КАТЕГОРИИ:
АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
Глава первая. ГОДЫ ДЕТСТВА И ЖИЗНЬ В МОНАСТЫРЕ
Стр 1 из 6Следующая ⇒
Эрнст Теодор Амадей Гофман. Эликсиры сатаны
Перевод Н.А. СлавятинскогоПРЕДИСЛОВИЕ ИЗДАТЕЛЯ
Охотно повел бы я тебя, благосклонный читатель, подсумрачную сень платанов, где я впервые прочитал диковинноеповествование брата Медарда. Ты сел бы рядом со мною накаменную скамью, еле заметную за благоухающим кустарником иярко пламенеющими цветами; с томлением неизъяснимым смотрели бымы с тобой на синие причудливые громады гор, встающие надсолнечной равниной, что расстилается за пределами парка.Оглянувшись назад, ты увидел бы шагах в двадцати от насготическое здание с порталом, щедро украшенным статуями. С горящих яркими красками фресок на обширной стенесмотрели бы на тебя, сквозь сумрачную листву платанов, ясные,полные жизни очи святых. Алое, как жар, солнце садится на гребне гор, повеяловечерним ветерком, всюду жизнь и движение. Шепот и ропоткаких-то дивных голосов слышатся в деревьях и кустах все яснееи яснее; словно невидимый хор и раскаты органа нам почудилисьгде-то вдали. Молча, в ниспадающих широкими складками одеянияхшествуют по аллее сада величавые мужи с обращенными к небублагоговейными взорами. Уж не святые ли ожили там, наверху, испустились с карнизов храма? Ты весь преисполнился таинственного Трепета, навеянногочудесами житий и легенд, здесь воплощенными; тебе ужемерещится, что все это и впрямь совершается у тебя на глазах,-- и ты всему готов верить. В таком-то настроении ты стал бычитать повествование Медарда, и странные видения этого монахаты едва ли счел бы тогда одной лишь бессвязной игройразгоряченного воображения... Но раз уж ты, благосклонный читатель, увидел лики святых,обитель и монахов, то нечего объяснять, что я привел тебя ввеликолепный парк монастыря капуцинов близ города Б. Мне привелось однажды пробыть несколько дней в этоммонастыре; почтенный приор показал мне оставшиеся после братаМедарда и хранившиеся в архиве как некая достопримечательностьЗаписки, и лишь с трудом уговорил я колебавшегося приорапозволить мне ознакомиться с ними. Старец полагал, чтопо-настоящему эти Записки следовало бы сжечь. Не без тревоги, что и ты, благосклонный читатель, примешьсторону приора, я вручаю тебе эту книгу, составленную поЗапискам. Но если ты отважишься последовать за Медардом как еговерный спутник по мрачным монастырским переходам и кельям, азатем по пестрому-пестрому миру и вместе с ним испытаешь все,что перенес он в жизни страшного, наводящего ужас, безумного исмехотворного, то, быть может, тебя развлечет многообразиекартин, которые откроются перед тобой словно в камере-обскуре. Может статься, что с виду бесформенное примет, едва тыпристально вглядишься, ясный и свершенный вид. Ты постигнешь,как из незримого семени, брошенного в землю сумрачным роком,вырастает пышное растение и, пуская множество побегов,раскидывается вширь и ввысь,--доколе распустившийся на немединственный цветок не превратится в плод, который высосет всеживые соки растения и погубит его, равно как и семя, из коегооно резвилось... Прочитав с великим тщанием Записки капуцина Медарда -- аэто было нелегко, ибо блаженной памяти брат писал мелкимнеразборчивым монашеским почерком, -- я пришел к мысли, чтонаши, как мы их обычно именуем, грезы и фантазии являются, бытьможет, лишь символическим откровением сущности таинственныхнитей, которые тянутся через всю нашу жизнь и связывают воединовсе ее проявления; я подумал, что обречен на гибель тот, ктовообразит, будто познание это дает ему право насильственноразорвать тайные нити и схватиться с сумрачной силой,властвующей над нами. Быть может, и у тебя, благосклонный читатель, возникнеттакая же мысль,-- горячо желаю тебе этого по причине весьмазначительной.* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *
Глава первая. ГОДЫ ДЕТСТВА И ЖИЗНЬ В МОНАСТЫРЕ
Мать никогда не говорила мне о том, какое место в жизнизанимал мой отец; но стоит мне только вспомнить ее рассказы онем в годы моего раннего детства, как я убеждаюсь, что это былумудренный опытом муж, человек глубоких познаний. Именно израссказов и недомолвок матери о ее прошлом, которые сталипонятны мне лишь гораздо позднее, я знаю, что родители мои,обладая большим состоянием и пользуясь всеми благами жизни,впали вдруг в тягчайшую, гнетущую нужду и что отец мой,которого сатана толкнул некогда на тяжкое преступление,совершил смертный грех, но милостию Божией прозрел в позднейшиегоды и пожелал его искупить паломничеством в монастырь СвятогоЛипы, что в далекой студеной Пруссии. Во время этого тягостного странствия мать моя впервыепосле долгих лет замужества почувствовала, что оно не пребудетбесплодным, как того опасался отец; и невзирая на свою нищету,возрадовался он всем сердцем, ибо исполнялось данное ему ввидении обетование святого Бернарда, что рождение сына станетзалогом мира душе его и отпущения грехов. В монастыре СвятойЛипы отец мой занемог, и, чем ревностнее он, превозмогаяслабость, исполнял тягостный чин покаяния, тем сильнейовладевал им недуг; он умер, получив отпущение грехов и полагаясвое упование в Боге, в ту самую минуту, как я появился насвет. С той поры, как я себя помню, теплятся в душе моейотрадные картины жизни в обители Святой Липы с ее величавымхрамом. Вокруг меня еще шумит сумрачный лес; еще благоухаютвокруг пышно разросшиеся травы и пестрые цветы, служившие мнеколыбелью. Ни ядовитой твари, ни вредного насекомого неводилось в окрестностях обители; жужжание мухи, стрекотаниекузнечика не нарушало ее благодатной тишины; слышались толькоблагочестивые песнопения священнослужителей, что выступали воглаве длинных верениц пилигримов, мерно размахивая золотымикадильницами, из коих возносилось к небу благоуханиежертвенного ладана. И у меня все еще перед глазами посредицеркви окованный серебром ствол липы, на которую ангелы некогдавозложили чудотворный образ Пресвятой девы. И все еще улыбаютсямне со стен и взлетающего ввысь купола лики ангелов и святых вцветных облачениях! Рассказы матери о благолепном монастыре, где по милостиБожией она обрела утешение в глубокой скорби, так запали мне вдушу, что, казалось, будто я сам все это видел, сам всепережил; однако столь ранние воспоминания едва ли возможны --ведь мне было всего лишь полтора года, когда мать покинула сомной святую обитель. Но мнится мне порой, будто я своими глазами видел вбезлюдном храме суровую фигуру дивного мужа; это был именно тотиноземный Художник, который в стародавние времена, когдацерковь еще только строилась, появился здесь, где никто не зналего языка; в короткое время он искусной рукой прекрасно ивеличаво расписал всю церковь и, закончив свой труд, исчез Богвесть куда. Помню еще старого Пилигрима с длинной седой бородой,одетого по- чужеземному; нередко он носил меня на руках,собирал в окрестном лесу разноцветные мхи и камешки и забавлялменя; но я уверен, что образ его лишь по описаниям матери такживо запечатлелся у меня в душе. Однажды он привел к намневедомого мальчика дивной красоты, одного возраста со мной. Мысидели с ним вместе на траве, лаская и целуя друг друга; яподарил ему все мои разноцветные камешки, и он умело складывализ них всевозможные фигуры, но в конце концов неизменнополучался крест. Неподалеку, на каменной скамье, сидела моямать, а старик, стоя за ее спиной, следил со сдержаннойнежностью за нашими детскими играми. Вдруг из-за кустовпоявились какие-то молодые люди; судя по их одежде и по всем ихповадкам, они из одного лишь праздного любопытства пришли вобитель Святой Липы. При виде нас один из них воскликнул со смехом: -- Поглядите-ка, настоящее Святое семейство. Да этонаходка для моего альбома! И действительно, он вынул бумагу и карандаш и начал былочто-то набрасывать, но старый Пилигрим поднял голову и гневновоскликнул: -- Жалкий насмешник, ты хочешь стать художником, хотя вдуше у тебя ни разу не загорался пламень веры и любви; номертвенны, безжизненны, подобно тебе самому, будут твоипроизведения; одинокий, отверженный всеми, ты впадешь вотчаяние и погибнешь, сознавая свое ничтожество и пустоту. Ошеломленные молодые люди кинулись от нас прочь. А старый Пилигрим сказал моей матери: -- Нынче я привел сюда это дивное дитя, чтобы оно заронилоискру любви в душу твоего сына, но сейчас я должен увести егообратно, и ты никогда больше не увидишь ни его, ни меня. Сынтвой щедро одарен свыше, но грех отца кипит и бурлит у него вкрови; и все же он может возвыситься и стать доблестным борцомза веру. Посвяти его Богу! Рассказывая об этом, мать моя не могла выразить, скольглубокое, неизгладимое впечатление оставили у нее в душе словаПилигрима; и все же она решила не оказывать на меня нималейшего воздействия, а спокойно ждать исполнения всего,предначертанного мне неотвратимой судьбой; да она и не мечталао том, чтобы дать мне образование более высокое, чем то, какоея мог получить с ее помощью дома. Мои подлинные и уже болееотчетливые воспоминания начинаются с того дня, когда матьпосетила на обратном пути домой монастырь бернардинок, где ееприветливо приняла знавшая моего отца княгиня-аббатиса. Но промежуток времени от встречи с Пилигримом (которого явсе же смутно помню -- мать потом лишь дополнила моивпечатления, передавая мне его слова и слова Художника) и дотого часа, когда мы с матерью впервые пришли к аббатисе,полностью выпал из моей памяти. Я обретаю себя вновь в тот день, когда мать, как ужсумела, починила и привела в порядок мое платье. Она накупила вгороде новых лент, подровняла мои буйно отросшие волосы и,старательно принарядив, внушила мне, чтобы я вел себя у госпожиаббатисы скромно и благонравно. И вот наконец, ведя меня заруку, она поднялась со мной по широкой мраморной лестнице, и мывошли в украшенный картинами священного содержания высокийсводчатый зал, где нас ждала княгиня. Это была высокого роставеличавая женщина в монашеском одеянии; оно придавало ейособенное достоинство, и на нее невольно взирали сблагоговением. Она устремила на меня строгий, до глубины душипроникающий взгляд и спросила у матери: -- Это ваш сын?.. И голос, и облик ее, и необычная обстановка -- высокийзал, картины--все это так подействовало на меня, что я горькозаплакал, затрепетав от какого-то безотчетного страха. Тогдакнягиня, глядя на меня все ласковее и добрее, спросила: -- Что с тобою, малютка, уж не боишься ли ты меня?. . Какзовут вашего сына, милая? -- Франц, -- ответила мать. -- Франциск! --воскликнула княгиня с глубокой скорбью,потом подняла меня и горячо прижала к себе; тут я почувствовал,как что-то больно кольнуло мне шею, и пронзительно вскрикнул.Испуганная княгиня поспешно отпустила меня, а пораженная матькинулась ко мне и хотела тотчас же меня увести. Но княгиняудержала нас; оказывается, алмазный крест у нее на груди такглубоко врезался мне в шею, когда княгиня порывисто меняобняла, что пораненное место покраснело и из него сталасочиться кровь. -- Бедняжка Франц, -- сказала аббатиса, -- я сделала тебебольно, но все же мы будем добрыми друзьями. Одна из сестер принесла печенья и десертного вина; яосмелел и, не заставляя себя долго просить, начал усерднолакомиться сластями; усевшись и взяв меня на колени, княгиня снежностью клала их мне в рот. А когда я впервые в жизнипригубил сладкого напитка, то ко мне возвратились и хорошеенастроение, и та особенная живость, которою, как говорила мать,я отличался с самого раннего детства. К величайшемуудовольствию аббатисы и сестры, оставшейся с нами в зале, я безумолку смеялся и болтал. Мне до сих пор непонятно, отчего моя мать вдруг попросиламеня рассказать княгине, сколь много прекрасного изамечательного увидели мы и услышали там, где я родился; тут я,словно по наитию свыше, стал живо описывать чудные картиныневедомого иноземного Художника, как будто уже тогда постиг ихглубочайший смысл. Я вдавался в такие подробности преславныхжитий святых, точно уже вполне освоился со всей церковнойписьменностью. Не только княгиня, но даже и мать смотрела наменя с изумлением; я же, чем дольше говорил, тем болеевоодушевлялся, и, когда, наконец, княгиня спросила меня: "Милоедитя, скажи, откуда ты все это узнал?"-- я, ни на мгновение незадумываясь, ответил, что дивно прекрасный мальчик, которогооднажды привел к нам неведомый Пилигрим, не только объяснил мнезначение всех икон, какие были в церкви, но даже сам выложил изцветных камешков несколько фигур; он рассказал мне и многодругих преданий. Заблаговестили к вечерне, сестра собрала печенье и отдаласверток мне. Я с удовольствием взял его. Аббатиса поднялась исказала моей матери: -- Отныне, моя милая, я считаю вашего сына своимвоспитанником и буду заботиться о нем. От скорбного волнения мать не могла вымолвить ни слова и,вся в слезах, стала целовать княгине руки. Мы были уже упорога, когда княгиня догнала нас; она снова взяла меня на рукии, заботливо отодвинув крест, прижала к себе, горько плача,--горячие капли оросили мне лоб. -- Франциск!.. -- воскликнула она. -- Будь же всегда добри благочестив!.. Я был глубоко взволнован и тоже заплакал, самне зная почему. Благодаря поддержке аббатисы скромное хозяйство моейматери, поселившейся на маленькой мызе неподалеку от монастыря,заметно поправилось. Нужде пришел конец, мать прилично одеваламеня, и я учился у священника, которому стал прислуживать вмонастырской церкви. Словно благостные грезы, встают в душе моей воспоминания отой счастливой отроческой поре!.. Ах, отдаленной обетованнойземлей, где царят радость и ничем не омрачаемое веселье,представляется мне моя далекая-далекая родина; но стоит мнеоглянуться назад, как я вижу зияющую пропасть, навекиотделившую меня от нее. Объятый жгучим томлением, я стремлюсьтуда все сильней и сильней, вглядываюсь в лица близких, которыесмутно различаю словно в алом мерцании утренней зари, и,сдается мне, слышу их милые голоса. Ах, разве есть на свететакая пропасть, через которую нас не перенесли бы могучиекрылья любви? Что для любви пространство, время!.. Разве необитает она в мыслях? А разве мыслям есть предел? Но изразверстой бездны встают мрачной вереницей привидения и,обступая меня плотней и плотней, смыкаясь тесней и тесней,заслоняют весь кругозор, и настоящее гнетет меня и сковываетдух мой, а непостижимое уму томление, наполнявшее душу моюнесказанно сладостной скорбью, сменяется мертвящей, неисцелимоймукой! Священник был сама доброта; ему удалось обуздать мойслишком подвижный ум и так подойти ко мне, что учение стало дляменя радостью и я делал быстрые успехи. Никого я так не любил на свете, как свою мать, но княгинюя почитал за святую, и праздником был для меня день, когда явидел ее. Всякий раз я собирался блеснуть перед нею вновьприобретенными познаниями; но, бывало, едва она войдет иласково заговорит со мной, как я слов не нахожу и, кажется, всебы смотрел на нее одну, все только бы ее одну слушал. Каждоеслово ее глубоко западало мне в душу, и весь день после встречис нею я испытывал приподнятое, праздничное настроение, и образее сопровождал меня на моих прогулках. Я трепетал отневыразимого волнения, когда, плавно размахивая кадильницей углавного алтаря, потрясенный звуками органа, громовым потокомхлынувшими с хоров, узнавал в торжественном песнопении ееголос, который настигал меня подобно сияющему лучу и наполнялдушу мою предчувствием чего-то высокого и светлого. Но прекраснейшим днем, которого я всею душою ожидал целыминеделями, днем, о котором я не могу думать без восторженногозамирания сердца, был день святого Бернарда; он былпокровителем монастыря, и праздник его торжественноознаменовывался у нас всеобщим отпущением грехов. Уже наканунеиз соседнего города и всех окрестных сел и деревень сюдастекались потоки людей, располагавшихся на большом цветущемлугу возле самого монастыря; день и ночь не умолкал там гомонрадостно взволнованной толпы. Я не помню, чтобы погода в этублагостную пору лета (день святого Бернарда празднуется вавгусте) когда-либо помешала торжеству. Вот пестрой толпойбредут, распевая псалмы, благочестивые паломники.. . а далее,шумно веселясь, толпятся деревенские парни и разряженныедевушки. .. Вот монахи и священники стоят в молитвенномвосторге, благоговейно сложив руки и устремив очи к небу.. . Асемьи горожан, сидя на траве, разгружают корзины, доверхунаполненные всякой снедью, и принимаются за еду. Разудалоепение -- и благочестивые гимны; стенания кающихся -- и веселыйсмех; вздохи -- и радостные восклицания, ликующие крики; шутки-- и мольбы.. . Все сливалось в воздухе в какую-топоразительную, ошеломляющую симфонию! .. А едва в монастыре заблаговестят, гомон мигом смолкает, и,насколько хватает глаз, люди стоят плотными рядами на коленях,и лишь глухое бормотанье молитв нарушает священную тишину. Новот замер последний удар колокола, и снова приходит в движениевся эта пестрая толпа, и снова слышится прерванное на минутуликование. Сам епископ, чья резиденция находилась в соседнем городе,совершал в день святого Бернарда праздничную литургию всослужении с местным духовенством, а на возвышении возлеглавного алтаря, под сенью богатых, редкостных гобеленов, егокапелла исполняла духовные концерты. Поныне живы в душе моей волновавшие меня тогда чувства, иони воскресают во всей своей юной свежести, когда я переношусьвоображением в ту блаженную, так быстро пролетевшую пору. Живоприпоминаю славословие "Gloria", которое повторялось несколькораз, ибо это песнопение особенно любила княгиня. Когда епископвозглашал: "Gloria" и мощные голоса хора подхватывали: "Gloriain excelsis Deo" / Слава в вышних Богу! (Лат.)/, томнилось--небеса разверзаются над алтарем, а изображенияхерувимов и серафимов каким-то чудом господним оживают и вовсем своем блеске витают в воздухе, помавая могучими крыльями иславя Бога пением и дивною игрою на арфах. Погружаясь в мечтательное созерцание, в восторженныемолитвы, я будто сквозь блистающие облака уносился душой надалекую и столь знакомую мне родину, и слышались мне вблагоуханном лесу сладостные голоса ангелов, и дивный мальчиквыходил мне навстречу из высоких кустов лилий и спрашивал меня,улыбаясь: "Где ты так долго пропадал, Франциск? У меня столькокрасивых ярких цветов, и все они станут твоими, только останьсяпри мне и вечно меня люби!" После литургии монахини совершали крестный ход помонастырским галереям и по церкви; впереди, опираясь насеребряный посох, шествовала увенчанная митрой аббатиса. Какаясвятость, какое неземное величие сияли во взоре этойцарственной жены, сквозили в каждом ее движении! То было живоеолицетворение самой торжествующей церкви, обетование верующимБожией милости и благоволения. Когда взор ее случайно падал наменя, я готов был повергнуться перед нею ниц. По окончании службы монахини угощали духовенство иепископскую капеллу в большой монастырской трапезной. Здесь жеобедали и некоторые друзья монастыря, а также должностные лицаи городские купцы; допускался на эти трапезы и я, ибо регентепископа отличал меня своим вниманием и охотно общался со мной.И если душа моя незадолго перед тем благоговейно обращена былак неземному, то теперь меня радостно обступала жизнь с еепестрыми картинами. Веселые рассказы, шутки и прибаутки,забавные истории сменяли друг друга под громкий смех гостей,усердно опустошавших бутылки, и так продолжалось до самоговечера, когда к монастырю с грохотом начинали подъезжатьэкипажи. Но вот мне минуло шестнадцать лет, и священник заявил, чтоя достаточно подготовлен и могу проходить курс высшегобогословия в духовной семинарии соседнего города. Я к этомувремени уже окончательно решил посвятить свою жизнь служениюБогу; мое намерение до глубины души обрадовало мою мать, ибоона узрела в нем осуществление таинственных предвещанийПилигрима, неким образом связанных со знаменательным видениеммоего отца, тогда мне еще неведомым. Она верила, что именноблагодаря моему решению душа отца моего очистится и избегнетвечных мук. Княгиня, с которой я мог теперь видеться только вприемной монастыря, тоже весьма одобрила мой выбор; она вновьподтвердила свое обещание поддерживать меня до той поры, когдая достигну духовного сана. Монастырь находился так близко от города, что оттуда быливидны городские башни и усердные ходоки из горожан избирали длясвоих прогулок его прелестные, живописные окрестности; но всеже мне было тяжело расставаться с моей доброй матерью, свеличавой аббатисой, которую я так глубоко почитал, и с добрыммоим наставником. Как известно, разлука с близкими сердцубывает порой столь мучительна, что и ничтожное расстояниекажется бесконечным! Княгиня была чрезвычайно взволнована, и голос у нее дрожалот скорби, когда она напутствовала меня благочестивыминаставлениями. Она подарила мне красивые четки и карманныймолитвенник с изящно исполненными миниатюрами. Кроме того, онадала мне письмо к приору городского монастыря капуцинов,поручая меня его благоволению; она настаивала, чтобы я поскореепобывал у него, ибо он всегда окажет мне помощь и делом, идобрым советом. Трудно отыскать местность живописнее той, где расположенпригородный монастырь капуцинов. Я находил все новые и новыекрасоты в великолепном монастырском саду с видом на горы,когда, гуляя по длинным аллеям, останавливался то у одной, то удругой роскошной купы деревьев. В этом саду я и повстречал приора Леонарда, придя впервыев обитель с письмом аббатисы, просившей для меня его внимания изаступничества. И без того приветливого нрава, приор стал чрезвычайнолюбезен, когда прочитал письмо, и сказал столько хорошего озамечательной женщине, с которой еще в молодости познакомился вРиме, что уже одним этим привлек меня к себе. Братия окружала его, и так легко было понять их взаимныеотношения, образ жизни в монастыре и весь монастырский уклад:покой и веселие духа, излучаемые приором, передавались всейбратии. Не было здесь и тени уныния или той иссушающей душуотрешенности, которые так часто отражаются на лицах монахов.Устав ордена был строг, но приор Леонард почитал молитву скореепотребностью духа, взыскующего горнего мира, чем проявлениемаскетического покаяния за первородный грех; он умел пробудить вбратьях это понимание смысла молитвы, и все, что им надлежалосовершать для соблюдения устава, было исполненожизнерадостности и добросердечия, которые вносили проблескивысшего бытия в земную юдоль. Приор Леонард старался даже установить в допустимыхпределах общение с внешним миром, -- для братии оно могло бытьтолько благотворным. Щедрый приток вкладов во всеми почитаемыймонастырь позволял время от времени угощать в трапезноймонастыря его друзей и покровителей. В таких случаях посрединезалы для них накрывали длинный стол, на верхнем конце котороговосседал приор. Братия сидела за узкими, придвинутыми к стенамстолами и довольствовалась по уставу простой глиняной посудой,меж тем как стол гостей был изысканно сервирован хрусталем итонким фарфором. Монастырский повар превосходно готовил лакомыепостные блюда, очень нравившиеся прихожанам. Вино доставлялигости, и таким-то образом происходили в монастыре приятныедружеские встречи светских лиц с духовными, далеко небесполезные для обеих сторон. Ведь когда миряне, отвлекаясь отсуетных треволнений, оказывались в монастырских стенах, где всевозвещало им о жизни, прямо противоположной их собственной, токакая-то искра западала им в душу и они должны былисогласиться, что и на этом чуждом им пути возможны покой исчастье и что, быть может, чем выше дух воспарит над всемземным, тем верней он уготовит человеку еще в этом мире болеевысокий образ бытия. С другой стороны, монахи обретали болееширокий кругозор и житейскую мудрость, получая представление опестром разнообразии мира за монастырскими стенами, а этонаводило их на всевозможные размышления. Не придавая мнимойценности земному, они вынуждены были признать, чтомногообразные, возникшие в силу внутренней необходимости формычеловеческого существования озарены радужным отблескомдуховного света, без чего все вокруг стало бы тусклым ибесцветным. Выше всех по духовному и светскому образованию издавнапочитался отец Леонард. Он прослыл выдающимся богословом,искусно и глубоко трактовал труднейшие вопросы, и дажепрофессора духовной семинарии нередко пользовались его советамии поучениями; вдобавок, более чем это возможно ожидать отмонаха, он был и светски образованным человеком. Он свободно иизящно говорил по-итальянски и по-французски, был обходителен слюдьми, и потому на него в былое время возлагали важные миссии.Когда я с ним познакомился, он был уже в преклонном возрасте;белизна волос выдавала его годы, но в глазах еще сверкал огонекмолодости, а приветливая усмешка, блуждавшая у него на устах,усиливала общее впечатление уравновешенности и покоя.Изящество, каким отличалась его речь, было свойственно такжеего походке и жестам, и даже обычно мешковатое монашескоеодеяние отлично прилегало к его статной фигуре. Не было средибратии ни одного монаха, который не поступил бы в монастырь пособственной воле, испытывая в этом глубокую духовнуюпотребность; но и того злосчастного, который постучался бы воврата обители, надеясь тут спастись от окончательной погибели,приор Леонард вскоре утешил бы: после краткого покаяния этотбрат обрел бы покой; примирившись с миром и отвратясь от егосуеты, он, еще в земной жизни, вскоре возвысился бы над земным.Этот необычайный для монастырей жизненный уклад Леонард усвоилв Италии, где и церковный культ, и все понимание религиознойжизни несравненно радостнее, чем в католической Германии. Как вархитектуре храмов Италии проступают античные формы, такмистический сумрак христианства пронизывается там могучимлучом, долетевшим к нам из радостных, животворных временантичности и осиявшим веру нашу тем пречудным блеском, которыйнекогда озарял героев и богов. Леонард меня полюбил и стал обучать итальянскому ифранцузскому языкам, но для моего развития были особеннополезны книги, которые он постоянно давал мне, а также егобеседы. Почти все свободное от семинарских занятий время япроводил в монастыре капуцинов, чувствуя, как во мненепреодолимо крепнет влечение к монашеской жизни. Я открылприору свое желание; не пытаясь отговорить меня, он посоветовалмне года два подождать, а тем временем хорошенько присмотретьсяк жизни мирян. Но хотя я уже завел кое-какие знакомства --главным образом при посредстве епископского регента,преподававшего мне музыку,--в любом обществе, особенно вженском, мне было не по себе, и, кажется, именно это, наряду сосклонностью к созерцанию, окончательно определило мое призваниек монашеству. Однажды приор рассказал мне много примечательного омирской жизни; он затрагивал самые деликатные темы, но говорилсо свойственным ему изяществом и гибкостью выражений и, избегаявсего непристойного, умел коснуться самой сути. Наконец он взялменя за руку, испытующе взглянул мне в глаза и спросил,сохранил ли я еще свою чистоту. Я вспыхнул от щекотливого вопроса Леонарда, ибо предо мнойво всей живости красок предстала уже совершенно забытаякартина. У регента была сестра, ее никто не назвал бы красавицей,но это была цветущая и чрезвычайно привлекательная девушка.Фигура ее отличалась безукоризненной соразмерностью; у нее былипрекраснейшие руки и на редкость хорошо сформированный бюстослепительной белизны. Как-то раз, придя к регенту на урок, я застал его сестру влегком утреннем одеянии; грудь у нее была почти обнажена, и,хотя девушка мгновенно набросила на плечи платок, алчный взормой успел уловить чересчур много; я онемел, неведомые доселечувства бурно заклокотали во мне, разгоряченная кровьстремительно понеслась по жилам, я слышал биение своего пульса.Грудь у меня судорожно сдавило, казалось, она вот-вотразорвется, но наконец-то я с легким стоном смог перевестидыхание. Волнение мое только усилилось, когда девушка подошлако мне, взяла меня за руку и простодушно спросила, что со мной.Счастье еще, что в комнату вошел регент и положил конец моиммукам. В тот день я как никогда сбивался в пении, фальшивил вмузыке. Но я отличался таким благочестием, что принял всепроисшедшее за дьявольское наваждение, и был счастлив, когда вскором времени постом и покаянием заставил отступить Врага. Атеперь, после коварного вопроса приора, я как живую видел передсобой сестру регента с соблазнительно открытой грудью,чувствовал тепло ее дыхания, пожатие руки -- и тревога моя скаждым мигом возрастала. Леонард посмотрел на меня с какой-то насмешливой улыбкой,я весь затрепетал. Не в силах вынести его взгляда, я опустилглаза; тогда приор потрепал меня по разгоряченным щекам исказал: -- Вижу, сын мой, что ты меня понял и с этим у тебя покавсе благополучно, -- Господь да хранит тебя от мирскихсоблазнов. Наслаждения, коими мир прельщает нас, весьмакратковременны, и, можно сказать, над ними тяготеет проклятие,ибо следствием их неизбежно бывает неописуемое отвращение кжизни, полный упадок сил, тупое равнодушие ко всему высокому:они заглушают лучшее в человеке-- его благородное духовноеначало. Сколь я ни старался забыть вопрос приора и картину, чтотак живо встала перед моими глазами, это мне никак неудавалось; и если до тех пор я уже мог непринужденно вести себяв присутствии столь смутившей меня девушки, то теперь я сноваробел, встречаясь с нею, и даже при одной мысли о ней меняохватывала какая-то внутренняя скованность и тревожная тоска,представлявшаяся мне тем опасней, что тотчас же мной овладевалоудивительное, еще никогда не испытанное томление, пробуждавшеенеясные и, как я угадывал, греховные желания. Однажды вечеромэтому нерешительному состоянию моего духа пришел конец. Регент пригласил меня, как это бывало уже не раз, надомашний концерт, -- он их устраивал вместе со своими друзьями.Кроме его сестры было еще несколько женщин, и это усиливало моесмущение, ведь ее одной было достаточно, чтобы у меняперехватило дыхание. Она была очень мило одета и никогда еще неказалась такой прелестной; какая-то неведомая сила непреодолимовлекла меня к ней, и я, сам того не замечая, держался к нейпоближе и алчно ловил каждый ее взгляд, каждое слово; я тянулсяк ней, стараясь будто мимоходом коснуться хотя бы ее платья, иэто наполняло меня тайным, дотоле еще неизведанным восторгом.Казалось, она это заметила, и это не было ей неприятно; поройменя охватывало такое любовное исступление, что я готов былброситься к ней и пылко прижать ее к груди! Долго сидела она возле клавикордов, а когда наконецотошла, я схватил со стула забытую ею перчатку и в безумномпорыве прижал ее к устам!.. Это увидела другая девушка и,подойдя к ней, что-то шепнула ей на ухо; обе посмотрели наменя, захихикали, а потом язвительно расхохотались. Я былвконец уничтожен, ледяная дрожь потрясла меня с ног до головы,и я без памяти кинулся прочь, в мою семинарскую келейку. Там, вдиком отчаянии, бросился я на пол... жгучие слезы лились у меняиз глаз... я я проклинал и эту девушку... и самого себя... и томолился, то хохотал как безумный! Мне чудились вокругнасмешливые, глумливые голоса; я выбросился бы из окна, да, ксчастью, на нем была железная решетка, мое душевное состояниебыло ужасно. Только под утро я немного успокоился; но ябесповоротно решил никогда не искать встречи с нею и вообщеотречься от мира. Громче прежнего заговорило во мне призвание куединенной монастырской жизни, и никакой соблазн уже не моготвлечь меня от этого пути. После обычных семинарских занятий я поспешил в монастырькапуцинов и высказал приору свою решимость начатьпослушничество, прибавив, что уже известил об этом и мать икнягиню. Казалось, мое неожиданное рвение удивило Леонарда; непроявляя навязчивости, он на все лады пытался выведать у меня,почему я настаиваю на немедленном посвящении, ибо он отличнопонимал, что какое-то из ряда вон выходящее событие толкнуломеня на этот шаг. Непреодолимый стыд не позволил мне открытьему всю правду; напротив, я рассказал ему, пылая огнемэкзальтации, о чудесных событиях моего детства, столь явнопредопределивших мое призвание к монашеской жизни. Леонардспокойно выслушал меня и, не подвергая сомнению мои видения,кажется, довольно равнодушно принял их; более того, он прямосказал, что все это слишком мало говорит о подлинности моегопризвания, что тут возможен самообман. Вообще Леонард неохотно говорил о видениях святых и даже очудесах первых провозвестников христианства, и я, поддаваясьискушению, временами подозревал его в тайных сомнениях. Чтобывызвать его на откровенность, я как-то дерзнул заговорить охулителях католической религии; особенно порицал я тех, кто сребяческим задором клеймит веру в сверхчувственное нечестивымсловом "суеверие". Леонард ответил на это с кроткой улыбкой:"Сын мой, неверие -- это худшее из суеверий" -- и перевелразговор на другие, маловажные темы. Лишь значительно позднееприобщился я к его вдохновенным мыслям о сокровенной стороненашей религии, например о таинственной связи свойственногочеловеку духовного начала с Высшим существом, и пришел кубеждению, что Леонард правильно поступал, приберегая самыезаветные, излившиеся из глубины верующей души высказывания лишьдля своих удостоившихся как бы высшего посвящения учеников. Мать написала мне о своем давнишнем предчувствии, что меняне удовлетворит положение духовного лица в миру и я предпочтужизнь в монастыре. В день святого Медарда она явственно виделастарого Пилигрима, являвшегося нам в монастыре Святой Липы: онвел меня за руку, а я был в облачении ордена капуцинов. Княгинятоже одобрила мое намерение. Я повидался с обеими перед моимпостригом; он состоялся в непродолжительном времени, ибо мнесократили наполовину срок послушничества, идя навстречу моемузадушевному желанию. Видение матери побудило меня принятьмонашеское имя Медарда. Взаимоотношения монахов, распорядок молитв и служб, весьобраз жизни в монастыре были такими же, какими они показалисьмне с первого взгляда. Царивший здесь благодатный мир принес имоей душе тот неземной покой, который витал вокруг меня в годымоего раннего, овеянного блаженными грезами детства в обителиСвятой Липы. Во время торжественного обряда облачения увидел ясреди зрителей сестру регента; она казалась опечаленной, мнепочудились слезы у нее на глазах. Но пора искушения миновала,и, быть может, греховная гордость так легко одержанной победойвызвала у меня улыбку, которую приметил шествовавший рядом сомною брат Кирилл. -- Чему ты так радуешься, брат мой?--спросил Кирилл. -- Как же мне не радоваться,--ответил я,-- когда яотрекаюсь от этого жалкого мира, от суеты сует? Не скрою, что едва я произнес эти слова, как был наказанза свою ложь: я вздрогнул от пронизавшего меня зловещегопредчувствия. Но то был последний приступ земного себялюбия, а затемнаступил некий благостный покой духа. О, если бы он никогда непокидал меня! Но велико могущество Врага!.. Кто можетполагаться на свою твердость, на бдительность свою, если насповсюду подстерегают силы преисподней? Я прожил в монастыре пять лет, когда по приказанию приорауже старый и немощный брат Кирилл, который у нас былсмотрителем богатого собрания реликвий, передал мне наблюдениеза ними. Были там кости святых, частицы креста Господня идругие святыни--они хранились в опрятного вида застекленныхшкафах и по праздникам выставлялись в назидание народу. БратКирилл знакомил меня с каждым предметом, а также с бумагами,подтверждавшими его подлинность и содеянные им чудеса. Посвоему духовному развитию он стоял ближе всех к нашему приору,и я не колеблясь поделился с ним обуревавшими меня сомнениями. -- Неужели, дорогой мой брат Кирилл,--сказал я,-- все, чтоперед нами,--это подлинные святыни? Быть может, алчные ибесчестные люди обманули нас, выдавая это за священныереликвии? Существует же монастырь, обладающий честнымживотворящим крестом Спасителя нашего, а повсюду показываюттакое количество кусков древа Господня, что кто-то из нашихбратьев, конечно, кощунственно насмехаясь, утверждал, будто имиможно было бы весь год отапливать нашу обитель. -- Разумеется,-- возразил брат Кирилл,--не подобает намподвергать сомнению эти святыни, но, откровенно говоря, и яполагаю, что, невзирая на свидетельства, лишь немногие из нихпредставляют собой именно то, за что их выдают. Только,думается мне, дело совсем в другом. Постарайся уразуметь, какмы с приором смотрим на это, и ты, милый брат Медард, узришьрелигию нашу во всем ее блеске. Разве не прекрасно, милый братМедард, что святая церковь наша стремится уловить таинственныенити, связующие чувственный и сверхчувственный миры? Онапробуждает в человеке, в котором все приноровлено к земномубытию, мысль о его происхождении от высшего духовного начала, оего глубоком внутреннем родстве с тем пречудным существом, чьясила, подобно пламенному дыханию, проникает всю природу и,будто крыльями серафимов, овевает нас предчувствием высшейжизни, зерно которой она в нас заронила. Что такое эта частицадрева Господня... косточка... этот лоскуток? Говорят, вот это-- от честного креста, а тот -- от останков святого, от егоодежды. Но кто верует от всего сердца, не мудрствуя лукаво, тотпреисполняется неземного восторга и ему отверзаются врата вгорнее царство блаженства, которое здесь, в мире дольнем, онмог лишь прозревать; так, при воздействии даже мнимых реликвийв человеке возгорается духовная сила того или другого святого,и верующий почерпает крепость и мощь от Высшего существа, ккоторому он всем сердцем воззвал о помощи и утешении. Этавоспрянувшая в нем высшая духовная сила превозмогает дажетяжкие телесные недуги, вот почему эти реликвии творят чудеса,чего никак нельзя отрицать, ибо нередко они совершаются наглазах у целой толпы народа. Мгновенно мне пришли на память некоторые намеки приора,подтверждавшие слова брата Кирилла, и я уже с чувствомискреннего благоговения рассматривал реликвии, с которымипрежде в моем представлении было связано столько недостойныхпроделок. От брата Кирилла не ускользнуло впечатление,произведенное его речами, и он продолжал с еще большим рвениемпроникновенно рассказывать о каждой из доверенных ему святынь.Наконец он вынул из надежно запиравшегося шкафа ларец и сказал: -- Здесь, дорогой мой брат Медард, содержится самаяудивительная и самая таинственная из всехдостопримечательностей нашего монастыря. За все время моегопребывания в обители только я да приор держали в руках этотларец; о его существовании не подозревают ни братья, нипосторонние лица. Всякий раз я прикасаюсь к нему с душевнымтрепетом, словно в нем заключены злые чары, скованные илишенные силы могучим заклятием, -- но если они обретутсвободу, то навлекут погибель и вечное осуждение на человека,коего они настигнут!.. Знай же, что содержимое этой шкатулкипринадлежало самому Врагу-искусителю в те времена, когда он ещемог в зримом образе противоборствовать спасению человеческихдуш. В крайнем изумлении смотрел я на брата Кирилла, а он, недавая мне времени вставить хоть слово, продолжал: --Я ни за что не стану, милый брат мой Медард, высказыватьсвое мнение о столь высокомистическом предмете... и не будуизлагать домыслы, какие порой приходят мне в голову... а лучшевсего как можно точнее передам тебе все, что говорится вбумагах об этой достопримечательности. Они хранятся в этомшкафу, и ты впоследствии прочтешь их сам. Тебе достаточно хорошо известно житие святого Антония, иты знаешь, как он, дабы отвратиться от всего земного иустремиться всею душою к божественному, удалился в пустыню итам проводил жизнь свою в строжайшем посте и покаянныхмолитвах. Но Враг преследовал его и не раз появлялся перед нимв зримом облике, чтобы смутить его среди благочестивыхразмышлений. И вот однажды святой Антоний заметил в вечернихсумерках какое-то мрачное существо, направлявшееся к нему. Икак же удивился он, когда, взглянув на путника, увидел, чтосквозь дыры его изношенного плаща лукаво выглядывают горлышкибутылок. Оказалось, что перед ним в этом причудливом нарядепредстал сам Враг и, глумливо усмехаясь, спросил, не пожелаетли он отведать эликсиров, хранящихся в этих бутылках. Этопредложение отнюдь не рассердило святого Антония, ибо Врагдавно утратил над ним всякую власть и силу и ограничивался лишьнасмешливыми речами, даже не пытаясь вступать с ним в борьбу;пустынник, только спросил его, почему он таскает с собойстолько бутылок, да еще таким странным способом. И Нечистыйответил так: "Видишь ли, стоит кому-либо повстречаться со мной,как он посмотрит на меня с изумлением и уж конечно не преминетспросить, что это у меня там за напитки, а потом из алчностиначнет поочередно пробовать их. Среди стольких эликсировнепременно найдется такой, что окажется ему по вкусу, иглядишь-- он уже вылакал всю бутылку и, опьянев, отдается вовласть мне и всей преисподней". Так об этом повествуется во всех легендах. Но в хранящейсяу нас бумаге об этом видении святого Антония добавлено, чтоНечистый, уходя, оставил в траве несколько бутылок, а святойАнтоний поспешно подобрал их и припрятал в своей пещере,опасаясь, что заблудившийся в пустыне путник или, чего доброго,кто-нибудь из его учеников хлебнет пагубного напитка и темобречет себя на вечную погибель. Даже сам святой Антоний, какговорится далее в бумаге, однажды нечаянно раскупорил одну избутылок, и оттуда ударили такие одуряющие пары и такиечудовищные видения ада разом обступили святого, такие зареяливокруг него соблазнительные призраки, что только молитвами исуровым постом он мало-помалу их отогнал. В ларце как раз ихранится попавшая к нам из наследия святого Антония бутылка сэликсиром сатаны; относящиеся к ней бумаги отличаются строгообоснованной, бесспорной подлинностью, и во всяком случае едвали приходится сомневаться в том, что бутылка эта после кончинысвятого Антония была действительно найдена среди его вещей.Впрочем, -- я и сам могу тебя в том заверить, дорогой братМедард,--стоит мне прикоснуться к этой бутылке или даже кларцу, в котором она хранится, как меня охватывает неизъяснимаяжуть; мне чудится странный запах, он одурманивает меня ивызывает такое смятение, что оно не рассеивается даже присовершении душеспасительных послушаний. Но с помощьюнеотступных молитв я превозмогаю греховное состояние духа,какое, очевидно, вызывают некие враждебные человеку силы, хотяя и не верю в то, что здесь непосредственно действует самдьявол. Ты еще очень молод, дорогой брат Медард, и твоевоображение может под враждебным влиянием разгореться слишкомживо и ярко; да, ты мужественный и бодрый духом, но неопытныйи, быть может, даже слишком отважный и самонадеянный воин,готовый всечасно ринуться в бой; вот почему советую тебеникогда не открывать этот ларчик, разве что спустя годы и годы;а чтобы любопытство не одолевало тебя, убери ты его подальше. Брат Кирилл водворил загадочную шкатулку на прежнее местои передал мне связку ключей, в которой был и ключ от шкафа, гдеона хранилась. Странное впечатление произвел на меня егорассказ, но, чем сильнее донимал меня соблазн взглянуть наредкостную достопримечательность, тем тверже старался я неподдаваться ему, памятуя предостережения брата Кирилла. КогдаКирилл ушел, я еще раз окинул взглядом доверенные мне реликвии,нашел в связке ключик от рокового шкафа и запрятал егоподальше, под бумаги в моей конторке... Один из профессоров семинарии был превосходный оратор, ивсякий раз, когда он проповедовал, церковь была переполнена;всех неудержимо увлекал поток его огненного красноречия,зажигавший в сердцах пламень искренней веры. Его исполненныекрасоты вдохновенные поучения глубоко западали и мне в душу; ясчитал счастливцем столь даровитого оратора, и вот я смутнопочувствовал, что во мне все более и более крепнет стремлениеуподобиться ему. Наслушавшись его, я и сам, бывало, пробовалсилы в своей одинокой келейке, целиком отдаваясь вдохновению, имне удавалось порой удерживать в памяти свои мысли и слова, азатем набрасывать их на бумагу. Тем временем проповедовавший у нас в монастыре братзаметно дряхлел, речь его текла вяло и беззвучно, какиссякающий ручей, а чувства и мысли у него так оскудели, чтопроповеди, которые он произносил без подготовленного заранеенаброска, становились нестерпимо длинными, и задолго до ихконца почти все прихожане тихонько засыпали, словно под мерноепостукивание мельничных жерновов, и лишь могучие звуки органапод конец пробуждали их. Приор Леонард, хотя и был прекрасныморатором, однако в свои преклонные годы он не решался читатьпроповеди из боязни чрезмерного волнения, так что заменитьдряхлеющего брата было решительно некем. Леонард иногдазаговаривал со мной об этом прискорбном положении, из-закоторого у нас в церкви становилось все меньше прихожан.Собравшись с духом, я однажды сказал ему, что еще в семинариипочувствовал склонность к проповедованию слова Божия и даженаписал несколько духовных бесед. Он потребовал их у меня напросмотр и остался так ими доволен, что настойчиво советовалмне в виде опыта выступить с проповедью в ближайший жепраздник; он нисколько не опасался неудачи, ибо природа одариламеня всем необходимым для хорошего проповедника, а именно:располагающей внешностью, выразительным лицом и, наконец,сильным и звучным голосом. Что же касается умения держаться накафедре и подобающих жестов, то этому взялся меня обучить онсам. Наконец подошел праздник, церковь наполнилась прихожанами,и я не без трепета поднялся на кафедру. Вначале я придерживался написанного, и Леонард рассказывалмне потом, что я говорил с дрожью в голосе, но это вполнесоответствовало тем благоговейным и скорбным размышлениям,какими начиналось мое слово, и было воспринято большинством какчрезвычайно действенный прием ораторского искусствапроповедника. Но вскоре словно искра неземного восторгавспыхнула у меня в душе, я и думать позабыл о своем наброске,всецело отдавшись внезапному наитию. Кровь пылала и клокотала уменя в жилах, я слышал громовые раскаты моего голоса под самымкуполом храма, и мне чудилось, что огонь вдохновения озаряетчело мое и широко распростертые руки. Все, что возвестил я собравшимся святого ивеличественного, я словно в пламенном фокусе собрал воедино всамом конце этой проповеди, и она произвела небывалое, ни с чемне сравнимое впечатление. Рыдания... возгласы благоговейноговосторга, непроизвольно срывавшиеся с уст... громкие молитвысопровождали мои слова. Братья выразили мне свое величайшеевосхищение, Леонард обнял меня и назвал светочем монастыря. Слава обо мне быстро разнеслась; чтобы послушать братаМедарда, наиболее видные и образованные горожане за целый часдо благовеста уже толпились в не очень-то просторноймонастырской церкви. Всеобщее восхищение побуждало меняотделывать мои проповеди так, чтобы они отличались не толькожаром, но изящной округленностью фраз и искусством построения.Я все более увлекал своих слушателей, и уважение их ко мне,столь разительно проявляемое повсюду и возраставшее день отодня, стало уже граничить с почитанием святого. Какой-тонеудержимый религиозный экстаз охватил весь город, под любымпредлогом не только по праздникам, но и в будни всеустремлялись в монастырь, дабы увидеть брата Медарда ипоговорить с ним. И вот постепенно стала созревать у меня мысль, что я --отмеченный особой печатью избранник Божий: таинственныеобстоятельства моего рождения в святой обители ради искуплениягреха моего преступного отца, чудесные события моего раннегодетства--все указывало на то, что дух мой, находясь внепосредственном общении с небесами, еще в этой юдоливозносится над всем земным и я не принадлежу ни миру, ни людям,ради спасения и утешения коих совершаю свое земное поприще.Теперь я был уверен, что старый Пилигрим, который нам являлся вСвятой Липе, это -- святой Иосиф, а необыкновенный мальчик --сам младенец Иисус, приветствовавший во мне святого, коемусвыше предначертано скитаться по земле. Но чем глубжеукоренялись у меня в душе эти представления, тем тягостней, темобременительней становилась для меня среда, в которой я жил. Неосталось и следа прежнего покоя и безоблачной ясности духа, адобросердечные слова братьев и приветливость приора возбуждаливо мне лишь неприязнь и гнев. Им следовало бы признать во мнесвятого, высоко вознесенного над ними, повергнуться ниц предомной и умолять о предстоянии за них перед Богом. А раз этого небыло, то я в душе обвинил их в греховной закоснелости. Даже всвои назидательные речи вплетал я порою намеки на то, что,подобно лучисто-алой заре на востоке, уже забрезжили над землейисполненные чудес времена и некий избранник Божий грядет во имяГосподне, неся верующим надежду и спасение. Свой воображаемыйудел я облекал в мистические образы, которые тем сильнеевоздействовали на толпу своим причудливым очарованием, чемменее она их понимала. Леонард становился ко мне заметнохолоднее, он уклонялся от разговоров со мной без свидетелей, нооднажды, когда мы с ним случайно оказались с глазу на глаз валлее монастырского сада, он не выдержал: -- Не скрою, дорогой брат Медард, что с некоторых пор всетвое поведение внушает мне тревогу. В душу твою проникло нечтотакое, что отвращает тебя от жизни, исполненной благочестия ипростоты. В речах твоих царит некий зловещий мрак, из коегопока еще робко проступает угроза полного отчуждения междунами... Позволь, я выскажусь откровенно!.. На тебе сейчас особенно заметны последствия первородногогреха; ведь с каждым порывом наших духовных сил ввысь пред намиразверзается пропасть, куда при безрассудном полете нас таклегко низвергнуть!.. Тебя ослепило одобрение, нет -- граничащийс идолопоклонством восторг легкомысленной, падкой на любыесоблазны толпы, ты видишь самого себя в образе, вовсе тебе несвойственном, и этот мираж воображения завлекает тебя в безднупогибели. Загляни поглубже в свою душу, Медард!.. Отрекись отобольщения, помрачающего твой рассудок... Сдается мне, яугадываю, каково оно!.. Ты уже утратил тот душевный покой, безкоего нет на земле спасения... Берегись, лукавый опутал тебясетями, постарайся же выскользнуть из них!.. И стань снова темчистосердечным юношей, которого я всею душою любил. Тут слезы навернулись на глазах у приора; он схватил моюруку, однако тотчас отпустил ее и быстро ушел, не дожидаясьответа. Но я неприязненно отнесся к его словам: он упомянул опохвалах, о безграничном восхищении, а ведь я их заслужилсвоими необыкновенными дарованиями, и ясно стало мне, что егодосада была плодом низменной зависти, которую он и высказалстоль открыто! Молчаливый и замкнутый, снедаемый затаеннымозлоблением, сидел я теперь на собраниях общины монахов; целыедни и бессонные ночи напролет я обдумывал, поглощенный новизноютого, что открылось мне, в какие пышные слова облеку созревшиеу меня в душе назидания и как поведаю их народу. И чем болееотдалялся я от Леонарда и братии, тем искуснее притягивал ксебе толпу. В день святого Антония церковь была донельзя переполнена,и пришлось настежь распахнуть двери, дабы все подходивший иподходивший народ мог хотя бы с паперти уловить что-либо измоих слов. Никогда еще я не говорил сильнее, пламеннее,проникновеннее. Я коснулся, как это принято, наиболеесущественного из жития святого и затем перешел к тесносвязанным с человеческой жизнью размышлениям. Я говорил обискушениях лукавого, получившего после грехопадения властьсоблазнять людей, и проповедь моя как-то незаметно подвела меняк легенде об эликсирах, которую я истолковал как иносказание,исполненное глубокого смысла. Тут мой блуждающий по церквивзгляд упал на высокого худощавого человека; прислонясь кколонне, он стоял наискосок от меня возле скамьи. На нем былнеобычно, на чужеземный лад, накинутый темно-фиолетовый плащ,под которым обрисовывались скрещенные на груди руки. У негобыло мертвенно-бледное лицо, а в упор устремленный на менявзгляд больших черных глаз, словно жгучим ударом кинжала,пронзил мою грудь. Мне стало жутко, я затрепетал от страха,однако, отвернувшись и собрав все силы, продолжал говорить. Нобудто под воздействием недобрых чар я все поворачивал голову вего сторону, и все так же сурово и неподвижно стоял этот муж сустремленным на меня загадочным взглядом. Горькая насмешка...ненависть, исполненная презрения, застыли на его изборожденномморщинами высоком челе и в опущенных углах рта. От него веялохолодом... жутью. О, да ведь это был неведомый Художник изСвятой Липы!.. Я почувствовал леденящие объятия ужаса... Каплихолодного пота проступили у меня на лбу... Речь моя терялаплавность... я все более сбивался... В церкви сталиперешептываться... послышался ропот... Но все так женеподвижно, оцепенело стоял, прислонясь к колонне, грозныйНезнакомец, устремив на меня свой упорный взгляд. И я крикнул вбезумном порыве смертельного страха: -- Изыди, проклятый!.. Изыди!.. ибо я... я -- святойАнтоний! Тут я упал без сознания, а очнулся уже на своем иноческомодре, брат Кирилл сидел у моего изголовья, пестуя меня иутешая. Но как живой стоял перед моими глазами образ грозногоНезнакомца. И чем больше брат Кирилл, которому я все рассказал,старался убедить меня, что это был лишь призрак воображения,разгоряченного моей уж слишком ревностной проповедью, тем болеежгучими были горечь раскаяния и стыд за свое поведение накафедре. Как я потом узнал, по моему последнему восклицаниюприхожане рассудили, что со мной приключился приступ внезапногопомешательства. Нравственно я был раздавлен, уничтожен.Затворившись в своей келье, я предавался строжайшему покаянию ив пламенных молитвах искал сил на борение с Искусителем,дерзнувшим явиться мне в святом месте и лишь глумления радипринявшим образ благочестивого Художника из Святой Липы. Никто, впрочем, не видал мужа в фиолетовом плаще, и приорЛеонард по известной доброте своей изо всех сил старалсяобъяснить происшедшее горячкой, которая так зло застигла меняво время проповеди и была причиной того, что я сталзаговариваться. И действительно, я был еще хил и немощен, когдаспустя несколько недель вошел опять в круговорот монастырскойжизни. Я попытался снова подняться на кафедру, но, терзаемыйстрахом, преследуемый наводящим ужас мертвенно-бледным ликом, яиз сил выбивался, стараясь достигнуть известной стройностиизложения, и уже не надеялся, как бывало прежде, на огонькрасноречия. Проповеди мои стали обыденными... вялыми...бессвязными. Прихожане пожалели о моем утраченном даре имало-помалу рассеялись, а на место мое возвратилсяпроповедовавший прежде старый монах, и говорил он явно лучшеменя. Некоторое время спустя обитель нашу посетил молодой граф,который путешествовал со своим наставником, и пожелал осмотретьее многочисленные достопримечательности. Мне пришлось отперетьзалу с реликвиями, но когда мы вошли, то приора,сопровождавшего нас при осмотре монастырской церкви и хоров,зачем-то позвали и я остался один с гостями. Показывая то одно,то другое, я давал объяснения, но вот графу бросился в глазаукрашенный изящной резьбой старинный немецкий шкаф, в котором унас хранился ларец с эликсиром сатаны. Не считаясь с явным моимнежеланием говорить о том, что хранится в этом шкафу, граф инаставник не отставали от меня до тех пор, пока я не рассказалим легенду о коварстве дьявола, об искушениях святого Антония ио хранящейся у нас редкости -- диковинной бутылке; и я дажеслово в слово повторил те предостережения, которые сделал братКирилл, уверявший, что губительно открывать ларец и показыватьбутылку. Но хотя граф был и нашей веры, он, казалось, столь жемало, как и его наставник, придавал значения святым легендам.Оба они потешались и острили над смехотворным чертом, таскавшимв дырявом плаще соблазнительные 6yтылки. Наконец наставник,приняв серьезный вид, сказал: -- Не сетуйте на нас, легкомысленных мирян, вашепреподобие!.. Будьте уверены, мы с графом глубоко чтим святыхкак выдающихся подвижников веры, которые ради спасения своейдуши и душ ближних жертвовали всеми радостями жизни и даже еюсамой. Но что до истории, рассказанной сейчас вами, то она,думается мне, лишь тонкое назидательное иносказание, сочиненноесвятым, и оно только по какому-то недоразумению было потомвнесено в его житие как нечто действительно с ним происшедшее. С этими словами наставник проворно отбросил крышку ивыхватил из ларца черную, странного вида бутылку.Действительно, как утверждал брат Кирилл, вокруграспространился крепкий аромат, но только не одуряющий, аскорее приятный, животворный. -- Э, да я побьюсь об заклад, -- воскликнул граф, -- чтоэтот эликсир сатаны--настоящее сиракузское вино, и притомотличное! -- Без сомнения, -- поддержал наставник, -- и если этабутылка действительно досталась вам из наследия святогоАнтония, высокочтимый отец, то вам повезло куда более, чемкоролю неаполитанскому; ведь дурное обыкновение римлян незакупоривать вина, а сохранять их под слоем масла, лишило еговеличество удовольствия отведать древнеримского вина. Но еслиэто вино и не столь старо, как древнеримское, то все же оносамое выдержанное из всех существующих на свете, и вы недурнопоступили бы, воспользовавшись как должно этой реликвией иполегоньку выцедив ее себе на утеху. -- О, да, -- подхватил граф, -- и это старое-престароесиракузское вино, глубокочтимый отец, влило бы в вашу кровьсвежие силы, так что и следа не осталось бы от той немощи,какая, очевидно, снедает вас. Наставник вытащил из кармана стальной пробочник и, невнимая моим возражениям, откупорил бутылку... Мне показалось,что вслед за вылетевшей пробкой мигнул и сразу погас синеватыйогонек. Аромат усилился и разошелся по комнате. Наставникпервый отведал вина и восторженно воскликнул: -- Отличное, отличное сиракузское! Видно, недурен былпогребок у святого Антония, и если дьявол действительнопоставлял ему вино, то, право же, он относился к подвижнику нетак уж плохо, как принято думать. Отведайте, граф. Граф отведал и подтвердил мнение наставника. Продолжаявышучивать эту достопримечательность как явно наилучшую во всемсобрании, они говорили, что таких реликвий они рады бы иметьцелый погреб, и т. д. Я слушал молча, понурив голову и потупивглаза; беззаботное веселье этих людей удручающе отозвалось вомне: на сердце у меня стало тяжелее, и напрасно настаивали онина том, чтобы я пригубил вина святого Антония, я наотрезотказался и, тщательно закупорив бутылку, запер ее в хранилище. Приезжие покинули монастырь, но когда я одиноко сидел всвоей келье, то заметил, что самочувствие мое улучшилось и чтоя бодр и весел. Как видно, уже один аромат вина подкрепил моисилы. Я не испытал на себе ни малейшего следа того вредногодействия, о котором говорил Кирилл, наоборот, было очевидноблаготворное влияние эликсира; и чем глубже я вникал в смысллегенды о святом Антонии и чем живее звучали у меня в душеслова графского наставника, тем более убеждался я, что егообъяснение правильно; и вот в голове у меня, словно молния,блеснула мысль, что в тот злополучный день, когда адскоевидение прервало мою проповедь, я и сам задавался цельюобъяснить прихожанам эту легенду как тонкое и поучительноеиносказание святого мужа. К этому соображению вскореприсоединилось другое, и оно так меня захватило, что всеостальное потонуло в нем. "Что, если этот волшебныйнапиток,--думал я,--придаст крепость душе твоей, зажжетпогасшее было пламя, и оно, вспыхнув с новой силой, всего тебяозарит? И не сказалось ли таинственное сродство твоего духа сзаключенными в вине силами природы, если тот же самый аромат,который одурманивал хилого Кирилла, так животворно подействовална тебя?" Но всякий раз, как я решался последовать совету гостей иуже готов был приступить к делу, какое-то внутреннее, мнесамому непонятное сопротивление удерживало меня. И едва яподходил к шкафу с намерением открыть его, мне вдруг начиналомерещиться в его причудливой резьбе наводящее ужас лицоХудожника с пронзительным, в упор устремленным на меня взглядоммертвенно-живых глаз; мною овладевал суеверный страх, яопрометью бросался вон из хранилища реликвий и у подножиякреста каялся в своем дерзновении. Но все настойчивей инастойчивей овладевала мною мысль, что лишь после того, как яотведаю чудодейственного вина, дух мой обретет вожделеннуюсвежесть и силу. Меня доводило до отчаяния обхождение со мной приора имонахов... они ведь принимали меня за душевнобольного иотносились ко мне с искренним участием, проявляя, однако,унижавшую меня осмотрительность, и, когда Леонард освободилменя от посещения церковных служб, чтобы я мог вполне собратьсяс силами, однажды бессонной ночью, истерзанный скорбью, ярешился дерзнуть на все, хотя бы мне грозила смерть, -- и пойтина гибель или возвратить себе утраченную духовную силу! Поднявшись со своего дощатого ложа, я, как призрак,заскользил по церкви, пробираясь в залу реликвий, с лампой вруке, зажженной от огонька, теплившегося пред образом девыМарии. Казалось, лики святых в монастырском храме, освещенныетрепетным сиянием лампы, оживают и смотрят на меня ссостраданием, а сквозь разбитые окна на хорах несутся ко мне вглухом шуме ветра предостерегающие голоса, и чудится долетевшийиздалека зов матери: "Медард, сын мой, что ты затеял, отступисьот греховного умысла!" Но в зале реликвий царили тишина ипокой; я распахнул дверцы шкафа, выхватил ларец, бутылку исделал изрядный глоток. По жилам моим заструился огонь, я почувствовал себянеописуемо здоровым... глотнул еще немного, и вот уже ярадостно стою у преддверия новой -- и чудо какой прекрасной! --жизни... Я поспешно запер опустевший ларчик в шкаф, побежал сблагодетельной бутылкой в свою келью и спрятал ее в конторку. Тут мне попался под руку маленький ключик, который янекогда снял во избежание соблазна, -- как же это я, не имеяего, мог отпереть шкаф при недавних гостях и сейчас? Я отыскалсвязку с ключами, и глянь-ка! --на ней между другими виситкакой-то невиданный ранее ключик, которым я, оказывается, ужедважды отмыкал шкаф, по рассеянности вовсе его не замечая. Невольно я вздрогнул, но в душе моей, словно очнувшейся отглубокого сна, замелькали картины, одна пестрее другой. Я незнал покоя, места себе не находил до самого утра, а занялосьоно так весело, что я поторопился в монастырский парк навстречупламеневшим, как жар, лучам солнца, уже поднявшегося надгорами. Леонард и братия заметили глубокую во мне перемену;вчера еще замкнутый, молчаливый, я был весел и оживлен. И язагорелся былым огнем красноречия, словно говорил передсобравшейся паствой. Когда я остался с Леонардом наедине, ондолго всматривался в меня, словно желая проникнуть в глубинумоей души. Но только легкая усмешка скользнула по его лицу,когда он сказал мне: -- Уже не в видении ли свыше брат Медард обрел новые силыи юный пыл? Я почувствовал, что сгораю от стыда, и жалким, недостойнымпоказалось мне в тот момент мое красноречие, порожденноеглотком старого вина. Я стоял, потупив глаза и опустив голову,а Леонард ушел, предоставив меня моим размышлениям. Я весьмаопасался, что подъем, вызванный вином, продлится недолго и,быть может, к моей вящей скорби, повлечет за собой еще большееизнеможение; но этого не случилось, напротив, вместе свозвратившимися силами ко мне вернулась юношеская отвага инеуемная жажда той высокой деятельности, какую предоставлял мнемонастырь. Я настаивал на том, чтобы в первый же праздник мнеразрешили выступить с проповедью, и получил соизволение.Накануне я отведал чудодейственного вина, и никогда еще неговорил я столь пламенно, вдохновенно, проникновенно. Слух омоем выздоровлении быстро распространился по округе, и народхлынул в церковь; но чем больше привлекал я расположение толпы,тем сдержаннее и задумчивее становился Леонард, и я всей душойначинал его ненавидеть, подозревая его в мелочной зависти и вмонашеской гордыне. Приближался день святого Бернарда, и я преисполнилсягорячего желания блеснуть перед княгиней своими дарованиями; япопросил приора устроить так, чтобы мне позволили проповедоватьв монастыре бернардинок... Мне показалось, что просьба моязастигла Леонарда врасплох; он признался, что на сей раз хотелсам выступить с проповедью и уже все подготовлено к этому, нотем проще ему исполнить мою просьбу: он скажется больным ивзамен пошлет меня. Так оно и произошло!.. Накануне праздника я увиделся сматерью и с княгиней; но я до того был поглощен своейпроповедью, надеясь достигнуть в ней вершин церковногокрасноречия, что свидание с ними почти не произвело на менявпечатления. В городе распространился слух, что вместозаболевшего Леонарда читать проповедь буду я, и, вероятно, этои привлекло в церковь немало образованных людей. Я говорил безвсякого наброска, а только предварительно расположив в уме всечасти проповеди, в расчете на силу вдохновения, какую вызовут уменя в душе торжественная служба, толпа набожных прихожан и,наконец, сама великолепная церковь с уходящим ввысь куполом, --и я не ошибся! Подобно огненному потоку стремительно неслосьмое слово, содержавшее немало самых живых образов иблагочестивых размышлений, связанных с житием святого Бернарда,и в устремленных на меня взорах я читал восторг и удивление. Снетерпением ожидал я, что скажет княгиня, как горячо онавыразит свое душевное удовлетворение, и, думалось мне, теперьона, глубже осознав присущую мне высшую силу, отнесется сневольным благоговением к тому, кто еще ребенком приводил ее визумление. Но, когда я выразил желание побеседовать с нею, онапопросила передать мне, что внезапно почувствовала себянездоровой и потому не сможет говорить ни с кем, даже сомной... Мне это было тем досаднее, что я вообразил себе в своемгорделивом суемудрии, будто аббатиса пожелает услышать из моихуст еще и другие исполненные благочестия речи. Мать мою,казалось, точила какая-то невысказанная скорбь, но я не сталдопытываться, что с нею, ибо втайне винил во всем самого себя,хотя я и не был в состоянии в этом разобраться. Она передаламне от княгини записку, но с тем, чтобы я ознакомился с нейтолько у себя в монастыре. Едва переступив порог моей кельи, я,к своему изумлению, прочитал нижеследующее: "Милый сын мой (я все еще хочу так тебя называть) , тыпричинил мне глубочайшее огорчение своей проповедью в церквинашей обители. Слова твои исходят не из глубины благоговейноустремленной к небу души, и воодушевление твое далеко не такое,когда верующий, словно на крыльях серафимов, устремляется ввысьи в священном восторге созерцает царство Божие. Увы! Всетщеславное великолепие твоей речи и явственное стремлениенасытить ее блестящими эффектами подсказывают мне, что ты ненаставлял общину верующих, возжигая в ней светоч благочестивыхразмышлений, а искДата добавления: 2015-09-13; просмотров: 60; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав |