надеялся увидеть Эдвина Белла, — но тот очень старался остаться незримым. Можно было подумать, что старика заело, как граммофонную пластинку: он стоял за оградой, оплакивая идеализированный образ юного Хендерсона и проклиная мальчишку с изуродованным лицом, который к тому времени уже сошел с греческого судна на берег в Фалмуте, на полуострове Корнуолл, и поступил на службу в местный магазин скобяных товаров, поскольку Библия, к которой он обратился за советом, ограничила его перемещения субботними прогулками. И в тот самый день, когда дамы пытались изувечить мистера Педигри, в Корнуолле Мэтти начал, по весьма неординарной причине, вести приводимый ниже дневник.