КАТЕГОРИИ:
АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
КОММЕНТАРИЙ. Хосе Ортега-и-Гассет. Musicalia --------------------------------------------------------------- Перевод В
Стр 1 из 2Следующая ⇒
Хосе Ортега-и-Гассет. Musicalia
--------------------------------------------------------------- Перевод В. В. Симонова, 1991 г. OCR: Сергей Петров, 11.07.99 Origin: http://www.chat.ru/~scbooks/---------------------------------------------------------------I
Завсегдатаи концертных залов по-прежнему неистово рукоплещутМендельсону и не перестают ошикивать Дебюсси. Новая музыка, и прежде всегота, что является новой по самой своей сути, - новая французская музыкаостается непризнанной. Поистине ее величество публика всегда ненавидит все новое простопотому, что оно новое. Это заставляет нас вспомнить о том, про что обычнозабывают в наши дни: а именно, что все хоть сколько-нибудь ценное на землебыло создано горсткой избранных вопреки ее величеству публике, в отчаяннойборьбе с тупой и злобной толпой. Не так уж не прав был Ницше, измерявшийдостоинство человека тем, насколько он способен быть одиноким, то есть тойдуховной дистанцией, которая отделяет его от толпы. Полтора века повсеместнокурили фимиам народным массам, и если мы сегодня возьмемся утверждать, чтобез немногих избранных личностей мир закоснеет в непроходимой глупости ипошлом эгоизме, то утверждение наше будет попахивать крамолой. Сегодня ее величество публика освистывает Дебюсси так же, как вчера -Вагнера. Не случится ли с первым то, что случилось со вторым? Сорок летспустя публика все же отважилась аплодировать Вагнеру, и этой зимойКоролевский театр едва выдержал натиск охваченного вагнерианским пыломплемени меломанов. История повторяется. Лишь когда музыка Вагнера утратилановизну, когда почти и следа не осталось от весенней свежести ее юного имощного обаяния, когда оперы композитора в руках ростовщика-временипревратились в унылые иллюстрации из трактата по геологии - скалы,гигантские хвощи и папоротники, рептилии и белокурые дикари, - лишь тогдатолпа сочла уместным расчувствоваться. Неужели то же случится с Дебюсси? Возможно, что и нет. Если все новое непопулярно, то есть явления,которые продолжают оставаться таковыми, даже несмотря на весьма почтенныйвозраст. Существует музыка, поэзия, живопись, научные идеи, нравственныедоктрины, обреченные на девственную непознанность. В определенном смысле можно говорить о целых культурах, не снискавшихпопулярности. Если мы сравним азиатскую культуру с европейской, то заметим, что вазиатской культуре нет, пожалуй, ни одного изначального мотива, который небыл бы доступен одновременно простолюдину и эрудиту. Философия ученогоиндуса, по сути, ничем не отличается от философии неграмотного парии.Произведения китайских художников в равной степени волнуют мандарина иживущего подножным кормом бездомного кули. Старания, которые азиаты издавнаприлагают, чтобы полярно противопоставить культуру простонародную иэлитарную, лишь подтверждают в глазах стороннего наблюдателя их исконноетождество. Европейской же культуре никогда не было нужды намеренноподчеркивать это различие, так как оно всегда было самоочевидно. "Илиада" -творение, с которого начала свой долгий путь западная литература, - былонаписано на искусственном, условном языке, на котором никогда не говорил ниодин народ, языке, сложившемся в сравнительно узком кругу профессионаловрапсодов, и многие века дивная эпическая поэма пелась лишь на праздникахгреческой знати. Греческая наука - первообраз европейского научного знания -с самого начала выдвинула такие парадоксы, что толпа ipso facto[1]отказалась вступить в ее таинственные чертоги. Отсюда и укоренившаяся впростом народе по отношению к творческому меньшинству ненависть,враждебность, которая, как изжога, давала себя знать на протяжении всейевропейской истории и совершенно неизвестна великим цивилизациям Востока. Но степень популярности творений меньшинства внутри нашей культурыколеблется в зависимости от эпохи. Так, сейчас мы переживаем момент, когданепопулярность научного и художественного творчества резко возросла. Да икак могут быть популярны современная математика и физика? Идеи Эйнштейна, кпримеру, могут быть поняты (не говорю уж - оценены) едва ли несколькимидесятками умов на всей нашей планете. Причина этого непонимания, на мой взгляд, представляет серьезныйинтерес. Обычно непонимание приписывают сложности современной науки иискусства. "Это так сложно!" - говорят, кругом. Если мы назовем сложным все,что нам непонятно, это, несомненно, будет верно; но в таком случае мы ничегоне объясним. Если постараться быть более точным, сложным мы, как правило,называем все запутанное, неясное. Но в таком значении приписать чрезмернуюсложность сегодняшней науке или искусству - неверно. Строго говоря, теорииЭйнштейна в высшей степени просты, по крайней мере намного проще теорийКеплера или Ньютона. Думаю, что музыка Дебюсси как раз и относится к разряду явлений,обреченных на непризнанность. Все заставляет предположить, что она разделитсудьбу сходных течений в поэзии и живописи. Эта музыка - младшая сестрапоэтического символизма Верлена и Лафорга и импрессионизма в живописи. Чтож, Верлен (так же как для нас - Рубен Дарио) никогда не сравняется впопулярности с Ламартином или Сорильей, а Клод Моне всегда будет иметьменьше поклонников среди простых смертных, чем Мейсонье или Бугеро. И все жемне кажется бесспорным, что искусство Верлена гораздо проще, чем искусствоВиктора Гюго или Нуньеса де Арсе, так же как импрессионисты несравненнопроще Рафаэля и Гвидо Рени. Следовательно, речь идет о сложности иного рода, и как раз музыкаДебюсси лучше всего поможет объяснить, в чем она состоит. Никто, думаетсямне, не станет отрицать, что признанные Бетховен и Вагнер несравненно болеесложны, чем непризнанный автор "Пелеаса"[2]. "C'est simple commebonjour"[3], как выразился недавно Кокто, говоря о новой музыке.Произведения Бетховена и Вагнера, с их наисложнейшей архитектоникой,напротив, лишний раз доказывают, что ее величество публику не смутит дажесамая утонченная, мудреная сложность, если по своему душевному складухудожник близок толпе. В этом, на мой взгляд, вся разгадка того, почему тактрудно слушать новую музыку: средства ее более чем просты, но духовный складее творцов диаметрально противоположен складу толпы. Таким образом, онанепопулярна не потому, что сложна, а сложна потому, что непопулярна. С какой бы стороны мы ни подошли, как бы ни трактовали этот вопрос, вконечном счете нам придется признать, что искусство - это выражение чувств.Разумеется, не только это; но именно выражение чувств и составляет сутьискусства. Что останется - и прежде всего от той же музыки, - если мыотбросим ее способность выражать эмоции. Строго говоря, тема художественного произведения, особенномузыкального, всегда сентиментальна, а изменения стиля связаны с переходомот выражения одних чувств к выражению других. Возьмем любой пример; представьте, скажем, весеннюю лужайку, на которойвоцарился флореаль[4]. Оказавшись на ней, и мирный коммерсант, идобродетельный профессор, и простодушный чиновник дадут увлечь себя буйномупотоку упоительных эмоций. Подобные чувства охватят любого среднегочеловека, овеянного дыханием цветов и трав, очарованного светлым,праздничным одеянием, в котором, с похвальной обязательностью, являет намсебя каждый год Природа. Возьмите великого музыканта и заставьте его облечьв звуки все эти вульгарные, пошлые, филистерские переживания. Результатомбудет одна из частей Шестой симфонии, озаглавленная "Приятные впечатления отзагородной прогулки"[5]. Отрывок восхитителен; вряд ли можно с большимсовершенством выразить совершенно банальные эмоции. Но вот на лужайке появляется тонко чувствующий человек, истинныйхудожник. Если в нем случайно зародятся свойственные посредственностипримитивные эмоции, он со стыдом подавит их в себе и даст развиться лишь темвибрациям, которыми отзовется на пейзаж художественная сторона его души.