ВТОРОЙ АКТ

Квартира Альки. Прошел месяц. Алька лежит на диване с закрытыми глазами, пытается рассуждать.

АЛЬКА. Да, я перестала выходить на площадку к Гоблину, потому что мне некогда, нужно готовиться к каждому четвергу. Живу как в лихорадке. Но всё равно как-то нехорошо… Почему я чувствую себя неловко? Как будто я заняла у него денег и не могу отдать. Но он тоже хорош – сам не звонит и на пути моём извилистом не попадается. Забыл, наверно, что я его спасла во время болезни, а сама вон с высочайшей температурой больше недели отвалялась. Мог бы вообще-то и позвонить. Господи, откуда эта тоска, такая дремучая, и на душе так мерзко, словно меня нахально в магазине обсчитали. А ведь, казалось бы, живи и радуйся! Добилась, чего хотела, наши посвящённые за свою считают, уважение оказывают. А счастья нет. Надоели мне эти встречи по четвергам с этими «посвящёнными»… Я чувствую, что сама себе смертельно надоела. Книжки читать забросила, музыку слушать тоже. Жить не хочется. (Входит мать.)

МАТЬ. Дочь, ты чего это такая? Целыми днями лежишь на диване да молчишь. Может, случилось чё?

АЛЬКА. Да в том-то и дело, что ничего не случается. Понимаешь? Уже тысячу лет ничего не случается, не происходит. Скучно мне всё…

МАТЬ. Выспаться тебе надо. Всё и пройдёт. Вас в школе слишком перегружают.

АЛЬКА (грустно). Ничего подобного. Спать мне совсем не хочется. Просто у меня осенняя депрессия или осеннее обострение – как хочешь назови.

МАТЬ (испуганно). Это ещё что такое? Впервые о таком слышу.

АЛЬКА. А это когда жить не хочется. Разве не знаешь – у всех психов осенью и весной состояние ухудшается. Вот они и мечутся или, наоборот, лежат как пристукнутые.

МАТЬ. А ты при чем? Ты на себя не наговаривай. У нас в роду психов не было, так что даже не думай…

АЛЬКА. Мам, у тебя такое было? Вот хочешь ты, например, чего-то до потери пульса, добиваешься. А потом – бац, добилась! И сразу тошно становится, ну не сразу, но становится. Бывало такое, а?

МАТЬ. Только такое и бывало. Так у человека голова устроена – как только ты чего-то добиваешься, тебе это больше не нужно.

АЛЬКА. И с любовью тоже так?

МАТЬ. С любовью – в первую очередь.

АЛЬКА. А папа?

МАТЬ. При чем тут папа?

АЛЬКА. Значит, ты его больше не любишь?

МАТЬ (задумавшись). Не знаю. Иногда мне кажется, что нет.

АЛЬКА. (Ей страшно.) Выходит, что закон дробления, убывания и уничтожения действует на всех, даже на родителей.

МАТЬ. Но я знаю и другое – теперь мы уже не можем друг без друга. Может быть, это и не любовь, но тогда – что?

АЛЬКА (после паузы). А меня никто не любит! Ни один человек на земле, ну кроме вас с папой.

МАТЬ. Значит, время твоё ещё не пришло. Встретишь ещё своего принца, никуда он не денется.

АЛЬКА. А вдруг денется?

МАТЬ. Исключено. Ты только тоже смотри в оба! Счастье свое и проморгать можно. (Уходит.)

АЛЬКА. Надо позвонить Гоблину (Идёт к телефону.) Нет, боязно как-то, и потом… Страшно разговаривать с человеком, не видя его глаз. Вообще-то что я хочу сказать Гоблину? Мы так давно не виделись… Я понятия не имею, о чем говорить… Просто я не знаю, как себе объяснить свое волнение… Может быть, он всё объяснит? Он всегда умел это делать. Надо пойти на площадку, где он всегда курит и подождать его там… Да? А что он обо мне подумает, если увидит, что я его караулю? Нет, надо сходить к нему. Нет, мне стыдно за тот разговор о моей небывалой любви. Вот если бы я была не я, а другой, смелый и честный человек, – о! Тогда бы я знала, как поступить. Я бы пришла к Гоблину с букетом кленовых листьев и сказала все как есть. Я бы сказала: «Ты прав, я туго соображаю. То, что другие схватывают на лету, мне даётся с трудом. Можно прочитать тысячу самых умных книжек и остаться совершенным олухом, когда дело касается твоего сердца. Но теперь я знаю правду. Она открылась мне не сразу, но ты же знаешь, я очень упорная и усидчивая, а такие добиваются своего рано или поздно. Правда в том, что я читала, думала, училась дышать заново не ради себя, не ради Володи, и уж тем более не ради «посвященных», – ради тебя! Сначала от обиды, от желания что-нибудь доказать, потом…Ты сам знаешь». Я знаю, ты спросишь: «Ну и что теперь? Чего ты ждешь от меня, на что надеешься?» И я отвечу: «Ничего не жду, ни на что не надеюсь. Я знаю, кто ты и кто я. Для того, чтобы стать своей у «посвященых», мне понадобилось несколько месяцев, для того, чтобы ты посмотрел на меня, как на равную, … А на другое я не согласна. Но я хочу, чтобы ты знал: ты – самый лучший человек, которого только можно вообразить, и я говорю это не потому, что тебя… Ну сам понимаешь, а потому что это объективно так. С самого начала было ясно, что ничего хорошего не выйдет. Всё потому что я первая тебе навязалась.. Когда встречаются два человека, которые действительно созданы друг для друга, они должны идти в точку своей встречи с одинаковой скоростью, а когда один бегает за другим – добра не жди. Ну вот, а теперь мне всё равно. Хочешь – можешь расхохотаться мне в лицо. Хочешь – назови балбесиной. Хочешь – скажи, что плевать ты хотел на мои чувства. Говори, что хочешь. Моей радости никто не отнимет. Просто мне кажется, что утаивать свои чувства от того, кому доверяешь, – нелепо. Это непростительная глупость и ничего больше. Поэтому – вот. Люблю. Сказала, и сразу легче стало. Прямо гора с плеч. (Иронически усмехнулась.) Конечно, наедине с собой легко быть смелой и искренней, слова сами идут на язык и закручиваются в складные фразы. (Неожиданно для самой себя.) Я пойду к нему. Пойду и повторю все эти слова. До единого. А потом развернусь и уйду. И стыдно мне не будет ни капельки, потому что нечего стыдиться тому, кто не лжет.

Сцена в квартире Гоблина. Та же комната. В комнате мать Гоблина в спортивном костюме, сверху махровый халат, входит Алька.

АЛЬКА. Здрасьте! Простите, а Дима дома?

МАТЬ. Нету его. Проходи. Сейчас будем чай пить, заваривается.

АЛЬКА. Он скоро придёт, да? Можно я его здесь подожду? (Мать молчит.) Когда он придёт?

МАТЬ (едва слышно). Через два года.

АЛЬКА. Как через два года? Он что, уехал?

МАТЬ. Да, уехал.

АЛЬКА. И куда?

МАТЬ (подходит к Альке, обнимает ее). На юг. Понимаешь, что это значит?

АЛЬКА. Да я знаю, это море, пляж. Юг – это отдых и радость.

МАТЬ (мягко). В армию его забрали, Алечка. Вот такие дела. Говорят, их всех на юг пошлют. Знаешь, что это значит? (Алька пожимает плечами.) Юг – это солнце, отвесные горы, брызги крови на сапогах, это законсервированный паек и несчастные люди, одуревшие от выстрелов, взрывов и страха. Юг – это война и горе, смерть своя и чужая. Вот такое это странное место, юг.

АЛЬКА. Значит, два года?

МАТЬ. Если всё будет хорошо, то два… (плачет).

Осознав всё, о чём шёл разговор, заплакала и Алька.

МАТЬ (утешая Альку). Ну что ты, дочка, что ты! Два года – это не так уж и долго.

АЛЬКА (захлёбываясь слезами). А он со мной даже не попрощался! Даже ничего не сказал! Разве это честно? Разве с друзьями так поступают?

МАТЬ. Ну не надо, не надо. (Гладит по голове, как маленькую.) Он для тебя какой-то конверт оставил. (Достает большой конверт.) Вот, это он просил передать тебе.

АЛЬКА. Это точно мне? А вдруг ошибка?

МАТЬ. Точно, точно. Он сказал: «Передай, почтальон, той медсестричке, что меня спасла от неминуемой гибели ценой собственного здоровья». Я сразу поняла, что это он тебе, и ещё спросила, почему бы ему самому этого не сделать, мне-то как-то неловко к тебе домой идти. А он: «Я, говорит, и не прошу тебя курьером работать. Она сама к тебе зайдет, тогда и передашь».

АЛЬКА. А если бы не зашла?

