Эмигрантская поэзия Г. Иванова как воплощение экзистенциального сознания

Алехнович А. С.

Аннотация:Статьяпосвященаисследованию эмигрантской поэзии Г. Иванова в аспекте проблематики экзистенциального сознания как определенной художественно-философской парадигмы, в ходе анализа рассматриваются основные мотивы и образы лирики поэта, соответствующие комплексу экзистенциальных представлений Иванова.

Ключевые слова:экзистенциальное сознание, антиномия, подлинное и неподлинное бытие, Ничто, укрытость, Дом, эмиграция.

В отечественном литературоведении[1] категория экзистенциального сознания трактуется как тип (доминанта) художественного сознания, выделение которого в методологическую единицу исследования позволяет рассматривать «художественное явление в адекватной ему системе эстетических координат: универсальный контекстный подход позволяет найти ключ к нетрадиционному прочтению известных явлений, выявить глубинные закономерности литературного процесса, прежде всего за счет реконструирования «диалога» литературного явления с явлениями философии, культуры, религии и т. д.» (Заманская, 2002: 19). Являясь категорией метасодержательной, методологема экзистенциального сознания открывает возможности для обращения к явлениям художественной литературы многоуровнево, в различных смысловых связях с другими эпохами, поднимаясь над жанрами и стилями, образуя инвариантную поэтику при всем различии индивидуальных художественных миров.[2] Незакрепленность ее содержания за какой-либо литературным направлением, национальной культурой и историческим периодом означает, что экзистенциальный компонент человеческого сознания (самосознания) универсален, но актуализируется в ситуации смысловой утраты, открытия сущностной неукореннености человека – его «бездомности» (Хайдеггер, 1993: 206) и распада норм и ценностей, задающих стратегии ориентации в мире. Синтезный характер экзистенциального мышления соединяет в себе философские, культурно-исторические и литературно-художественные пласты. По словам исследователя, «экзистенциальное сознание – философски-художественный феномен, существующий одновременно в двух ипостасях: как индивидуальный поведенческий текст писателя (повседневно-экзистенциальное сознание) и как тип художественного мышления, реализующий себя в различных формах художественного письма» (Кошечко, 2011: 192). Это и способ философствования и тип мироощущения, смысловое поле, в котором развертывается проблематика экзистенциальной философии и экзистенциально ориентированной художественной литературы.

«Экзистенциализация» сознания начинается тогда, когда оно «делается для самого себя проблемой, когда понимает, что еще только должно овладеть собой и постичь смысл своего существования» (Мурзин, 2007). По С. Кьеркегору, экзистировать – значит находиться в сознании своего существования (Кьеркегор, 1997: 140), экзистенция открывается как опыт индивидуального сознания. Обращение к исследованию феномена экзистенциального сознания сталкивается с методологическим парадоксом, который заключается в том, что данная категория проявляется и как теоретизированный конструкт и как опыт рефлексирующей живой процессуальности (экзистенции), понимающего себя бытия. При этом аналитика этого опыта превращается в анализ понятий, что приводит к тому, что концептуализированная модель сознания претендует на универсальность, исключая сознание самого исследователя из поля своего внимания. Памятуя об этих соображениях, мы обратимся к цели данной статьи – исследованию эмигрантской поэзии Г. В. Иванова в аспекте экзистенциальной проблематики.

Эмигрантское творчество русского поэта Г. Иванова не только выразило трагическое мироощущение эпохи, но и воплотило экзистенциальное сознание как определенную художественно-философскую систему, изучение которой в литературоведении только начинается.

В 1922 г. Иванов под видом деловой командировки уезжает за границу, в послевоенную Европу. Так началась его пожизненная эмиграция. С этого времени в творчестве поэта происходят качественные изменения в содержании художественно-философской системы, которые выводят его к экзистенциальному мироощущению.

«Новые тенденции в творчестве Иванова не вытесняют уже сложившуюся поэтику. У художника по-прежнему преобладает ориентация на принципы эстетизма. Однако функциональный подтекст эстетизма для него претерпевает изменения, приобретая новое значение» (Данилевич, 2000: 22). Поэт стремится не просто к автономии искусства, но создает своего рода «эстетическую оппозицию жестокой реальности» (Там же: 22), которая разрушает привычный для него мир.

В сборнике «Сады» (1923 г.) появляются темы обреченности любви, бренности жизни, ее мимолетности и хрупкости, обнаруживается трагическое знание о смерти как общей участи всего живого.

Дополняя и развивая тему смертности влюбленных, Иванов впервые обращается к теме перевоплощений, превращая «одно понятие в другое, изменяя его не только внешние признаки, но и его тайный смысл и вместе с тем оставляя его одновременно прежним» (Мандельштам, 2002: 348) («Легкий месяц блеснет над крестами забытых могил…», «Оттого и томит меня шорох травы…»). Минорный тон в эмоциональной гамме сборника создает также лейтмотив «других, которые заменят нас»: «И другую, быть может, обнимет другой…» (Иванов, 1994a: 205), «И ветер… /«Увы» прошумит над другими влюбленными вновь» (Там же: 216).

Но пока такое мироощущение не стало опытом чувств, не наполнено экзистенциальным смыслом, выражается скорее декларативно, при помощи технически образцовых стихов. Тем не менее сборник «Сады» является не только стилизованной книгой манерных стихов с характерными для раннего творчества поэта поэтическими приемами, но и представляет собой завершение и преодоление прежней поэтической системы через клиширование своего творчества.

Новый этап в творчестве Г. Иванова ознаменован появлением образа подлинного «Я», которое становится своей собственной темой, преодолевая поэтическую маску. Если раньше, в первых сборниках, образ героя – только маска, игра, причем, очевидно, доставляющая играющему огромное удовольствие, то, начиная со сборника «Розы» (1931), происходит углубление сознания, максимально приближенного к личности автора, открытие экзистенции, с которой начинается экзистенциальный человек:

Закроешь глаза на мгновенье
И вместе с прохладой вдохнешь
Какое-то дальнее пенье,
Какую-то смутную дрожь.
И нет ни России, ни мира,
И нет ни любви, ни обид –
По синему царству эфира
Свободное сердце летит.

(Иванов, 1994a: 275)

В этом стихотворении отсутствует ориентация на детализацию изображения и передачу предметной пластики, характерная для поэтики акмеизма. Да она и не нужна, ведь здесь сознание лирического «Я» совершает прорыв к границам бытия, трансцендирует за грань обыденной реальности, во вне самого себя. Это исходный момент в становлении экзистенциального сознания, т. к., по мнению К. Ясперса, «экзистенциальное существование возможно лишь в отношении к трансценденции или же вообще никак» (Больнов, 1999). Появляется тема свободы («И нет ни России, ни мира, И нет ни любви, ни обид…») как безграничного внутреннего состояния, которое воплощается через мотив полета, ненаправленного парения. В экзистенциальной традиции свобода раскрывается как самоактуализация через личностный выбор, как экзистенция, т. е., экзистируя, человек осуществляет свою свободу, которая становится тяжким бременем: «человек обречен быть свободным» (Сартр, 1989: 327). Человек Г. Иванова остается предоставленным самому себе, в своей покинутости и заброшенности в мир он открывает экзистенциальную свободу, в состоянии которой ошеломленно и тревожно спрашивает:

…и что же делать? В Петербург вернуться?