О. Шпенглер. книги, люди нового поколения возьмутся за технику вместо лирики, за мореходное дело вместо живописи

книги, люди нового поколения возьмутся за технику вместо лирики, за мореходное дело вместо живописи, за политику вместо теории познания, они поступят так, как я того желаю, и ничего лучшего нельзя им пожелать.

Остается еще установить взаимоотношение морфологии мировой истории и философии. Всякое настоящее историче­ское исследование есть настоящая философия — или же про­сто работа муравьев. Но философ старого стиля пребывает в тяжелом заблуждении. Он не верит в изменчивость своего на­значения. Он думает, что высшее мышление имеет свой веч­ный и неизменный предмет, что великие вопросы во все вре­мена остаются одними и теми же и что когда-нибудь можно будет на них дать ответ.

Но вопрос и ответ здесь сливаются воедино, и всякий большой вопрос, в основе которого уже заложено страстное желание вполне определенного ответа, имеет значение только жизненного символа. чНет вечных истин. Каждая философия есть выражение своего и только своего времени, и нет двух эпох, которые имели бы одинаковые философские устремле­ния, если только мы говорим о настоящей философии, а не о каких-нибудь академических общих местах касательно форм суждения или категорий чувств. Различие не в том, вечно или преходяще данное учение, а в том, жизненное ли это учение на некоторое время или мертворожденное. Непреходя-щесть мыслей есть иллюзия. Суть в том, какой человек на­шел в них свой образ. Чем крупнее человек, там истиннее его философия — в смысле внутренней правды произведения ис­кусства, каковое свойство не находится в зависимости от до­казуемости или даже неопровержимости отдельных положе­ний. В предельном случае она может вместить в себе и осу­ществить все содержание современной эпохи и, придавши ему образ, воплотив его в личности и идее, передать его дальней­шему развитию. Научный костюм, ученая маска философии не имеют здесь решающего значения. Нет ничего легче, как взамен отсутствующих мыслей создать систему. Но даже и хорошая мысль имеет мало цены, если высказана плоским человеком. Одна необходимость для жизни определяет сте­пень ценности учения.

Вот почему пробным камнем ценности мыслителя я счи­таю степень понимания им великих фактов современности. Только тут выясняется, является ли такой-то только ловким конструктором систем и принципов, обладает ли он только

известной начитанностью и ловкостью в определениях и ана­лизах, — или сама душа эпохи говорит из его произведений я интуиции. Философ, который лишен способности вместе с тем охватить и усвоить себе действительность, никогда не бу­дет первостепенным. Досократики были купцами и политика­ми большого стиля, Платону его попытка осуществить свои политические идеи в Сиракузах едва не стоила жизни. Тот же Платон открыл ряд геометрических положений, опираясь на которые Эвклид получил возможность построить систему античной математики. Паскаль, которого Ницше считает за "надломленного христианина", Декарт, Лейбниц были первы­ми математиками и техниками своего времени.

Как раз в этом пункте я вижу сильное возражение против всех философов недавнего прошлого. Их существенный недо­статок заключается в том, что они не занимали решающего положения в действительной жизни. Никто из них не оказал существенного влияния, действием или могущественной мыс­лью, на высшую политику, на развитие современной техни­ки, средств сообщения, народного хозяйства, или на ка­кую-либо иную сторону широкой действительности. Ни один из них не составил себе имени в области математики, физи­ки, в государственных науках, в противоположность хотя бы Канту. Значение этого факта нам станет понятным из сравне­ния с другими эпохами. Аристотель в своем сочинении "О го­сударстве Афинян" проявил тончайшее понимание социаль­но-политического положения зарождающегося эллинизма. Он не мог бы очень успешно — подобно Софоклу — заведовать финансами в Афинах. Гёте, чья деятельность в качестве ми­нистра была образцовой, и которому, к сожалению, недоста­вало в качестве сферы деятельности обширного государства, интересовался планом постройки Суэцкого и Панамского ка­налов и их торговым значением, причем точно предсказал срок их осуществления. Экономическая жизнь Америки, ее обратное воздействие на старую Европу и только что возни­кавшее тогда машинное производство постоянно привлекали его внимание. Гоббс был одним из творцов широко задуман­ного плана завоевания Южной Америки для Англии и, хотя дело ограничивалось занятием Ямайки, все же ему принадле­жит слава одного из основателей английской колониальной империи. Лейбниц, несомненно самый мощный гений запад­ноевропейской философии, положивший основание диффе­ренциальному исчислению и analysis situs, в меморандуме Для Людовика XIV, составленном в целях облегчения полити-^ческого положения Германии, изложил свой взгляд на значе-^Ние Египта для французской мировой политики. Его мысли

О. Шпенглер

Введение

настолько опередили эпоху (1672), что впоследствии было распространено убеждение, будто Наполеон использовал его труд при своей восточной экспедиции. Лейбниц тогда уже ус­тановил положение, которое после Ваграма становилось все более и более ясным для Наполеона, а именно, что завоева­ния Бельгии и на Рейне не могут надолго укрепить положе­ние Франции, и что Суэцкий перешеек станет со временем ключом мирового владычества. Несомненно, король еще не был на высоте глубоких политических и стратегических вы­водов философа.