МАТЬ. Вот я и спросила: А если, говорю, не зайдет она? А он улыбнулся так, подмигнул мне и говорит: мол если я в людях хоть чуть-чуть понимаю, обязательно зайдёт. А если нет – выбрось конверт в мусорное ведро.

АЛЬКА (показывая на черновики). Что это?

МАТЬ (ласково улыбнувшись). Это его рукописи, наброски или просто записывал что-то интересное, чтобы не забыть. Ему ещё отец говорил: «Записывай всё, что слышишь. И ещё говорил, что жизнь талантливее любого вымысла.

АЛЬКА. А вы читали?

МАТЬ. Нет. Как-то попросила у него что-нибудь прочесть, а он отмахнулся. Говорит, это всё ерунда. Когда, говорит, напишу что-нибудь, что сам смогу перечитывать без стыда, обязательно тебе покажу. А пока, говорит, глаза побереги.

АЛЬКА. Очень на него похоже.

МАТЬ. А я и не настаивала. Ему виднее.

АЛЬКА (берет со стола папку, читает). «Поражения счастливчика ЛУ». А это что, не знаете?

МАТЬ. Может, роман какой. А может – так, наброски.

АЛЬКА. А почему так странно называется? И на обложке иероглифы?

МАТЬ. А-а, это… Это у него от отца. Он ведь был китаистом.

АЛЬКА. Кем?

МАТЬ. Ну изучал китайскую культуру. Вот, кстати его фотография. Он очень похож на отца, правда? Одно лицо, да?

АЛЬКА (кивает). А где он? (Указывая на отца.) Ой, простите.

МАТЬ. Ничего страшного. (Закуривает.) Он умер. То есть погиб.

АЛЬКА. Господи, да как же это так? Дима мне ничего никогда не говорил.

МАТЬ. Он не любит об этом. Старается не говорить об отце в прошедшем времени. И меня исправляет. А я не против. Когда у человека горе, лучше ему не перечить. Его убили скинхеды. Им не понравилась его внешность – далекая от славянской. Я их видела потом. Господи! Они же совсем дети! Один из них даже плакал и говорил, что убивать они не хотели. Кто же знал, что у него сердце не выдержит… Он всю жизнь занимался Востоком – и был убит, как восточный человек. В этом есть какая-то жутка ирония, правда?

АЛЬКА. А можно, я возьму это, а? На время. Прочитаю и сразу верну.

МАТЬ. Бери. Только ему не говори, что я дала, ладно?

Сцена в доме Альки, она сидит за письменным столом, что-то пишет, затем читает написанное.

АЛЬКА. Можно знать кого-то тысячу лет, дружить, прожить бок о бок целую жизнь, а потом в один прекрасный день, когда твой друг будет далеко от тебя, вдруг понять, что не знал его совсем, не понимал, что он, такой знакомый в мелочах и деталях, остался совершенно незнакомым в чем-то самом главном. (Отложив рукопись). Если бы он был рядом! Если бы он только мог быть рядом! Сколько бы я ему всего наговорила! Кассета! (Берет плеер, ставит кассету, сначала слышен только шум, затем голос Гоблина: «Эх, черт, да как же это…» и далее голос Гоблина.)

