В ОБИТЕЛИ САВВЫ КРЫПЕЦКОГО

Там я полагал начало. А дело было так. Надо было мне как-то провести летний отдых. И мне втемяшилось почему-то непременно устроиться в русский монас­тырь. И так я как-то об этом глубоко думал и как-то про себя молился, чтобы Господь, ими же веси судьбами, устроил.

И вот, я иду по Моховой улице. На углу церкви праведного Симеона (моего будущего святого) и Анны встречаются мне два монаха: Гервасий и Протасий. В рясах, с крестом, с четками, только в шляпах... И подходят ко мне: "Молодой человек, о чем вы задумались?" Мне было 19 лет, я посмотрел на них -явные посланники Божии. Я говорю: "Мне бы хотелось позна­комиться с монашеством и поступить в монастырь для того, чтобы узнать на месте, что такое монашество." - "Так, моло­дой человек, идемте вместе." Я говорю: "У меня сейчас денег с собой нет и надо вещи кое-какие взять." - "Вот мы и условим­ся: возьмите сундучок ваш и самое необходимое, и приходите сюда к паперти церкви праведных Симеона и Анны." (А я жил на Моховой, где жил министр внутренних дел Дурново, зна­менитый царский министр. В этом доме у нас была большая квартира. Моховая, 12). - "Заберите с собой немножко денег на билет, рабочее платье, потому что вы будете работать".

Вот я и явился. Маме сказал: "Я поеду в русский монас­тырь, отдыхать." - "Ну, Эдя, поезжай". Я явился. Они ждут, Протасий и Гервасий. "А мы взяли на вас билет, поезд отхо­дит." Я не помню, с какого вокзала, на Псков. И поехали. Доехали до станции Торошино, проехав Псков. "Вот мы и приехали, будем вылезать. Пойдем на станцию, там есть наше подворье, там стоит наша лошадь и бричка."

Какая-то маленькая часовня деревенская и при ней какой-то домик, какой-то монах там был. Вот и подворье. А рядом большой пустой дом был, заполненный ранеными и вояками, была гражданская война. Мы сели в бричку и поехали в мона­стырь, 26 км лесом по проселочной дороге. Болота, кочки и палки. Комаров - тучи. Помню, я здорово испугался: "куда я еду, куда меня везут?" А дело сделано, я уже еду. Подъехали к какому-то небольшому озеру, проехали озеро. Вокруг озера - и обитель стоит. Маленький монастырь, огромные стены... Прежняя крепость Ивана Грозного, когда воевали с ляхами... Постучали. Ворота были закрыты. Прямо к игумену. Игумен Василий - мой будущий хозяин, которого я потом возил, буду­чи кучером.

Маленькая такая, уютная-уютная обитель. Посередине оби­тели кирпичный храм с одним приделом. По стенам - деревян­ные строения: баня, прачечная, трапезная, покои игумена, брат­ский корпус, амбары, где хранилась мука и все богатство, которое давала нам земля, чтобы прокормиться. Скотный двор - за оградой, отдельно по всему монастырю могилы и надписи: "схимник такой-то..." Схимники лежат... Оказывается - все это непокорные бояре, которых Иван Грозный насильно постригал, и здесь они умерли. Там много их было.

Игумен принял меня очень ласково. Когда я вошел, игумен даже встал, увидев мою окаянную персону. Поговорили очень хорошо. Велел меня отвести в рухольную, это склад, куда сда­ют вещи. Велели там снять мой костюм, ботинки, галстук и т.д. И дали мне латаный подрясник какого-то покойного монаха и лапти. К лаптям, конечно, портянки. И скуфейку покойника-монаха. Сундучок отобрали: "Когда вы уйдете из монастыря, получите его обратно. Пока живете в монастыре, сундучок будет у нас. Умрете - сундучок пойдет на пользование кому-нибудь. Теперь пойдем, посмотрим келию вам."