Истребляя реакции посредственности, он постарается отобрать и удержать лишьто, что чувствует в нем художник. И если композитор меньшего масштаба, чемБетховен, даст гармоническое выражение этим исключительно эстетическимощущениям, мы получим "Послеполуденный отдых фавна" Дебюсси[6]. В Шестой симфонии и мирный коммерсант, и добродетельный профессор, ипростодушный чиновник, и барышня de comptoir[7] узнают себя, своипривязанности и почувствуют трогательную благодарность. "Послеполуденныйотдых фавна", напротив, обратится к ним на языке чувств, которым они никогдане пользовались и который им непонятен. Нет ничего более сложного длянехудожника по природе, чем уловить то редкое расположение человеческогодуха, ту прихотливую траекторию, двигаясь по которой он лучится и играетсвоими художественными гранями. Такова, по моему мнению, основная причина непопулярности, на которуюобречена новая французская музыка. В "Послеполуденном отдыхе фавна" Дебюссиописал лужайку, увиденную глазами художника, а не доброго буржуа. Композиторы-романтики, в том числе и Бетховен, посвящали своемузыкальное дарование выражению исконных, первообразных чувств, которыемоментально и безоговорочно пленяют доброго буржуа. К тому же стремились ипоэты, писавшие до 1850 года. Романтизм - одно из многочисленных детищполитических и идеологических революций XVIII века. Они же подготовилиявление буржуазии. Торжественное, в теории, провозглашение прав человека наделе обернулось торжеством прав доброго буржуа. Когда в борьбе засуществование людям предоставляются равные условия, наверняка восторжествуютхудшие из людей, ибо их большинство. До сих пор демократия ревностно икичливо, с маниакальным упорством превозносила предоставленные каждомуравные права. Полагаю, что этот опыт закончится провалом, если идеядемократизма не будет дополнена. Признание прав должно сопровождатьсяпризнанием обязанностей. Утонченнейшие умы нашего времени, которым претитвидеть вокруг толпы людей, грозно потрясающих своими правами, с отрадойобращают взор к Средним векам, противопоставившим идее права идею долга."Noblesse oblige"[8] - таков был девиз той кипучей, бурной эпохи, избравшейнепрямой и тяжкий путь подвижничества и творчества. Демократия выбралаправа; аристократия - обязанности. Итак, подобно тому как демократия признала за каждым права, данные емуот рождения, романтизм наделил художественными полномочиями каждое чувство,поскольку оно рождается в человеке. Свобода всегда предполагает определенныепреимущества: право на неограниченную экспансию личности плодотворно вискусстве прежде всего тогда, когда личность, предпринимающая подобнуюэкспансию, незаурядна. Но эта же свобода может стать пагубной, если чувства,которым она неограниченно предоставлена, оказываются низкими, пошлыми. Романтическая музыка и поэзия представляют нескончаемую исповедь, вкоторой художник, не особенно стесняясь, повествует о переживаниях своейчастной жизни. Иногда это частная жизнь выдающегося представителячеловеческой породы, одаренного благородными чувствами, мощным влиянием,гениальностью. Тогда - как в случае с Шатобрианом, Стендалем, Гейне -романтизм приносит плоды, вкус которых отбивает вкус к прочим художественнымнаправлениям. Но так как гораздо проще быть великим художником, чеминтересным человеком, нередко случается, что музыка и поэзия с блескомописывают нам (в расчете на наше сочувствие) переживания приказчика изаптеки. Представьте, к примеру, человека, потерявшего возлюбленную и решившеговновь посетить то озеро, где год назад любящие сердца уединились под сеньюструй для веселой воскресной пирушки. Более чем вероятно, что чувства этогочеловека будут пугающе тривиальны. Даже в лучшем случае это не будутпереживания эстетического порядка. И современный поэт, которому тоже нечужды некоторые чувствованьица, в подобной ситуации ощутит то же, что ощутилбы на его месте любой другой далекий от искусства мужчина. Но понимая, чтоискусство - это не просто прекрасное украшение, не род toilette[9], которыйнакладывается на внехудожественную тему, он, подобно Аполлону-Мусагету, всвятом гневе отвергнет даже самую мысль о том, чтобы рифмовать такого родаэмоции. Ламартин, напротив, на удивление отважно, не упуская ни единой,перекладывает их в стихи - и вот перед нами сколь знаменитое, столь же инесносное "Озеро": "О lac!, l'annee a peine a fini sa carriere, Et, pres des flots cheris qu elle devait revoir, Regarde!, je viens seui m'asseoir sur cette pierre Ou tu la vis s'asseoir!"[10] Именно такова и романтическая музыка - сентиментальные общие места,нежащие слух мирного коммерсанта, муниципального служащего, добродетельногопрофессора и всех барышень de comptoir.II
