О. Шпенглер. ных странах и городах. Водяные и солнечные часы были изо­бретены в Вавилоне и Египте, и только Платон

Введение_______________________ ⁴⁹

ных странах и городах. Водяные и солнечные часы были изо­бретены в Вавилоне и Египте, и только Платон, опять в кон­це расцвета Эллады, впервые ввел в Афинах клепсидру, и еще позднее были заимствованы солнечные часы как несуще­ственная принадлежность повседневного обихода, причем все это не оказало никакого влияния на античное жизнеощуще­ние.

Здесь следует еще упомянуть соответствующее, очень глу­бокое и ни разу по достоинству не оцененное различие между античной и западноевропейской математикой. Античное чис­ловое мышление воспринимает вещи как они есть, как вели­чины^ без отношения ко времени, чисто в настоящем. Это привело к Эвклидовой геометрии, математической статике и завершению системы учением о конических сечениях. Мы воспринимаем вещи с точки зрения их становления и взаи­моотношения, как функции. Это привело к динамике, анали­тической геометрии и от нее к дифференциальному счисле­нию . Современная теория функций есть огромный итог всей этой массы идей. Это очень странный, но духовно строго обоснованный факт, что греческая физика, в качестве стати­ки в противоположность динамике, совершенно не знала применения часов и в них не нуждалась, и в то время как мы высчитываем тысячные доли секунды, совершенно игнориро­вала измерение времени. Энтелехия Аристотеля единственное из всех существующих вневременное — антиисторическое — понятие развития.

Таким образом выясняется наша задача, поскольку жизнь есть осуществление душевно возможного и новое понятие ду­шевно невозможного устанавливает новую точку зрения на вещи. Мы, люди западноевропейской культуры — явления вполне точно ограниченного промежутком времени между 1000 и 2000 годом после Р.Х. — являемся исключением, а не правилом. "Всемирная история" — это наша картина мира, а не принадлежащая "человечеству". Для индуса и эллина не существовало картины становящегося мира как вида и формы созерцания, и вполне возможно, что в будущем, после окон­чательного угасания западной цивилизации, носителями ко­торой являемся мы, современные люди, никогда не повторит­ся подобная культура и подобный человеческий тип, для ко­торого "всемирная история" есть содержание космического сознания.

У Ньютона оно очень показательно названо флюксиониым исчислением в связи с определенными метафизическими представлениями о* сущности времени. В греческой математике время вообще не упоминается.

Что же такое всемирная история? Разумеется, некоторая духовная возможность, внутренний постулат, некоторое вы­ражение чувства формы. Но как бы определенно ни было чувство, оно далеко от законченной формы, и как бы мы ни чувствовали и ни переживали всю всемирную историю и как бы мы ни были вполне уверены в возможности для нас обоз­реть весь ее облик, тем не менее в настоящее время нам из­вестны только некоторые ее формы, а не самая форма.

Всякий, кого ни спросить, несомненно, убежден, что он ясно и определенно различает периодическую структуру исто­рии. Иллюзия эта основана на том обстоятельстве, что никто еще серьезно над ней не задумывался и никто не сомневается в своем знании, так как не подозревает, как много здесь еще поводов для сомнения. Действительно, облик всемирной исто­рии есть неисследованное духовное достояние, переходящее даже в кругах специалистов историков нетронутым от поко­ления к поколению и очень нуждающееся хотя бы в малой доле того скептического к себе отношения, которое, начиная с Галилея, разложило и углубило прирожденную нам картину природы.

"Древний мир — Средние века — Новое время" — вот та невероятно скудная и лцщениая смысла схема, чье абсолют­ное владычество над нашим историческим сознанием постоян­но мешало правильному пониманию подлинного места, обли­ка и, главным образом, жизненной длительности той части мира, которая сформировалась на почве Западной Европы со времени возникновения германской империи, а также ее от­ношений к всемирной истории, т.е. общей истории всего выс­шего человечества.

Будущим культурам покажется совершенно невероятным, что никогда даже не было подвергнуто сомнению значение этой схемы, с ее наивной прямолинейностью, с ее бессмыс­ленными пропорциями, этой схемы, от столетия к столетию все более и^более теряющей всякий смысл и совершенно не допускающей включения новых открывающихся нашему ис­торическому сознанию областей. Самые попытки критики и очень значительные изменения, которым она подверглась под ^влиянием необходимости, — так, например перенесение на­чала "Нового времени" с крестовых походов на Ренессанс и, Далее, на начало XIX века — доказывают одно: ее до сих пор считают непоколебимой, почти за результат божественного ^откРовения или, по крайней мере, за что-то очевидное, так

О Шпенглер

Введение

сказать, за априорную форму исторического созерцания в том смысле, как говорит об этом Кант.

Но эта общепринятая форма не допускала никакого ее уг­лубления, и так как от нее не хотели отказаться, то отказа­лись от возможности действительно понять историческую связь. Ей мы обязаны тем, что большие морфологические проблемы истории совершенно не были обнаружены. Она поддерживала формально рассмотрение истории на том низ­ком уровне, которого бы постыдились во всякой другой науке. Достаточно указать на то, что эта схема устанавливает чисто внешнее начало и конец там, где в более глубоком смысле нельзя говорить ни о начале, ни о конце. По этой схеме страны Западной Европы* являются покоящимся полю­сом (математически говоря, точкою на поверхности шара), вокруг которого скромно вращаются мощные тысячелетия ис­тории и далекие огромные культуры. Причем для всего этого нет другого основания, кроме разве того, что мы, авторы этой исторической картины, находимся как раз в этой точке. Это очень своеобразно придуманная планетная система. Один ка­кой-то уголок принимается за центр тяжести исторической системы. Здесь солнце и центр этой системы. Отсюда события

В этом случае историк также находится под злополучным влиянием гео­графического предрассудка (чтобы не сказать — под впечатлением географи­ческой карты): география описывает Европу как часть света, вследствие че­го он чувствует себя обязанным также привести соответствующее идеальное разграничение Европы и Азии. Следовало бы вычеркнуть слово Европа из истории. Не существует исторического типа "европейца". Бессмысленно по отношению к эллинам говорить о "европейском древнем мире" (разве Гомер, Гераклит, Пифагор были "азиатами"?) и об их "миссии", заключавшейся в культурном сближении Азии и Европы. Все это слова, заимствованные из ба­нального толкования географической карты и не имеющие под собой никако­го реального основания. Слово Европа и возникший под его влиянием комп­лекс представлений были единственной причиной, заставлявшей наше исто­рическое сознание объединять Россию и Европу в одно ничем не оправдывае­мое целое. В данном случае простая абстракция, возникшая в культурном кругу воспитанных на книгах читателей, привела к огромным реальным по­следствиям. Воплощенные в личности Петра Великого, они на целое столетие подменили историческую тенденцию примитивной народной массы, в проти­вовес чему русский инстинкт с враждебностью, олицетворенной в Толстом, Аксакове и Достоевском, очень правильно отграничивает "матушку Россию" от "Европы". Восток и Запад — понятия, полные настоящего исторического содержания. "Европа" — пустой звук. Все великие создания древности воз­никли под знаком отрицания какой-либо континентальной границы между Римом и Кипром, Византией и Александрией. Все, что носит имя европей­ской культуры, возникло на пространстве между Вислой, Адриатическим мо­рем и Гвадалквивиром. И если допустить, что Греция во время Перикла "на­ходилась в Европе", то теперь она там больше не находится.

истории почерпают настоящий свет. Отсюда устанавливается _их значение и перспектива. Но в действительности это голос несдерживаемого никаким скепсисом тщеславия западноевро­пейского человека, в уме которого развертывается фантоме — "всемирная история⁴⁴. Этим объясняется вошедший в^гТривыч-_ку огромный оптический обман, благодаря которому истори­ческий материал целых тысячелетий, отделенный известным расстоянием, например, Египет или Китай, принимает мини­атюрные размеры, а десятилетия, близкие к зрителю, начи­ная с Лютера и особенно с Наполеона, приобретают причуд­ливо-громадные размеры. Мы знаем, что это только одна ви­димость, что, чем выше облако, тем медленнее оно движется, и что медленность движения поезда в далеком ландшафте только видимая, но мы убеждены, что темп ранней индий­ской, вавилонской и египетской истории был, действительно, медленнее темпа жизни нашего недавнего прошлого. И мы считаем их сущность более скудной, их формы слабее разви­тыми и более растянутыми именно потому, что не научились учитывать отдаленность, внешнюю и внутреннюю. Нигде с такой ясностью, как здесь, не выступает недостаток умствен­ной свободы и самокритики, так невыгодно отличающий исто­рическую методу от всякой другой.

Конечно, вполне понятно, что для культуры Запада, кото­рая, скажем, начиная с Наполеона, распространяет свои фор­мы, хотя бы и внешне, на весь земной шар, существование Афин, Флоренции и Парижа важнее, чем многого другого. Но возводить это обстоятельство в принцип построения всемир­ной истории потому только, что мы живем в данной культур­ной среде, значило бы обладать кругозором провинциала. Это давало бы право китайскому историку со своей стороны соста­вить такой план всемирной истории, в котором обходились бы молчанием, как нечто неважное, крестовые походы и Ренес­санс, Цезарь и Фридрих Великий. Практическому политику и критику социальных условий допустимо при оценке других эпох руководиться своим личным вкусом, точно так же как технолог-химик волен практически рассматривать область производных бензола как самую важную главу естествозна­ния и совершенно не интересоваться электродинамикой, но мыслитель обязан устранить все личное из своих комбина­ции. Почему XVIII столетие в морфологическом отношении важнее, чем одно из шестидесяти ему предшествовавших? азве не смешно противопоставлять какое-то ⁴⁴Новое время⁴⁴, охватывающее несколько столетий и притом локализирован­ное почти исключительно в Западной Европе, "Древнему ми-РУ , который охватывает столько же тысячелетий и к которо-

О. Шпенглер

Введение

му сверх того присчитывают еще в виде прибавления всю массу догреческих культур, не пытаясь глубже расчленить их на отдельные части? Чтобы спасти устаревшую схему, разве не трактовали в качестве прелюдий к античности Египет и Вавилон, завершенная в себе история которых, каждая в от­дельности, способна уравновесить так называемую "всемир­ную историю" от Карла Великого до мировой войны и многое последующее? Разве не относили с несколько смущенной ми­ной сложные комплексы индийской и китайской истории ку­да-то в примечания, и разве просто не игнорировали великие американские культуры под тем предлогом, что они находят­ся вне связи (с чем?). Так мыслит негр, разделяющий мир на свою деревню, на свое племя и на "все остальное" и считаю­щий, что луна много меньше облаков и что они ее проглаты­вают.

Я называю эту привычную для западного европейца схе­му, согласно которой все высокие культуры совершают свои пути вокруг нас, как предполагаемого центра всего мирового процесса, птоломеевой системой истории и противополагаю ей в качестве Коперникова открытия в области истории, из­ложенную в настоящей книге и заступающую место прежней схемы, новую систему, согласно которой не только антич­ность и Западная Европа, но также Индия, Вавилон, Китай, Египет, Арабская культура и культура Майя рассматриваются как меняющиеся проявления и выражения единой, находя­щейся в центре всего жизни, и ни одно из них не занимает преимущественного положения: все это отдельные миры ста­новления, все они имеют одинаковое значение в общей кар­тине истории, притом нередко превышая эллинство величием духовной концепции и мощью подъема.

Схема "Древний мир — Средние века — Новое время" передана нам церковью и есть создание гностики, т.е. семит­ского, в особенности сиро-иудейского мирочувствования в эпоху римской империи.

Внутри тех узких границ, которые являются предпосылкой этой концепции, она имела, несомненно, свои основания. Ни индийская, ни даже египетская история не попадают в круг ее наблюдений. Название "всемирная история" в устах этих мыслителей обозначает единичное, в высшей степени драма­тическое событие, сценой для которого послужила страна между Элладой и Персией. Здесь получает свое выражение строго дуалистическое мироощущение восточного человека,

_но не под углом зрения полярности, как противопоставление души и тела, <ак в современной ему метафизике, а под углом зрения периодичности , как катастрофа, как поворотный пункт двух эпох между сотворением мира и его концом, при­чем оставлялись совершенно вне внимания явления, не фик­сированные, с одной стороны, античной литературой, с дру­гой — Библией. В этой картине мира в образе "Древнего ми­ра" и "Нового времени" выступает вполне очевидное в то время ^рот^шоположение языческого и христианского, антич­ного и восточного, статуй 1н догмы, природы и духа, формули­руемое в плоскости времени как процесс преодоления одного другим. Исторический переход приобретает религиозные при- -знаки искупления. Конечно, это — постро€шпМ^^у^й^и скерё^фг^нциальных взглядах, но логический и закончен­ный в себе аспект, однако вполне связанный с определенной местностью и определенным типом человека и неспособный ни к какому естественному расширению.

Только путем дополнительного прибавл :;кя третьей эпохи — нашего "Нового времени" — уже на западноевропейской почве в эту картину проникли элементы движения. Восточное противоположение было покоящейся, замкнутой, пребываю­щей в равновесии антитезой, с однократным божественным действием посредине. Этот стерилизированный фрагмент ис­тории, воспринятый и усвоенный человеком нового типа, нео­жиданно получил развитие и продолжение в виде линии, при­чем никто не сознавал причудливости такой перемены; линия эта тянулась от Гомера или Адама — возможности в настоя­щее время обогатились индо-германцами, каменным веком и человеком-обезьяной — через Иерусалим, Рим, Флоренцию и Париж, в ту или другую сторону в зависимости от личн ?го вкуса историка, мыслителя или художника, с неограниченной свободой интерпретировавших эту тройственную картину.

Итак, к двум дополняющим друг друга понятиям, язычс ства и христианства, воспринятым во временной последова­тельности как исторические эпохи, прибавлено некоторое за­вершающее третье, "Новое время", которое, со своей сторо­ны, странным образом не допускает дальнейшего применения того же приема и, будучи подвергнуто многократному "растя жению" после крестовых походов, оказалось неспособным к дальнейшему удлинению. Оставалось невысказанное ясно убеждение, что здесь, по ту сторону Древнего мира и Сред­них веков, начинается что-то заключительное, третье царст-

*