В келии стояли козлы, на козлах - доска, на доске - мешок, набитый сеном, и такая же подушка. Такое старое, очень вет­хое одеяло, похожее на какую-то портянку. Гвоздь, "Вот на этот гвоздь будете вешать ваш подрясник." Икона Божией Матери. Крест над ней, на столе керосиновая лампа, псалтирь, правильник, Евангелие на славянском языке... ну и все. "Вот, будете здесь жить." Здесь в рясофоре Батюшку нарекли Алек­сандром в честь благоверного князя св.Александра Невского. "Ну и все. Живи, как хочешь. Вот настоящее монашество, не то, что мы теперь живем. А назавтра на работу. Первое послу­шание было мыть коров. Там было 48 коров. Носить воду, конечно, из "качалки"... они тогда не ранены, обе руки, были; я был такой ловкий, я спортом занимался до расстрела.

Сначала я мыл коров, потом мне предложили попробовать доить коров, Монахи стирали, монахи гладили, штопали, уха­живали за скотом. Женского персонала ни-ни. Если богомол­ка придет одна на воскресенье, то за ней караул специальный, чтоб никуда не уклонялась. В воскресенье, в двунадесятый праздник, в Преображение - пять богомольцев. Больше неко­му. До ближайшего селения было 10-15 км болотом, далее - деревни. Большей частью монастырь посещали старички. Остальные работали - ведь лето.

А потом мне предложили на кухне дрова рубить и помо­гать повару картошку чистить. Потом перевели меня на тесто; тесто месить в хлебную. Огромный чан, куда я должен был всыпать 2 мешка муки, завести эту брагу специальную. Затем воды, столько-то ведер конских, а потом я начинал уже мешать. Большое весло - и вот ходить вокруг чана часа 3-4, месишь это. Упираешься, конечно, в живот, потому что невоз­можно тяжело. И когда тесто вскиснет, тогда начинаешь отту­да вытаскивать. Пекарь приходил уже на готовое тесто. По­том меня посадили кучером игумена. Дали мне хорошую ло­шадь, рысака, бричку. Красавица была такая, названием "Звез­дочка". Она меня очень любила, такая дружба с ней была... Я игумена возил на станцию, возил к властям, в сельсовет.

К нам стал приезжать агроном, описывали наше имуще­ство, сколько у нас запасов разных. Потом послали нас драть кору, обложили нас налогами. Потом игумен вызывает и гово­рит: "Ты пойдешь в село Никандрово за поросятами. Нам надо платить налог мясопоставки, а у нас мяса нет. Значит, разводи свиней и сдавай государству. Надо это начинать." Вот меня, голубчика, и послали за поросятами. Дали мне большой ме­шок: "Ну, Александр, иди! Лесом пройдешь, село пройдешь, в общем, километров 40 пешком, не заблудись". Село Никандрово, недалеко от Никандровской пустыни преподобного Никандра Псковского. Знаменитая Никандрова пустынь. Я добрался туда, нашел эту избу, где условились продать двух поросят. Этих поросят - в мешок и пошел в монастырь. Весь я мокрый, они пищат, кричат, прыгают там в мешке, ведь он же неудобный, а мне идти еще пешком. Вот я помучился, помню, что даже плакал. Притащил домой. Они живы оказались, не подохли, ничего. А я шел долго, часов восемь, еле живой добрался.

Но вот дали потомство. Все отходы от пекарни, от трапез­ной шли на корм. Пошла мясопоставка. Знаменитая штука была. А потом вызывает игумен: "Ты будешь табунщиком." 42 лошади было, и надо, значит, их пасти. Я был наездник хоро­ший, с детства приучался к верховой езде. Любого скакуна я держал в руках. Мне дали хворостину подлиннее, сел я на лошадь без седла и погнал в лес. А за лесом поле, там волки. "Смотри, Александр, чтобы волки не съели ни одной лошади, а то мы с тебя спросим."

Всенощная в субботу, а мне лошадей пасти всю ночь. Зво­нят к обедне, а я гоню своих лошадей домой. Лошадей пасли в пустыньке. Это была просто изба в лесу. Там сидел кот, петух без кур и было множество тараканов. Но представьте себе: что за саженная ночь, глухой лес, тишина, бесов полно. Я - молодой послушник, инок Александр, и вот надо мне там всю неделю жить, ночью пасти табун, загонять в монастырь и возвращаться сюда. Ну что же; послушание есть послушание.

Хотя это был именно животный страх. Меня бесы дразни­ли. Тогда я был неученый человек по монашеской части, в этих вещах не разбирался. У меня была икона Божией Мате­ри, керосиновая лампа, 25 фитилей, псалтирь, Евангелие, чет­ки. Запас пищи брал каждую пятницу в монастыре на неделю: бутылочку масла подсолнечного, крупу, муку, хлебца свежего. Надоедало мне плитой заниматься. Клубнику собирал, сушил, пил чай.

Петух приходил ко мне. Погуляет, погуляет - опять прихо­дит ко мне. Он как мышь. Я его приучил приходить в опреде­ленное время ко мне - получить свою крупу. Ни замков, ниче­го не было. Приходили ко мне ночные гости: изгнанные бояре, князья. Я их кормил, чем мог, они меня благодарили за прием и ночью же уходили.

Зато в выходной день - воскресенье - полагался отдых. Я к обедне поздней уже ходил. После обедни трапеза из трех блюд, и можно было поспать, а то ведь подъем в 4 часа. А как же - не успеешь ведь ничего сделать. В 5 часов уже все выходили на поле. Ни завтрака, ни обеда. Какой там завтрак, это барыни только завтракают, В 11 часов - звонок в колокол, собираться с работы в монастырь. После трапезы полагалось полтора часа отдыха. Потом опять звон на работу.

С утра до 5 часов, до выхода на работу, в трапезной читали утреннее правило. Вся братия, кроме старцев, которые были неспособны читать. Схимники были. Отшельники были. Ин­тересная братия была. Молодых не было. Там было 3-4 человека с Афона - за участие в ереси "имябожников". Их лишили сана, и они были под запрещением, на общих работах наравне со всеми. Братию впоследствии частью погубили, частью расстре­ляли, часть разбежались. Там их много погибло. "Имябожни­ков" Афон выгнал из Пантелеимонова монастыря. Они придумали, что произнося имя "Иисус", мы соединяемся с Самим Господом, поэтому не надо никакого причастия, ника­кой исповеди, никаких таинств. Такая прелесть. (Так называ­ют уклонение от истины).

Мы выходили на заре. Солнце поднималось. Мы были уже готовы. Это я сам на себе испытал у преподобного Саввы Крыпецкого, и как было тяжело. Как пьяный идешь, а надо идти. "Юбки" свои подняли повыше, чтобы не мешали, веревочкой, "хвост" (свои волосы) закинули за скуфейку, чтобы они не мешали. Игумен уже ждет. Он первый ждал всю братию, сколько бы их ни было. А литургию служили три старичка; двое пели, а один служил - не способные ни к каким работам. Бывало, даже повар бросает чистить картошку и идет петь на клирос и читать часы, потому что некому - все на работе... А какие синодики там! О, это книги, а не синодики. И все прочитывалось за каждой литургией: за благодетелей, и строителей за сотни лет, со времени Иоанна Грозного, и все эти бояре, все записаны там. А сколько было братии умерших, все были там. Они любовно читают их, полуслепые, с катарак­тами. И горе, если он "как-то" прочтет! Недопустимо!

Проскомидия была у Саввы Крыпецкого три часа. А глас­ное поминовение было только новопреставленных, а в вос­кресенье и в Господские праздники "со святыми" не пелось. Там был строгий устав." Последним послушанием Батюшки в монастыре Саввы Крыпецкого было проповедовать братии. Дали ему в собственность библиотеку. В большие праздники облачали в стихарь, и Батюшка поучал братию прямо с амво­на. Об этом донесли в Александро-Невскую лавру архиманд­риту Макарию. После он рассказывал самому Батюшке, как о нем донесли из монастыря Саввы Крыпецкого. И когда Ба­тюшка поступил в лавру, он его уже знал: "Дайте на вас по­смотреть, кто вы будете такой, я вас давно знаю". Без благо­чинного ничего не делалось, и он знал, что совет старцев ре­шили просить Батюшку, чтобы он поучал. Темы были: "о дис­циплине, о послушании, о свойствах смирения".

Монастырь Саввы Крыпецкого был для Батюшки экзаме­ном, был Промыслом Божиим, Господь готовил его в монахи.