ГОБЛИН. Ну, здравствуй, дорогой друг! Думаю, будет честно, если я назову тебя так. Здравствуй, песня моя неспетая, книжка моя ненаписанная. Если сейчас ты слышишь мои слова, значит, я в тебе не ошибся. И в себе – тоже. Если же ты не слышишь моих слов, так тому и быть, но думать об этом почему-то не хочется. Давненько тебя не видел, не встречал ни нарочно, ни случайно, не слышал ни последних новостей, ни предпоследних. Поэтому попробую угадать. Ну, если ты, конечно, не возражаешь. (Негромкий смех.) Кстати, одно из безусловных преимуществ такого общения в том, что ты не можешь ни возразить, ни перебить. А для меня это очень важно, потому что раньше ты постоянно меня перебивала. Так вот, думаю, что ты самовольно покинула ряды «посвящены». Надеюсь, что это так. Я прямо вижу, как ты грациозно (Смех.) поднимаешься и говоришь: «Провожать меня не надо», а потом уходишь, кляня себя за свою глупость. И тогда ты идёшь ко мне или звонишь, а мама говорит, что меня нет. А это действительно очень жаль. Жалко, что тебе, душа моя, не с кем разделить свой триумф. Свою настоящую победу. Потому что, только побеждая иллюзии, мы становимся ближе к счастью. Никогда тебе этого не говорил, боялся повредить делу, но теперь, думаю, можно. Ты, Аля, большая умница. Ну что, не ожидала? Знай же, что раз в два года даже крокодилы говорят добрые слова. Кстати, как там поживает Володя? Почему-то, как только речь зашла о крокодилах, сразу он вспомнился. Правда, ты его крокодилом не считала. Скорее, наоборот, думала, он – журавль в небе. Поверь мне, это не так… Журавля от крокодила я отличить сумею. Не знаю, что ты сейчас думаешь про всю эту зоологию, по крайней мере, ты должна быть ему благодарна. Пока ты веришь, что это журавль, пока тянешься изо всех своих слабых силёнок за ним следом, глядишь – и у тебя крылья прорежутся. А насчет синицы в руках – тоже интересная история. Приглядись повнимательнее: может, это и не синица, а маленький журавль. А то и вовсе чудо какое фантастическое, никем доселе не виданное. Если тебя интересует мое мнение – а мне хочется верить, что по старой памяти всё ещё интересует – то я думаю, что журавль – это ты. Так что, когда в следующий раз захочешь сотворить себе кумира, просто посмотри в зеркало. То, что ищешь в других, и хорошее и плохое – все заключено в тебе самой. Так-то, Алевтина! Знаю, что ты не любишь своё полное имя, а мне оно нравится. Поэтому позволь солдату срочной службы эту малость – называть тебя по имени. И знаешь почему? Потому что ты мне не безразлична. И это слово тебе тоже не нравится, но иному я не обучен. Ведь не секрет, что некоторые люди так изловчились, что умудряются любить человека, но при этом остаются к нему совершенно безразличными. По мне так лучше тогда без любви. Тебе не кажется, что слишком много говорю? Я не хотел с тобой прощаться, потому что ненавижу сцены, и письма не написал… А наговорить как-то легче и смешнее. Не знаю, как тебе, а мне самому смешно. Это самый легкий жанр. Ну что же, дивный человечек, будем прощаться. Вернусь не скоро, сама понимаешь – служба. А ты… Знай себе цену, но никогда не называй её вслух. И вообще – не грусти. Между прочим, почему бы тебе не вспоминать обо мне иногда? Не тогда, когда тебе грустно, и уж тем более не тогда, когда весело. Мне бы хотелось, чтобы ты вспоминала обо мне, глядя на себя в зеркало. И, может быть, однажды, если мне посчастливится, ты увидишь там моё отражение, и, кстати, что касается твоих родителей… Они меня недолюбливают, и с чего бы мне рассчитывать на обратное? Но я чувствую, знаю, что они хорошие люди. И поэтому вот тебе мой наказ: никогда не смотри на своих родителей объективно. Оценивай посторонних, оценивай полотно и фильмы, но самых близких оставь без оценок. Я не говорю о благодарности – не должно дерево благодарить ту землю, из которой произрастает, и тот дождь, которым питается. Но дерево чувствует, что оно само, и земля, и дождь – одно целое. И человек должен понимать что-то в этом же духе, если только он не дерево. Ну вот, кажется, я скатился к банальным нравоучениям, как и полагается всем, кто уезжает надолго. Надеюсь, ты меня простишь. Всего тебе, Алевтина, не поминай лихом! (Через паузу входит мать.)

МАТЬ. Не помешаю?

АЛЬКА. Нет, ну что ты! Конечно, не помешаешь.

МАТЬ. Музыку слушаешь?

АЛЬКА. Нет. Это не музыка. Это письмо такое. Живое письмо.

МАТЬ. От него? (Алька кивает.) Я знаю, я всё знаю.

АЛЬКА. Я столько времени потеряла! Столько времени! Я ведь с ним даже не попрощалась…

МАТЬ. Я с твоим отцом тоже не успела попрощаться, когда он в армию уходил. У меня тётка заболела, в Москву нужно было срочно ехать, а пока меня не было, его и забрали. (С грустной улыбкой.) Он мне за всё время пять писем написал, каждое – по три строчки. Дескать, жив-здоров, жди, не скучай, обещание мое нерушимо.

АЛЬКА. Какое еще обещание?

МАТЬ. Обычное. Мы с ним пожениться уговорились, как только он вернётся.

АЛЬКА. И поженились?

МАТЬ. Как видишь. Колюня – человек слова. Я с матерью Димы твоего разговаривала. Приятная женщина, без заскоков. Очень хорошо о тебе отзывалась. Приятно, конечно, но я даже удивилась, с чего бы это?

АЛЬКА. Просто она добрая. То, что она хорошо обо мне говорит, не моя заслуга, а её. (После паузы.) Мам, а ведь два года – это совсем недолго, да?

МАТЬ. Это смотря для чего. Два года счастья – и не заметишь, а два года разлуки – целая вечность. Ты что же, будешь его ждать?

АЛЬКА. Не знаю… Эта мысль не приходила мне в голову, и вообще: что значит – ждать? У окошка сидеть и задумчиво в даль глядеть? Или ни с кем никуда не ходить? Да и нужно ли это ему? Нет, я не буду его ждать. Я буду думать, что он здесь, как будто никуда не уезжал. Просто на работе задержался. Мне кажется, тогда он скорее вернется.

МАТЬ (удивленно). Смешная ты. Ну, делай как знаешь. Тебе виднее. (Уходит. Алька берет ручку, бумагу и вновь пишет.)

АЛЬКА. Ты бы видел меня сейчас. Знаешь, что, мой милый Гоблин, я придумала? Давай думать друг про друга всё время. Не то чтобы думать там что-то особенное, но давай просто держать друг друга в голове. И тогда мы обманем и время, и расстояние. Тогда получится, что мы как бы вообще не расставались. И ещё: я хочу, чтобы ты написал мне письмо. Адрес ты, слава Богу знаешь – такой же, как у тебя. Хочу, чтобы писал обо всём. И кто там рядом с тобой, и как кормят, и о чем думаешь. Мне всё интересно. Кстати, о том, чтобы мыслями держаться друг за друга, – это я не сама придумала. Вот… (Берет книгу). Вот слушай:

Колышутся, волнуются
Цветы на ветках сливы.

Я ли о тебе не думаю?

Но дом твой далеко отсюда.

Так пишет один человек, которого разлучили с другом. А учитель по поводу этих строк заметил: «Не думаешь ты о своём друге. Если бы думал, то было бы недалеко. Улавливаешь, к чему я клоню? Не бывает больших расстояний, бывает мало усердия. (Перестает писать). Гоблин мой, Гоблин! Как не вовремя ты меня оставил! Наверно, разлука всегда наступает некстати. Но всё равно, в пику здравому смыслу, назло обстоятельствам, слухам, снам, я с тобой, я целую тебя, я чувствую биение твоего сердца под своей рукой. Спокойной ночи, дорогой мой Гоблин! (И вновь пишет). Пускай тебе приснится что-нибудь ужасно хорошее – твой день рождения, лето или я…

(Свет постепенно уходит, но не совсем, и возникает сцена в казарме, на верхней кровати лежит Дима – он же Гоблин, на нижней кровати его сослуживец).

СОСЛУЖИВЕЦ. Хорош скрипеть, спать не даёшь!

ДИМА. (Так же шёпотом) Ладно, ладно, спи! (Возникает голос Альки.)

АЛЬКА. Колышутся, волнуются
Цветы на ветках сливы

ДИМА. Я ли о тебе не думаю?

АЛЬКА. Но дом твой далеко отсюда.

ДИМА. Аля, это ты?

АЛЬКА. Я! Я! Я!

ДИМА. Я знал, я верил, что тебя я услышу за тысячу верст!

АЛЬКА. Я знала, я верила, что тебя я услышу за тысячу верст!

ДИМА. Разлуки нет, когда мы в мыслях вместе…

АЛЬКА. Да, разлуки нет, когда мы в мыслях вместе. Спи, и пусть тебе приснится всё самое хорошее: твой день рождения, лето на берегу моря и я, Алевтина Басова, твоя пеньковатая Алька….

Живут люди в одном городе, в одном доме, в одном подъезде и ничего практически не знают друг о друге. Но вот происходит то, что, наверно, предначертано свыше. Пятнадцать лет Алька, Алевтина Басова, и «Гоблин», Дима Смирнов, ходили друг мимо друга, просто здоровались, и все… Но встреча на лестничной площадке, на месте перекура Димы Смирнова, становится поворотным моментом в жизни девушки. «Пеньковатая хабалка» Алевтина Басова, как Галатея Пигмалиона, превращается чудесным образом и, конечно же, благодаря помощи «Гоблина» в прекрасное, одухотворенное создание. К ним приходит настоящая любовь. Любовь, которая прекрасна, как цветок сливы весной. Любовь помогает им в трудные дни вынужденной разлуки чувствовать друг друга «за тысячу верст»…

Гутар Вадим Михайлович

160011, г.Вологда, ул.Козленская, д.76-а, кв.20

Тел. 8(817-2) 75-26-14