Все мои упреки романтической музыке в целом не значат, что янедооцениваю романтизм. Я тем более далек от такого взгляда потому, что этабурная духовная революция всегда казалась мне одной из самых славных игероических авантюр в истории. До романтиков чувства, которые часто называли"страстями", "pathos", то есть "аффектами", обычно приводили человека кпатологии, в лечебницу для душевнобольных, в исповедальню или даже прямойдорогой в ад. В круге втором, по Данте, обитают души, обуреваемые страстями,те, "que la raggion somettono al talento"[11], причем под "вожделениями" подразумеваются все те же чувства. И вот,наказанные за свою одержимость, увлекаемые неистовым черным вихрем,проносятся перед нами вечной чередой страстные души, и "как скворцов уносятих крыла, в дни холода..."[12] И вот тут-то и проявляется глубокоукоренившийся в каждом из нас романтик: когда мы видим, как Паоло иФранческа, словно две сцепившиеся крыльями черные птицы, ломано кружат всмятенном, сумрачном воздухе, их пылкая одержимость сообщается нам, и мыстремимся вслед их роковому полету, и порывы адского вихря хлещут нас полицу. Так охваченные воинственным пылом мальчишки, заслышав звуки полковогооркестра, готовы тут же примкнуть к чеканящим шаг рядам. Романтизм выпустил на волю обитавшие в нас чувства. Благодаря тому, чточувства наконец получили свои права, в литературе начиная с 1800 годапроявились два замечательных качества, раньше полностью отсутствовавшие, -цвет и тепло. За несколькими поистине гениальными исключениями, вся поэзия ипроза, созданная до романтизма, сегодня кажется мертвой, безжизненнойплотью, не согретой пьянящим биением крови. Возьмите любой отрывокгреческого или римского автора - и на вас повеет мраморно-бронзовойстылостью. Гете и Шатобриан дали искусству слова способность чувствовать:героические подвижники, они вскрыли себе вены, и живительный поток их кровичерез поэтическое русло устремился к разветвленному устью новойэпохи[*Незадолго до смерти, подводя итог своей жизни, Гете сказал: "Если бымне пришлось определить, чем я был для немцев, и особенно для молодыхнемецких поэтов, я вполне мог бы назвать себя освободителем, поскольку намоем примере они убедились, что подобно тому, как человек живет из себявовне, художник должен творить из себя вовне, ибо, что бы он ни делал, онспособен выразить лишь самого себя"]. Все мы, ныне пишущие, - более илименее правоверные внуки этих двух полубогов. Даже творчество Барохи, которыйтерпеть не может Шатобриана, лишь продолжение мечтательных прогулокфранцузского виконта по окрестным лесам Комбура[13]. И разве герой егопоследнего романа, "Извращенная чувственность", не тот же Рене, толькострадающий артритом, без родового герба, - Рене, на которого дамы уже необращают внимания? Но первый этап узаконения чувств - эпоха романтическая sensustrictu[14] - имел и свои изъяны. Как уже было сказано, провозгласив права,романтизм забыл о связанных с ними обязанностях, без которых любое правонесправедливо и бесплодно. В искусстве каждый имеет право выражать то, чточувствует. Но лишь тогда, когда эти чувства к чему-то обязывают. Свобода - будь то в искусстве или в политике - оправдана только какпереход от несовершенного порядка к порядку более совершенному. Политическийлиберализм освобождает людей от ancien regime[15], то есть несправедливогопорядка, для чего признает за каждым некие минимальные прирожденные права.Задерживаться на этой переходной стадии, которая имеет смысл единственно какотрицание несправедливого прошлого, все равно что располагаться нажительство, не дойдя до конца пути. Отсюда тот странно незавершенныйотпечаток, проявляющийся в облике всех современных демократическихинститутов. Необходимо идти дальше, к созданию nouveau regime[16] - новогопорядка, новой социальной структуры, новой иерархии. Недостаточно признанияминимальных, уравнительных прав, под покровом которых все кошки серы; нужныправа максимальные, различительные, нужна табель о рангах. Кризисы, которыепотрясают сегодня мир, необходимы для того, чтобы в обществе сложилась новаяаристократия. Подобным же образом коренное устремление романтизма заключается в верев то, что чувства составляют более глубокий пласт человеческой души, чемволя и разум - единственные силы, которые признавало прошлое, - и, подобноим, способны создать порядок, систему связей, иерархию; в конечном счете -культуру. В этом смысле все мы - и я первый - сегодня романтики. Когда Дантепротивопоставлял raggion[17] чувству, он имел в виду интеллект. Но дело втом, что существует чувственный разум, то, что Паскаль называл raison ducoeur[18], который в силу своей сердечности отнюдь не менее разумен, чеминтеллект. Появление его на свет и развитие - одна из величайших проблемнашей, эпохи, которую предвидел еще Конт, настаивавший на organisation dessentiments[19]. За первой, раскрепощающей стадией романтизма следует вторая, котораяуже давно заявила о себе в искусстве и девиз которой - иерархия и отбор.Поэтому нам не совсем безразлично, что нравится и что не нравится всовременной музыке. Необходимо воспрепятствовать анархии вкусов, котораяпагубно отразилась на уровне восприятия европейской публики. Искусство необратимо развивается, последовательно очищаясь, инымисловами, изживая в себе то, что не является беспримесно художественным. У Педро умерла невеста, и он, как то и полагается, охвачен глубокойскорбью. Эта скорбь есть некое первообразное чувство, рождающееся в самомпроцессе жизненных отношений, а потому - не художественное, не эстетическое.Если Педро покажется, что выражать свою скорбь так, как это делают всепростые смертные, недостаточно и он сочинит о ней сонатину, то он лишь дастхудожественное выражение чему-то неэстетическому. Сердобольный Пабло и художник Хуан становятся свидетелями несчастья,постигшего Педро. Следуя свое натуре, Пабло .проникается печалью друга,сочувствует ему, сердце его сжимается от боли, он доподлинно переживает гореближнего. Хуан, будучи художником, противится такому воздействию и,установив между собой и чувством скорби некую духовную дистанцию, становитсязрителем, и только зрителем, но при этом зрителем-художником. Боль, которуюисточает сердце убитого горем влюбленного, возбуждает в нем вторичныечувства - уже не чувства участника сцены, а эстетические эмоции стороннегонаблюдателя. И если затем он придаст этим своим эмоциям ясный строй и лад,то мы получим произведение, в котором художественными будут не толькосредства выражения, но также и сама тема. Вряд ли бы мне удалось с большей ясностью и отчетливостьюсформулировать разницу между романтической и новой музыкой: между Шуманом иМендельсоном, с одной стороны, и Дебюсси и Стравинским - с другой. Скорбящийжених Педро - это Мендельсон; Хуан, возможно, Дебюсси; что касаетсясердобольного Пабло, то его лицо то и дело мелькает среди публики,восхищенной мелизмами[20] скорбного Педро. Все прочие расхождения между старой и новой музыкой, особенно в том,что касается техники, лишь производные от этого коренного различия: речьидет о двух стилях, выражающих два весьма далеко друг от друга залегающихпласта чувств. Для одного искусство - прекрасная оболочка, скрывающая нечтобанальное. Для второго искусство есть жесткое, категорическое условие длядостижения цельности и красоты. Таким образом, они автоматически занимаютразные уровни в эстетической иерархии. Свободы выбора здесь нет.Предпочитать Мендельсона Дебюсси - эстетическая диверсия, которой чреватовсякое восхваление низшего в ущерб высшему. Достопочтенная публика,рукоплещущая "Свадебному маршу" и освистывающая выдающееся творениесовременности - "Иберию"[21], - совершает террористический акт в отношении,искусства. Ту же разницу эстетических уровней между романтиками и новымикомпозиторами мы обнаружим, если от рассмотрения стиля перейдем к вопросу отом, как воспринимают ценители ту и другую музыку. Ибо произведение искусства, как и пейзаж, раскрывается во всей своейкрасоте, лишь когда на него смотрят с определенной точки. Более того, думаю,что в целях спасения музыки и живописи от грозящего им краха следуетбезотлагательно разработать учение об их восприятии, систему приемовнаслаждения искусством - искусство об искусстве. Но, оставив в стороне столь сложную задачу, я хотел бы только отметить,что, наслаждаясь музыкой, человеческая душа может пребывать в двухперемежающихся состояниях. Некоторые современные психологи называют этисостояния "центробежной" и "центростремительной" сосредоточенностью. Иногда из самой сокровенной глубины вдруг пробивается родникупоительных воспоминаний. Тогда мы словно замыкаемся для внешнего мира и,уйдя в себя, прислушиваемся к потаенному журчанию, следим, как трепетнораспускается в душе цветок памяти. Это состояние и есть центростремительнаясосредоточенность. Но когда за окном неожиданно раздаются пистолетныевыстрелы, мы, словно очнувшись, поднимаемся из глубины на поверхность и,выйдя на балкон, всеми пятью чувствами жадно впитываем подробностипроисходящего на улице. Этот вид сосредоточенности называется центробежным. Так вот: слушая скрипичный романс Бетховена или какую-нибудь другуюхарактерно романтическую пьесу и наслаждаясь ею, мы сосредоточиваемся насебе. Отвернувшись (фигурально выражаясь) от того, что происходит соскрипкой, мы погружаемся в поток эмоций, которые она в нас вызывает. Наспривлекает не музыка как таковая, а ее механический отзвук в нас,сентиментальное облачко радужной пыли, поднятое в душе чередой проворныхзвуков. Таким образом, мы наслаждаемся не столько музыкой, сколько самисобой. В музыке подобного рода звуки лишь предлог, средство, толчок,помогающий возникновению в нас потока зыбких эмоций. Эстетическая ценность,следовательно, заключается в большей степени в них, чем в объективноммузыкальном рисунке, чем в смятенном музыкальном эхо, населившем скрипичнуюдеку. Я бы сказал, что, слушая бетховенский романс, мы слышим песньсобственной души. Музыка Дебюсси и Стравинского предполагает совсем иное внутреннеесостояние. Вместо того чтобы прислушиваться к сентиментальным отзвукам всобственной душе, мы сосредоточиваем слух и все наше внимание на самихзвуках, на том дивном, волшебном, что происходит в оркестре. Мы перебираемзвуковые оттенки, смакуем их, оцениваем их цвет и даже, быть может, форму.Эта музыка есть нечто внешнее, некий удаленный, расположенный вне нашего яобъект, по отношению к которому мы выступаем в чисто созерцательной роли.Наслаждаясь новой музыкой, мы сосредоточиваемся вовне. И она сама, а не ееотзвук интересует нас. Из этих наблюдений можно извлечь немало весьма полезных уроков. Пустьдаже я ничего не понимаю в музыке (а насчет этого читатель может ни минутыне сомневаться), я все же осмелюсь порекомендовать их молодым музыкальнымкритикам. Что до меня, то позволю себе напоследок сделать один вывод: любойхудожественный стиль, существующий за счет эффектов, возникающих отмеханического воздействия на зрителя, по сути своей принадлежит к низшимформам искусства. Мелодрама, фельетон и порнографические романы - образцыкрайних форм механического воздействия. Показательно, что по силе эффекта,по способности захватить, увлечь ничто не сравнится с ними. И этодоказывает, как ошибочно оценивать произведение по тому, насколько онозахватывающе, насколько способно подчинить себе человека. Будь это так,.высшими жанрами искусства считались бы щекотка и алкоголь. Нет, любое удовольствие, передающееся механически, внушаемое извне, -ничтожно, ибо бессознательно. В данном случае мы наслаждаемся не самимпроизведением, а слепой силой эффекта. Сталкиваясь, атомы разлетаются впустоте; но причина их движения им неведома. Искусство не сериястолкновений, а созерцание. Этот факт предполагает дистанцию междусозерцателем и предметом созерцания. Красота - высшая форма ясности иблагородства - требует этой дистанции. Так сумеем же обуздать свой порыв и, слушая завывания черного вихря,кружащего Паоло и Франческу, не позволим увлечь себя вслед за ними в ихтрагическом путешествии по преисподней; пусть исчезают вдали - лишь тогда мыв полной мере насладимся тонкой горечью их неистовой страсти, провожаявнезапно обострившимся взглядом эту объятую любовным пылом крылатую пару,следя, "comme i gru van cantando lor lai"[22].КОММЕНТАРИЙ
Дата добавления: 2015-09-13; просмотров: 60; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав |