Цведение

заризм, предвозвещенный К. Фламинием и принявший впер­вые образ в лице Мария, показал, что такое величие денег в руках сильных духом практических людей широкого размаха. Без этого нельзя понять ни Цезаря, ни вообще римский дух. В каждом греке есть что-то от Дон-Кихота, в каждом римля­не — что-то от Санчо-Пансы; то, чем они были кроме этого, отходит перед этим на задний план.

Что касается римского мирового владычества, то оно было явлением отрицательного характера, результатом не избыт­ка силы у одной стороны — такого у римлян не было уже по­сле Замы, — а недостатка силы сопротивления у другой. Римляне совсем не завоевали мир. Они только завладели тем, что лежало готовой добычей для каждого. Imperium Romanum сложилось не как результат крайнего напряжения всех воен­ных и финансовых средств, как это было во время борьбы против Карфагена, а вследствие отказа со стороны Древнего Востока от политического самоопределения. Нас не должна вводить в заблуждение видимость блестящих успехов. С не­сколькими, плохо обученными, плохо руководимыми, плохо настроенными легионами Лукулл и Помпеи завоевывали це­лые царства, о чем нельзя было бы и мечтать в эпоху битвы при Иссе. Опасность со стороны Митридата, ставшая настоя­щей опасностью для никогда не подвергавшейся серьезному испытанию системы материальных сил, никогда не могла бы стать настолько угрожающей для победителей Ганнибала. По­сле битвы при Заме римляне не вели ни одной войны против большой военной силы, да и не были в состоянии выдержать таковую . Классическими были их войны против самнитов, против Пирра и Карфагена. И великой минутой была битва при Каннах. Нет народа, который в течение целых столетий способен был простоять на котурнах. Прусско-немецкий на­род, в истории которого записаны минуты мощи в 1813, 1870 и 1914 годах, богаче других в этом отношении.

По моему убеждению империализм, окаменелые формы

(которого вроде египетской, китайской, римской империй, ин­дийского мира, мира Ислама, могут просуществовать еще це-

,лые столетия и тысячелетия, переходя из рук одного завоева-

Завоевание Галлии Цезарем представляло собой настоящую колониаль­ную войну, т.е. отличалось односторонней активностью. Если же все-таки эта война является кульминационной точкой всей позднейшей военной исто­рии Рима, то это указывает только на быстрое оскудение последней серьез­ными деяниями.

Л|_Я к другому — в качестве мертвых тел, бездушных чело-_еческих масс, использованного материала истории, — следу­ет понимать как дшврл начала^кондаи Империализм — это _иСТ^я цивилизация. В его появлении лежит неотвратимая судьба Запада. SHerjrjLajtcyjH^ypiioro человека -устремлена -во

внутрь, энергия цивилизованнош-- "Живдшцше»., Поэтому в

Сесиле Родсе я вижу первого человека новой эпохи. Он явля­ет собой палитическйи стиль дальнейшего, западного, герман­ского, в особенности немецкого будущего. Его слова: " Расши­рение, — это все" содержат в своей наполеоновской форму­лировке подлинную тенденцию всякой созревшей цивилиза­ции. Это столь же применимо к римлянам, арабам и китай­цам. Здесь нет выбора. Здесь не имеет никакого значения да­же сознательная воля отдельного человека, или целых клас­сов и народов. Тенденция к расширению, — это рок, нечто демоническое и чудовищное, охватывающее позднего челове­ка эпохи мировых городов, заставляющее его служить себе независимо от того, хочет ли он этого или не хочет, знает ли он об этом или нет*. Жизнь, — это осуществление возможно­стей, а для мозгового человека остается одна только возмож­ность распространения . Как ни восстает против расшире­ния современный, еще малоразвитой социализм, придет день, когда он со всею стремительностью судьбы станет главным носителем расширения. В этом пункте язык форм политики — в качестве непосредственно интеллектуального выражения людей известного типа — соприкасается с глубокой метафи­зической проблемой: с подтверждаемым безусловной обяза­тельностью принципа причинности фактом, что ум есть до­полнение протяженности.

Роде — это первый предшественник типа западного Цеза­ря, для которого еще не скоро наступит настоящее время. Он стоит посредине между Наполеоном и людьми насилия бли­жайшего столетия, подобно тому, как между Александром и Цезарем стоял тот Фламиний, который с 232 г. понуждал римлян к покорению цизальпийских галлов и, следовательно, ^вступлению на путь политики колониального расширения. Фламиний был демагог, строго говоря, частный человек,

Современные немцы — блестящий пример такого народа, который стал ремиться к расширению, не зная и не желая этого. Они имели это стремле-зп^ ^^{Же В} ^ ^ЭП0ХУ> когда еще считали себя народом Гёте. Бисмарк не подо­зревал этого глубокого смысла созданной им эпохи. Он думал, что достиг за-

Р%%ния предшествующего политического развития.
На ^ть может, таково значение глубокомысленных слов, сказанных Гёте

суль^^Л«°^Н0М: ''*^{>азве можн}о в наше время говорить о судьбе? Политика — вот

О. Шпенглер

пользовавшийся огромным влиянием на государственные дела в такую эпоху, когда экономические факторы побеждают го­сударственную идею; в Риме он был, несомненно, первым представителем оппозиции цезарского типа. С ним кончается органическое стремление патрициата к мощи, покоящееся на идее, и начинается чисто материалистическое, отрешенное от этики, безграничное расширение. Александр и Наполеон бы­ли романтиками, стоявшими на границе цивилизации и уже овеянными ее холодным и ясным дыханием, однако одному нравилась роль Ахилла, а другой читал «Вертера». Цезарь был только практиком, обладавшим огромным умом.

Но уже Роде понимал под успешной политикой одни толь­ко территориальные и финансовые успехи. Эта черта в нем римская, что он очень хорошо сознавал. Еще ни разу запад­ноевропейская цивилизация не воплощалась с такой энергией и чистотой. Только географические карты могли приводить в своего рода поэтический экстаз этого сына пуританского пас­тора, приехавшего без всяких средств в Южную Африку, приобретшего затем огромное состояние и употреблявшего его в качестве мощного средства для своих политических целей. Его мысль о трансафриканской железной дороге от Мыса До­брой Надежды до Каира, его проект южноафриканского госу­дарства, его духовное владычество над магнатами, владельца­ми копей, финансистами железной складки, которых он при­нуждал отдавать свои капиталы на службу своим идеям, его столица Булувайо, которую он, всемогущий государственный деятель без определенных отношений к государству, основал в качестве своей будущей резиденции с царственным величи­ем, его представление о "высоком долге человеческого ума перед цивилизацией", — все это носит грандиозный и вели­чавый характер и есть только прелюдия предстоящего нам будущего, которое окончательно завершит историю западно­европейского человечества.

Кто не понимает, что ничто не изменит этого неизбежного окончания, что нужно или желать этого, или вообще ничего не желать, что нужно или любить эту судьбу, или отчаяться в будущем и в жизни, кто не чувствует того величия, которое так же присуще этой деятельности перворазрядных умов, этой энергии и дисциплине твердых как сталь людей, этой борьбе при помощи самых холодных и отвлеченных средств, кто носится со своим провинциальным идеализмом и ищет воскресить стиль жизни прошедших времен, тот должен отка­заться от того, чтобы понимать историю, переживать исто­рию, делать историю.

Введение

Таким образом, Римская империя перестает быть исклю-_чйтвльным явлением и представляется нормальным продук­том Строгого, энергичного, присущего обитателю мирового го­рода, \в высшей степени практического духовного уклада, и типичЬской заключительной стадией, подобные которой уже неоднократно появлялись, но идентичность которых до сих пор не была признана. Поймем же наконец, что тайна исто­рической формы лежит не на поверхности, что ее нельзя по­нять из сходства костюмов и инсценировки; что в человече­ской истории, так же как и в истории животных и растений, есть явления, обладающие обманчивым внешним сходством, но внутренне ничем друг другу не родственные, — например: Карл Великий и Гарун-эль-Рашид, Александр и Цезарь, вой­ны германцев против Рима и нашествие монголов на Запад­ную Европу, и другие, которые при большом внешнем разли­чии выражают идентичные явления, как, например: Траян и Рамзес И, Бурбоны и аттический демос, Магомет и Пифагор. Усвоим себе, что XIX и XX века, принимаемые за высшую точку прямолинейной восходящей всемирной истории, в дей­ствительности представляют собой феномен, наличие которо­го можно проследить во всякой окончательно созревшей куль­туре, конечно, без социалистов, импрессионистов, электриче­ских трамваев, подводных мин и дифференциальных уравне­ний, принадлежащих лишь к составу тела эпохи, но со своим аналогичным цивилизованным духовным укладом, несущим в себе возможность совсем иных внешних проявлений, что со­временность, следовательно, есть переходная стадия, опреде­ленно наступающая при известных условиях, что таким обра­зом вполне достоверно существуют и более поздние условия по сравнению с теперешними европейскими, что они уже не­однократно повторялись в протекшей истории и что, следова­тельно, и будущность Запада не есть безграничное движение вверх и вперед по линии наших идеалов, тонущее в фанта­стически необъятном времени, но строго ограниченный в отношении формы и длительности и неизбежно предопреде­ленный, измеряемый несколькими столетиями частный фе­номен истории, который можно на основании имеющихся ^пРимеров обозреть и определить в его существенных чер-

тах.

Раз мы достигли такой высоты созерцания, плоды сами со­бой падают в руки. С этой одной мыслью связаны и ею сво­бодно разрешаются все отдельные проблемы из области ис-

О. Шпенглер

следования религий, истории искусства, теории познания, этики, политики, политической экономии, которые в течение десятилетий страстно волновали современные умы, не дости­гая, однако, конечного результата.

Эта мысль принадлежит к числу тех, которые, будучи раз
выражены с полной ясностью, не встречают больше возраже­
ний. Она представляет собой одну из внутренних необходи-
мостей культуры и мироощущения * Западной Европы. Она
способна в корне изменить воззрение на жизнь тех людей,
которые ее вполне поняли, т.е. ее себе усвоили. Возможность
отныне проследить в его основных чертах в будущем то все­
мирное историческое развитие, в котором мы участвуем и ко­
торое мы до сего времени научились созерцать в прошлом,
как некое органическое целое, означает собой значительное
углубление присущей и необходимой нам картины мира. О
подобном до сих пор мог мечтать только физик при своих вы­
числениях. Повторяю еще раз, это означает распространение
также и на область истории замены .Птолемеева аспекта Ко-
перниковым, т.е. неизмеримое расширение жизненного гори­
зонта. /./ , , ;..<. ? _#

До сего времени" каждый был волен ожидать от будущего, что ему вздумается. Где нет фактов, там правит чувство. Впредь обязанностью каждого будет узнать относительно бу­дущего, что может произойти и, следовательно, произойдет с неуклонной необходимостью судьбы вне всякой зависимости от наших личных идеалов или идеалов нашего времени. Пользуясь опасным словом "свобода", мы отныне уже не сво­бодны осуществить то или иное, но только — или необходи­мое, или ничто. Воспринимать это как "благо" — таков, в сущности, признак реалистов. Сожалеть и порицать не зна­чит его изменять. Рождение связано со смертью, юность со старостью, жизнь вообще со своим обликом и определенными границами длительности. Современность есть фаза цивилиза­ции, а не культуры. В связи X этим^ отпадает целый ряд жиз­ненных содержаний, как невозможных. Можно сожалеть об этом и облачить сожаление в одеяние пессимистической фи­лософии и лирики — в будущем так и будут делать, — но изменить это невозможно. Отныне нельзя будет усматривать с полной самоуверенностью, нисколько не считаясь с доста­точно красноречивыми возражениями исторического опыта, в сегодняшнем и завтрашнем рождение или расцвет того, что нам желательно.

Я предвижу возражение, что такое воззрение на мир, при­водящее в ясность общее направление будущего развития и обрезающее крылья широким надеждам, оказалось бы враж-

Введение

,gniiM жизни и для многих роковым, раз оно будет чем кольши^м> ^чем просто теория, раз оно станет практическ мировоззрением групп лиц, от которых действительно за _с'_и г уклЬд будущего.

Я не разделяю этого мнения. Мы люди цивилизации, а ротики или рококо; нам приходится иметь дело с суровым! холодными фактами поздней эпохи, параллели которой мс _но найти не в Перикловых Афинах, а в цезарском Риме, великой живописи и музыке среди западноевропейских ус. _вий не может быть больше речи. Архитектонические споо ности западноевропейского человека исчерпаны вот уже с летие тому назад. Ему остаются только возможности расп странения. Но я не вижу ущерба от того, если сильное и < рыленное неограниченными надеждами поколение вовре узнает, что часть этих надежд потерпит крушение. Пусть ; будут самые дорогие надежды; кто действительно чего-нибд стоит, тот перенесет. Действительно, для отдельных лиц ^ жет оказаться трагическим, если в решительные годы их с ватит уверенность, что в области архитектуры, драмы и » вописи для них невозможны никакие завоевания. Так предстоит погибнуть. До сих пор все были уверены, чтс этой области не может быть никаких ограничений; дума; что каждое время имеет свои задачи в любой области; отыскивали, раз уж это было нужно, порой с насилием и д} ной совестью, и только после смерти узнавалось, имела эта вера основание и была ли работа жизни необходимой и излишней. Но всякий, кто не только романтик, откажется такого сомнительного утешения. Не такова гордость, отличи шая римлян. Какой толк в людях, которые предпочитай чтобы им перед истощенным рудником говорили: "здесь 5 втра откроется новая жила" — как это делает теперешнее i кусство, создающее сплошь ненастоящие стили, вместо тс чтобы указать путь к ближайшей и еще не открытой богат залежи глины? — Я считаю это ученье благодеянием для б ДУЩего поколения, так как оно покажет ему, что возможно ^1еДовательно, нужно, и что не принадлежит к внутренш

зможностям эпохи. До сих пор несметное количество ума ски" ^Л° Р^астР^{ачен0 по} ложным дорогам. Западноевропе ист ^{! человек}> хотя и мыслит и чувствует в высшей степе! сто ^^Ически> ^в известные годы жизни не сознает своего н р₀ ^1Цего призвания. Он нащупывает, ищет и сбивается с д Тепе ^{ССли внеш}ние обстоятельства ему не благоприятствую Реть с ^НаК°^Нец Р^а^^ота Целых столетий позволила ему обо ^0н мо ^{0Ю Жизнь в свя}зи с общей культурой и проверить, ч ^{Жет и что} он должен делать. Если, под влиянием этс

80 О. Шпенглер

-—------------------- ——------------------------------------------------------------------ г—•

следования религий, истории искусства, теории познания, этики, политики, политической экономии, которые в течение десятилетий страстно волновали современные умы, не дости­гая, однако, конечного результата.

Эта мысль принадлежит к числу тех, которые, будучи раз
выражены с полной ясностью, не встречают больше возраже­
ний. Она представляет собой одну из внутренних необходи-
мостей культуры и мироощущения * Западной Европы. Она
способна в корне изменить воззрение на жизнь тех людей,
которые ее вполне поняли, т.е. ее себе усвоили. Возможность
отныне проследить в его основных чертах в будущем то все­
мирное историческое развитие, в котором мы участвуем и ко­
торое мы до сего времени научились созерцать в прошлом,
как некое органическое целое, означает собой значительное
углубление присущей и необходимой нам картины мира. О
подобном до сих пор мог мечтать только физик при своих вы­
числениях. Повторяю еще раз, это означает распространение
также и на область истории заменьцПтолемеева аспекта Ко-
перниковым, т.е. неизмеримое расширение жизненного гори­
зонта. / „ ',-(,? _#

До сего времени' каждый был волен ожидать от будущего, что ему вздумается. Где нет фактов, там правит чувство. Впредь обязанностью каждого будет узнать относительно бу­дущего, что может произойти и, следовательно, произойдет с неуклонной необходимостью судьбы вне всякой зависимости от наших личных идеалов или идеалов нашего времени. Пользуясь опасным словом "свобода", мы отныне уже не сво­бодны осуществить то или иное, но только — или необходи­мое, или ничто. Воспринимать это как "благо" — таков, в сущности, признак реалистов. Сожалеть и порицать не зна­чит его изменять. Рождение связано со смертью, юность со старостью, жизнь вообще со своим обликом и определенными границами длительности. Современность есть фаза цивилиза­ции, а не культуры. В связи t этим отпадает целый ряд жиз­ненных содержаний, как невозможных. Можно сожалеть об этом и облачить сожаление в одеяние пессимистической фи­лософии и лирики — в будущем так и будут делать, — но изменить это невозможно. Отныне нельзя будет усматривать с полной самоуверенностью, нисколько не считаясь с доста­точно красноречивыми возражениями исторического опыта, в сегодняшнем и завтрашнем рождение или расцвет того, что нам желательно.

Я предвижу возражение, что такое воззрение на мир, при­водящее в ясность общее направление будущего развития и обрезающее крылья широким надеждам, оказалось бы враж-

Введение

тте6нй^м жизни и для многих роковым, раз оно будет чем-то •_оЛЬшУм, чем просто теория, раз оно станет практическим _мИров(Шрением групп лиц, от которых действительно зави-_сИТ уклад будущего.

Я не разделяю этого мнения. Мы люди цивилизации, а не
ротики или рококо; нам приходится иметь дело с суровыми и
холодными фактами поздней эпохи, параллели которой мож-
_но найти не в Перикловых Афинах, а в цезарском Риме. О
великой живописи и музыке среди западноевропейских усло­
вий не может быть больше речи. Архитектонические способ­
ности западноевропейского человека исчерпаны вот уже сто­
летие тому назад. Ему остаются только возможности распро­
странения. Но я не вижу ущерба от того, если сильное и ок­
рыленное неограниченными надеждами поколение вовремя
узнает, что часть этих надежд потерпит крушение. Пусть это
будут самые дорогие надежды; кто действительно чего-нибудь
стоит, тот перенесет. Действительно, для отдельных лиц мо­
жет оказаться трагическим, если в решительные годы их ох­
ватит уверенность, что в области архитектуры, драмы и жи­
вописи для них невозможны никакие завоевания. Таким
предстоит погибнуть. До сих пор все были уверены, что "в
этой области не может быть никаких ограничений; думали,
что каждое время имеет свои задачи в любой области; их
отыскивали, раз уж это было нужно, порой с насилием и дур­
ной совестью, и только после смерти узнавалось, имела ли
эта вера основание и была ли работа жизни необходимой или
излишней. Но всякий, кто не только романтик, откажется от
такого сомнительного утешения. Не такова гордость, отличав­
шая римлян. Какой толк в людях, которые предпочитают,
чтобы им перед истощенным рудником говорили: "здесь за­
втра откроется новая жила" — как это делает теперешнее ис­
кусство, создающее сплошь ненастоящие стили, вместо того
чтобы указать путь к ближайшей и еще не открытой богатой
залежи глины? — Я считаю это ученье благодеянием для бу-
УЩего поколения, так как оно покажет ему, что возможно и,
^ едовательно, нужно, и что не принадлежит к внутренним
сил^М^^ЖН°^{СТЯМ эпохи}- Д° ^{сих П0}Р несметное количество ума и
ски* ^Л° ^растР^{ачено по} ложным дорогам. Западноевропей-
и ^Человек, хотя и мыслит и чувствует в высшей степени
_Сто ^{рически}» в известные годы жизни не сознает своего на-
Роги ^пРизвания. Он нащупывает, ищет и сбивается с до-

Тепе'п °^{ЛИ внешние} обстоятельства ему не благоприятствуют. ^Ретьсв ^НаК°^Нец Р^аб°^та целых столетий позволила ему обоз-°^н мож ^{Ю Жизнь в свя}зи с общей культурой и проверить, что ^ет и что он должен делать. Если, под влиянием этой