Мнимое превосходство

Ким Чонин терпеть не может До Кёнсу.

Его глаза, занимающие половину лица, его губы, заполнившие вторую половину, его худое тельце и узкие плечи, на которых одному богу известно как держится голова. Когда Кёнсу смотрит на него и ещё больше, когда косится в сторону. Как Кёнсу идёт домой из школы, волоча скучный серый портфель по поверхности каждой встречной скамейки, как выпучивает свои и без того пугающе огромные глаза, как аккуратно раскладывает по парте судки с обедом, наверняка приготовленным собственноручно, и, так не съев и половины, складывает обратно, облизывая неприлично большие губы. Однажды, в начальной школе Чонин даже решает выписать в тетрадь все то, что так раздражает его в Кёнсу, но отказывается от этой идеи, потому как понимает – и десятка будет недостаточно.

Если быть до конца откровенным, в До Кёнсу Чонина раздражает буквально всё, так что если тот выкидывает что-нибудь новенькое, то это “что-нибудь” начинает бесить автоматически.

Чонин не считает себя ублюдком, даже если его вина в том, что у Кёнсу нет ни одного даже самого жалкого и скучного приятеля. Он свято верит в то, что не зря ещё в самые первые школьные дни пресёк любые попытки одноклассников подступиться к этому большеглазому. В конце концов, не он первым начал эту взаимную ненависть.

Когда родители посадили Чонина на пол рядом с малышом Кёнсу, то он на полном серьёзе решил, что нашел нового друга для игр. Он взял с пола красную пирамидку, чтобы увенчать ей цепочку из стоящих друг на друге разноцветных кубиков. Но в этот момент Кёнсу впервые выпучил на него глаза и, не говоря ни слова, вырвал из рук игрушку, чтобы выкинуть в другую часть комнаты. Чонин, разозлившись, разломал к чертям все труды Кёнсу, а потом весь вечер, в первый и последний раз, рыдал из-за него на руках у отца.

В тот вечер перед самым сном Чонин дал себе обещание, что с этого момента только Кёнсу будет плакать из-за него. И с тех пор – приблизительно до средней школы – следовал ему. До Кёнсу никогда не плакал при Чонине, но тот иногда во время семейного ужина подкрадывался к его комнате и слышал сдавленные всхлипы по очередной сломанной игрушке.

Но Кёнсу никогда не жаловался. Ни родителям, ни небесам. Никому. Он продолжал вести себя как долбанный идеальный мальчик и отдавал Чонину на съедение игрушку за игрушкой, мороженое за мороженым, эмоцию за эмоцией.

Всё это бесит Чонина до тошноты, до опухоли в голове, до трясучки в руках, до того, что внутренний голос начинает долго и изнурительно беседовать с ним тихим, мелодичным и успокаивающим голосом До Кёнсу. Это злит и пугает Чонина настолько, что он подозревает, будто бы этот маленький неудачник просто заговаривает на него.

И в школе Чонин не забывает о своей лютой неприязни к Кёнсу, но упорно и весьма успешно делает вид, что ему все равно. Когда кто-то дразнит Кёнсу, он только наблюдает, хотя очень хочет добавить. Когда у Кёнсу чернила на ручке вот-вот закончатся, Чонин делает вид, будто забыл свою и забирает его запасную. Когда До складывает свои учебники так же аккуратно и щекотливо, как кубики в детстве, Чонин находит миллион способов сбить их со стола так, чтобы выйти сухим из воды. Когда Кёнсу пытается зайти в кабинет, то ему приходится протискиваться, потому что Чонин как бы невзначай разваливается в дверном проёме. И тот старается сделать это так, чтобы ни одной частью тела не коснуться. Это бесит Чонина, но еще больше его бесит, когда он совершенно случайно чувствует кожей тепло Кёнсу.

Его отношение к До Кёнсу можно сравнить с грязными носками, потому что грязные носки, очевидно, то, что каждому хотелось бы обойти стороной, не трогая и не нюхая, но при этом выкинуть в мусорку и никогда не видеть.