При взгляде на людей такого калибра становится стыдно за современных философов. Как мало значат они, как лично­сти! Какая обыденность духовных и практических горизон­тов! Почему одна мысль о том, что кому-нибудь из них выпа­ло бы на долю выказать свои духовные способности в роли государственного человека, дипломата, организатора в широ­кой области, руководителя каким-либо колониальным, торго­вым или транспортным предприятием, вызывает только жа­лость? Это признак не внутренней углубленности, а скорей легковесности. Напрасно ищу между ними такого, который составил бы себе имя хотя бы одним глубоким и предвосхи­щающим будущее суждением по какому-нибудь важному вопросу современности. У всех я вижу только провинциаль­ные суждения, которые можно услышать от любого обывате­ля. Когда я беру в руки книгу современного мыслителя, я спрашиваю себя, какое он вообще имеет представление — помимо профессорской или легкомысленной партийной бол­товни в духе среднего журналиста, как мы это видим у Гюйо, Бергсона, Спенсера, Дюринга, Эйкена — о насущных фактах мировой политики, о великой проблеме мировых городов, ка­питализма, будущности государства, отношения техники и конечной стадии цивилизации, о русском вопросе, о науке вообще. Гёте сумел бы все это понять и любить. Из живущих философов ни один не обладает достаточной широтой взгляда. Я повторяю, все это не составляет содержания философии, но есть несомненный симптом ее внутренней необходимости, ее плодотворности и ее символической значительности.

Не следует обманываться относительно важности этих от­рицательных результатов. Очевидно утрачено понимание ко­нечного смысла философской деятельности. Ее смешивают с проповедью, агитацией, фельетоном или специальной наукой. Перспективу птичьего полета заменили перспективой лягуш­ки. Речь идет о деле величайшей серьезности: возможно ли вообще сегодня или завтра существование настоящей филосо­фии? В противном случае было бы благоразумнее стать план-

_татором, или инженером, чем-нибудь настоящим и подлин­ем, вместо того, чтобы пережевывать затасканные темы, под предлогом "новейшего подъема философского мышле-_ния'\ и лучше построить мотор для летательного аппарата, _чем новую и столь же излишнюю теорию апперцепции. Дей­ствительно, жалкое содержание жизни, посвященной тому, цтобы еще лишний раз и немножко по-иному, чем это делала _сотня предшественников, формулировать понятие воли и пси­хофизического параллелизма. Допускаю, что это может быть ''профессией", но это отнюдь не философия. О том, что не охватывает и не изменяет всей жизни эпохи вплоть до ее со­кровенных глубин, лучше было бы не говорить. И то, что вчера было возможно, сегодня является по меньшей мере не­нужным.

Я люблю глубину и изящество математических и физиче­ских теорий, по сравнению с которыми занятие эстетика и физиолога кажется кропательством. За поразительно ясные, высоко интеллектуальные формы быстроходного парохода, сталелитейного завода, машины для изготовления предметов, требующих точности, за тонкость и элегантность иных хими­ческих и оптических приемов я отдам всю стильную чепуху современной художественной промышленности, с живописью и архитектурой в придачу. Я предпочитаю римский акведук всем римским храмам и статуям. Я люблю Колизей и гигант­ские своды Палатина за то, что еще и теперь своими корич­невыми массами кирпичных построек они являют нашим гла­зам настоящий Рим, величавый практический смысл его ин­женеров. Если бы до нашего времени сохранилась пустая и кичливая мраморная пышность цезарей с ее рядами статуй, фризами и перегруженными архитравами, я относился бы к ней совершенно равнодушно. Бросим взгляд на реконструк­цию императорских форумов. Мы увидим полную параллель современных выставок, назойливых, громоздких, пустых, со­вершенно чуждое греку Периклова времени и людям времени рококо хвастанье материалом и размерами; полная аналогия этому наблюдается в развалинах Луксора и Карнака времен Рамзеса II, около 1300 г., эпохи египетского модернизма. Не напрасно настоящий римлян презирал Graeculum histrionem, "артиста" и "философа" в рамках римской цивилизации. Ис­кусства и философия в ту эпоху были уже несвоевременны, ^0ни были истощены, изношены, излишни. Римлянину это ^подсказывал инстинкт реальности жизни. Один римский за­кон имел больше веса, чем вся тогдашняя лирика и школьная ^Метафизика. И я утверждаю, что в наши дни изобретатели, дипломаты и финансисты больше философы, чем все те, кто