Когда Чонин узнает природу своего внезапного обостренного обоняния, то начинает задерживать дыхание в присутствии Кёнсу, потому что если он пахнет так же, как, например, Чондэ, то дело дрянь. Чондэ, к слову, обладает характером альфы и довольно сильным запахом омеги, так что вселяет панический ужас даже в Чонина, что говорить о других альфах. Родители постоянно подливают масла в огонь, твердя о том, какой Кёнсу хороший, какой милый, как вкусно готовит, красиво поёт и заботится о других. Чонин, который то и дело ловит на себе злобный взгляд и поджатые губы, когда поглощает свой обед, чуть не давится рисом вперемешку с мясом и овощами.

Он не считает такого Кёнсу милым.

А вот Сехун считает. Сехун, который с подачки Чонина без конца дразнил этого лупоглазого неудачника, теперь подпирает лицо ладонью и тяжело вздыхает, наблюдая за ним. Чертов О Сехун даже затевает с Чондэ идиотский спор, чтобы не выглядеть в глазах всего класса идиотом, когда, наконец, завладеет своей добычей.

Чонин старается улыбаться непринужденно, когда Кёнсу соглашается прийти на вечеринку. Он сжимает кулак и думает, что впервые настолько близок к тому, чтобы ударить этого идиота.

Ещё больше Чонину хочется ударить Сехуна, но вместо этого он только обнимает друга за плечи и смеётся над тем, что Кёнсу, наверное, наденет школьную форму или что-нибудь из своих спортивных штанов, потому что сам Чонин ещё никогда не видел его в чем-либо другом.

Уже дома Чонин перестает тянуть идиотскую улыбку, от которой сводит скулы, и злобно загоняет пинком портфель под кровать. До Кёнсу - объект его вечного раздражения, не должен, блядь, ни с кем встречаться. Никогда. Ни при каких обстоятельствах.

Если у Кёнсу появится кто-то еще, и он перестанет ненавидеть Чонина, то как тогда ему, Чонину, ненавидеть этого придурка в ответ? А если это будет Сехун, то неужели придётся день за днём наблюдать за счастливым триумфом своего нелепейшего “друга” детства. Чонин знает, что не может допустить этого любой ценой.

Любой ценой.

Когда Чонин видит Кёнсу в плотно облегающих его худые ноги джинсах и его собственной футболке, горло которой растянуто достаточно, чтобы оголять кожу плеч чуть больше, чем следовало, то у него на мгновение перехватывает дыхание. Если еще днём Чонин знал, что собирается сделать, то теперь он сомневается в том, что сможет. Он видит, как окружающие тоже смотрят на Кёнсу по-иному, и надо ли говорить, как сильно его это бесит? И Сехун глупо улыбается под пристальным взглядом Чондэ, который вовсе не дурак и уже давно просек причину невменяемости своего приятеля. Ничего, ухмыляется Чонин, который тоже не дурак, сегодня он избавит Чондэ от главного конкурента.

***

Кёнсу тяжело дышит, подгребая непослушными руками свою одежду. Чонин сидит в одних джинсах прямо в ванной и пристально наблюдает за его дрожащими пальчиками, нервно разглаживающими джинсы. Когда Кёнсу с трудом натягивает на себя это узкое безобразие, Чонин хмыкает при виде красных следов на его бедрах и ляжках. Кажется, звук, который он издает, получается слишком громким и Кёнсу вздрагивает, а вздрогнув, застывает. Даже перестает дышать.

Чонин молча затягивается, и его брови поднимаются, когда он переводит взгляд на лицо парня. Ох, черт, его губы распухли, а щёки красные, и глаза блестят, и волосы торчат в разные стороны так, словно он успел сделать укладку, пока Чонин раздраженно чиркал зажигалкой, чтобы зажечь, наконец, сигарету.

По правде говоря, Чонин ни секунды не сомневался в том, что Кёнсу сам же попросит его трахнуть. Достаточно было лишь подтолкнуть его безвольное неказистое тельце, и всё - он пошел в руки, как безвольная дворняжка, завидевшая кусок мяса из своего угла. Это то, что раздражает в Кёнсу больше всего. Когда бы Чонин не захотел чего-либо, Кёнсу всегда ему это давал, будь то игрушки, еда, а теперь и секс. Но при этом он совершенно точно знал, что Кёнсу его ненавидит. В этом не было никаких сомнений. Это попахивало безумием.

— Я выйду раньше тебя, — охрипшим голосом заявляет Кёнсу, а Чонин только и может, что смотреть на то, как его распухшие губы завораживающе двигаются, верхняя прилипает к нижней, и после слов он облизывается и морщится.

— Это бесполезно, думаю, все слышали, — ухмыльнувшись, отвечает Чонин.

Он не может не восхититься тем, как непринужденно и быстро Кёнсу адаптируется к невозможному напряжению между ними, отдающемуся ноющей болью в висках. Чонин впервые не ощущает своего превосходства, потому что растерян, в то время как Кёнсу выглядит так, будто они трахаются в ванной у Сехуна пару раз в месяц. Чонин думает о том, что за сегодня он услышал в свой адрес от До слов больше, чем за всю жизнь.

— Я тоже хочу, можно?

Пока Чонин, как полный идиот, размышляет о мелочных вещах, Кёнсу протягивает свою уже вовсе не дрожащую руку к его лицу и двумя пальцами сжимает сигарету. Наверное, как любому другому альфе, который только-только овладел невинной и в какой-то степени строптивой омегой, ему стоит ликовать, но всё, что он может – смотреть, как Кёнсу слегка наклоняет голову, обхватывает влажными блестящими губами фильтр и, прикрыв глаза, глубоко вдыхает в себя воздух, точнее, дым. Уголек чуть освещает самый кончик его носа, и Чонин вздыхает.

Он прекрасно помнит свою первую затяжку, как Тао засунул ему в рот сигарету и зажёг, так что не надо быть гением, чтобы догадаться, что за этим последует. Всего на мгновение Кёнсу выглядит, как очаровательная лолитка, не способная прожить и дня без капельки никотина, но уже через это короткое (но красноречивое, если судить по тому, как отозвался на это член Чонина) мгновение, парень закашливается, роняя сигарету на кафельный пол с подогревом.

Чонин начинает смеяться. Он почти уверовал в этот непоколебимый крутой образ, но теперь, когда в испуганных глазах Кёнсу проскальзывает что-то хорошо ему знакомое, почти родное, но оттого не менее раздражающее, Чонин может вздохнуть с облегчением. Да, от этого становится как-то легче.

— Я не люблю тебя, — откашлявшись, говорит Кёнсу с серьезным видом, а после пару раз моргает, смахивая с ресниц остатки воды. – На самом деле, ты знаешь, я ненавижу тебя, – добавляет он так виновато, будто бы Чонин способен поверить в то, что ему действительно жаль.

Как бы не так.

— Знаю, — говорит Чонин, и его губы складываются в едкую усмешку, которую, он готов поспорить, Кёнсу ненавидит ничуть не меньше, чем его самого. — Но ты будешь со мной встречаться.

— Нет, — машинально отвечает ему тот.

— Да, Кёнсу, — спокойно отзывается Чонин, натягивая на себя футболку, которую Кёнсу поднимает с пола и протягивает ему. — Иначе я скажу твоим родителям, что ты принимаешь таблетки.

— Ты не можешь! — выдыхает Кёнсу, широко распахивая два кратера, которые по странному стечению обстоятельств кто-то назвал глазами. — Это подло даже для тебя.

— Хочешь проверить?

Спасибо небесам, Кёнсу затыкается, и Чонин очень рад этому, чертовски рад, потому что ему на хрен не нужны долгие и изнурительные беседы, чтобы доказать этому идиоту, что когда дело касается его, то у Чонина нет никаких ограничителей на подлость, да и вообще никаких других. Он протягивает руку и легко касается волос парня, взлохмачивая их. Кёнсу поджимает губы, когда рука свободно скользит по его щеке, останавливается на подбородке. Большой и указательный палец сжимаются на нём, и Чонин притягивает голову к себе, чувствуя, как что-то согревает внутри.

И если это не чувство полного превосходства, то Чонин готов признать, что совершенно не разбирается в самом себе.

Сигарета продолжает тлеть на тёплом кафеле, и вонючий дым плывет между их тесно прижатыми друг к другу губами.

Чонин думает, что запах Кёнсу намного лучше, а ещё о том, что заниматься сексом с Кёнсу – фантастически хорошо.

***

Он обещает себе, что будет трахать Кёнсу всякий раз, как последний. И даже не потому, что ставит родителей в известность, что встречается с Кёнсу, безумно любит его и хочет жениться на нём, когда им исполнится по двадцать. Чонин, честно, не знает, почему тот терпит это, не легче ли признаться родителям, что он принимает чёртовы таблетки? Да, это вредные и порой даже опасные препараты для юной омеги, но неужели оно того стоит? Или же Кёнсу просто боится разрушить свой образ примерного сыночка? Или, что хуже, боится нарушить всеобщую радость по поводу их отношений?

Чонин делает вид, что не хочет знать ответы на эти вопросы и просто решает хорошенько его трахать, в конце концов, это единственное приятное, что может быть только связанно с этим ходячим недоразумением, исключая, конечно же, всякие гадости, которые ему делать уже не положено по возрасту и статусу.

В любом случае, как бы то ни было, нет никакого смысла отрицать тот факт, что Чонина заводит одна только мысль о сексе с объектом своего извечного раздражения, и его член превращается в бомбу с часовым механизмом. И отсчет начинается тогда, когда Кёнсу делает что-нибудь эдакое из своих самых раздражающих черт: смотрит, не смотрит, облизывает губы, вздыхает - подходит буквально всё.

— Чонин-а, — бормочет Кёнсу спросонья, когда Чонин тяжестью опускается на его кровать. — Что ты здесь делаешь? Где...

— Уехали за город, — бодро отвечает Чонин, отдергивая одеяло и наблюдая за тем, как тело под ним дрожит от прохлады и сжимается. — Оу, ну привет, течка.

Кёнсу, что только-только выбрался из-под одеяла, такой тёплый, и его бледная кожа напоминает о шоколадном молоке, которое Чонин так любил в детстве. А теперь он любит касаться губами этой мягкой нежной кожи, и ему совсем не важно, где именно. Чонин когда-то спал с маленьким Кёнсу в одной кровати, и порой выходило так, что просыпались они в невообразимом переплетении двух тел. Каким бы неказистым ни было это тельце, оно знакомо Чонину чуть ли не лучше собственного. Поэтому секс с Кёнсу так хорош. Если сам он в целом играет на нервных окончаниях Чонина, то в его теле нет ничего отвратительного. Никакой неприязни.

— Стой, Чонин, — просит Кёнсу и выгибается всем телом, а его глаза по-прежнему слипаются в попытке урвать ещё секунду сна.

Чонин удовлетворенно урчит, когда сквозь ткань серых пижамных штанов видит стояк. Кёнсу пытается перевернуться и сбежать, но он оказывается быстрее и, резко схватив парня за лодыжки, подтягивает к себе, поднимая за ноги. Кёнсу хнычет и откидывает голову на подушку, а потом и вовсе в голос протестующе стонет, когда Чонин целует его пятку.

— Прекрати, — в очередной раз повторяет своё любимое слово Кёнсу, на что Чонин лишь закатывает глаза, ведь это ни разу не срабатывало, почему должно сработать сейчас?

Он кусает пятку, проводит языком, и какая-то часть Чонина, которая не сосредоточенна на покрасневшем лице Кёнсу, отстраненно думает о том, что даже там кожа слишком мягкая и вкусная. Чонин резко хватает любовника за бедра и приподнимает. Футболка Кёнсу так невинно и медленно соскальзывает, оголяя живот и рёбра. Он звучно и резко целует кожу у тазовой косточки, по очереди с одной и другой стороны.

Кёнсу смеется.

На мгновение Чонин теряет всякую связь с реальностью, и чуть не грохается на пол, но вместо этого только застывает, ошарашено вглядываясь в изменившееся до неузнаваемости лицо Кёнсу. Его глаза, готовые всякий раз вылететь из орбит, полуприкрыты, а вечномягкиесладкие губы сложились в широкую улыбку. Оказывается, даже когда Кёнсу улыбается, его губы похожи на сердечко. А еще Кёнсу восхитительно смеется. Чонин даже думает, что если бы он смеялся почаще, то это могло бы стать тем единственным, что не выводит из себя, но До никогда не смеётся, тем самым и бесит.

Чонин пребывает в состоянии полного удивления, граничащего с эйфорией, слишком долго, и Кёнсу, успев заметить его замешательство, снова становится воплощением всей серьезности этого мира.

— Что? — спрашивает он; лучшая атака – нападение?

— Не то чтобы это было мило, — с долей сарказма отвечает Чонин, — но, когда ты так смеёшься, мне хочется выебать тебя в рот.

Кёнсу задыхается, и на этот раз приходит черед смеяться Чонину. Он как-то слишком резко для занятий сексом стягивает с парня футболку и штаны, а потом на мгновение замирает, наслаждаясь идеальной картинкой. По правде говоря, они уже несколько месяцев как трахаются, но его постоянно заводит мысль о том, что Кёнсу остается перед ним полностью голый, сонный и горячий, а сам Чонин полностью одет. На нём джинсы, футболка и кожаная куртка, и Кёнсу вздрагивает, когда холодная молния касается его живота.

Чонин снова приподнимает парня за бедра и целует его напряженный член, пока сразу два пальца проникают в уже хорошо растянутую дырочку. Кёнсу вовсе не требуется растяжка после стольких-то дней, просто Чонину нравится дразнить его, медленно разглаживая гладкие послушные стенки. Кёнсу стонет в кулак, и сжимается, когда язык с нажимом проходится по стволу, после чего Чонин берет в рот головку и начинает её посасывать. Стоны становятся ещё громче, стоит только подушечкам среднего и указательного пальца коснуться простаты. Кёнсу до побелевших костяшек впивается пальцами в простыни и зажмуривается.

— Чо-онин, ты же... в уличной одежде... на моей кровати, — стонет он, делая незапланированные перерывы на вздохи всякий раз, когда любовник нажимает сильнее. — Грязный... извращенец... грёбаный Ким Чони-и-ин!

Чонин придавливает Кёнсу к кровати всем телом, нависая над ним, и его ручки мгновенно скользят под куртку, пытаясь стащить её с плеч. Чонин позволяет это, но когда До тянется и за футболкой, то придавливает его полностью лишенные всякой силы ладошки к кровати.

— Меня так заводит, когда ты ругаешься, — откровенно произносит Чонин и, сведя руки парня над головой, сжимает их одной своей ладонью вместе, в то время как другая его рука расстегивает джинсы и достает уже затвердевший донельзя член.

— Пошёл... к чёрту...

Кёнсу кусает губы, когда чувствует прикосновение головки к внутренней стороне бедра. Чонин решает, что никуда не спешит, в отличие от своего нетерпеливого любовника. Он сжимает ладонью ствол и медленно водит членом в области покрасневшего ануса Кёнсу, чувствуя, как размазывается по коже смазка.

— Мудак, — с настоящим отчаяньем в голосе шипит Кёнсу, а Чонин лишь наслаждается моментом, потому что в те дни, когда у того нет течки, ему приходится устраивать вечные прелюдии, чтобы тот соизволил разрешить прикоснуться к своему драгоценному телу.

В теле Кёнсу нет ничего драгоценного, так думает Чонин, тем не менее, он готов по полчаса ласкать его, лишь бы оказаться внутри. Единственные хреновы несколько дней в месяц, когда он может вернуть себе хотя бы крупицу того обожаемого контроля, а в остальное время, как бы Чонин не обманывал самого себя и окружающих, Кёнсу имеет его во всех смыслах этого слова.

Бесит.

— Чонин, прошу, — умоляет Кёнсу, и его глаза становятся величайшим орудием манипуляции в совокупности с дрожащим голосом.

— Поработай сегодня сам, детка, — ухмыляется Чонин.

Долго ему упрашивать не приходится, потому что До вырывает руки, в которых не пойми откуда появляется куча силы, и, схватив Чонина за шею, резким и точными движением насаживается до самого конца. Чонин издает гортанный звук, похожий на рычание, а Кёнсу высоко и громко стонет, почти счастливо, как если бы от хорошего секса можно было бы становиться самым счастливым.

Даже если это не так, то, видимо, Чонин весьма близок к этому.

Он ощущает, как грубая ткань его джинс трётся о нежную кожу Кёнсу, и это заводит всё больше. Чонин еле сдерживается, чтобы не оттрахать его до беспамятства, но умудряется не двигаться, только прикрывает глаза и ловит восхитительные ощущения от того, как не ритмично Кёнсу насаживается своей худой и нежной задницей на его член. А потом останавливается, и его стон превращается в тихие слова:

— Ложись.

Чонин делает вид, что ему лень, хотя на самом деле он и готов сделать всё, о чем бы только Кёнсу не попросил. Но он неплохой актер, поэтому Кёнсу приходится приподняться и толкнуть его на противоположную сторону кровати. Чонин переплетает их пальцы и сильно сжимает, когда парень седлает его и мучительно медленно опускается и поднимается.

Да к черту контроль. Контроль, что это вообще такое? Кажется, несколько месяцев назад он хорошо знал ответ на этот вопрос. Он бы звучал примерно так: “Это то самое, чем Чонин обладает над всеми окружающими его людьми”. Сейчас это даже прозвучало бы смешно. Незаметно для самого Чонина всё поменялось, и теперь он выступает в роли голодной собаки, вот только собака из него совсем дикая. Он рад и старой косточке без единого клочка мяса.

Кёнсу хочет, чтобы они трахались медленно? Или, может быть, долгую прелюдию? Или быстро и яростно, с укусами и алыми засосами? Легко. Всё, что только захочет Кёнсу, лишь бы он просто не останавливался.

Чонин не знает, когда он так попал, но где-то в глубине души подозревает, что так было всегда.

— Кёнсу, детка, быстрее, — как и всякий раз, приходит очередь Чонина умолять.

Кёнсу приоткрывает глаза, и на них поблескивают слезы удовольствия, он весь сжимается и, высвободив ладони, кладет их на грудь Чонину, слегка надавливая ногтями на кожу, оставляя на ней следы-полумесяцы. Упершись острыми коленками в поверхность кровати, он ускоряет темп своих толчков и сдавленно, но громко стонет.

Когда Чонин кончает и чувствует на груди тяжесть головы Кёнсу, его взлохмаченные волосы неприятно щекочут, но нет сил даже на то, чтобы пригладить их рукой. На несколько долгих минут он проваливается в какое-то нечеловеческое чувство наслаждения. Усилившийся запах тела Кёнсу везде в воздухе, в нём, рядом с ним, вокруг него, так восхитительно, так сладко, так упоительно, что уже через некоторое время он с небывалым всплеском сил тянется к пухлым губам и, наконец, целует их. Прикрыв глаза, Кёнсу лениво отвечает на поцелуй, позволяя горячему языку гладить его дёсны, что, как оказывается, так мило оголяются, стоит только ему рассмеяться.

— Я не люблю тебя, — как по традиции - всякий раз после секса - сообщает Кёнсу, резко отодвигаясь, словно с минуту назад не отдавался целиком и полностью, растворяясь в поцелуе, как в теплой ванне с пеной.

Чонин не сразу решается посмотреть Кёнсу в глаза, потому что знает, что не увидит в них и намёка на ложь. Он рассматривает следы своего греха на джинсах, футболке и бедрах любовника, поглаживая кончиками пальцев его поясницу. Он вдруг пытается представить Кёнсу на его собственной свадьбе, с любящим его альфой, на шикарном свидании в ресторане, на кухне в окружении детишек, а после понимает, что, чёрт возьми, не может. Кёнсу... он просто не такой, вопреки всему тому, что думают о нём окружающие.

Чонин, наконец, поднимает глаза и это, кажется, первый момент в его жизни, когда Кёнсу перестает быть невыносимым сгустком оголенных нервов. А может быть, он никогда им и не был, и чувство огромного всепоглощающего раздражения, доходящего до ненависти, всегда были проявлением безумной любви брошенного зверя.

— А вот я, кажется, люблю тебя.

Он целует Кёнсу прежде, чем успевает заметить на его лице шокированное выражение. Бесполезное сопротивление, потому что Чонин сошел с ума. Он безумец, и уже не знает, как остановиться.