Харина (Иванникова) Ирина Михайловна

Я родилась на Волге, в Саратове. К сожалению, там мы прожили недолго и переехали в Москву. В Москве я окончила прекрасную школу, сначала она называлась Молотовой-Образцовой имени Ворошилова, потом стали называть 23-й. Она была построена в 30-м году по самым современным планам тех лет. Там был физкультурный зал, слесарные и столярные мастерские, тир, два актовых зала. Мы там жили просто роскошно. В школе я занималась спортивной гимнастикой, перед войной у меня был второй разряд.

У нас в школе были отличнейшие преподаватели – доценты, кандидаты наук из пединститута вели у нас физику, химию. Особенно сильно нам преподавали математику. Нас так по не гоняли, это было что-то страшное, но зато я в 1939 году, после окончания школы, смогла спокойно поступить в МАИ, я за 10 минут написала всю работу.

В МАИ я поступила только одна из класса, другие ребята пошли в другие ВУЗы. Большинство пошло в технические вузы, а те, у кого с математикой было не очень, пошли в иняз и в медицинский. Но, не смотря на то, что мы вот так поделились по ВУЗам, это не мешало нашему общению

В МАИ я проучилась до начала войны. Я перешла на третий курс и тут началась война. Институт был эвакуирован в Алма-Ату, а я не поехала, потому что папа был на фронте и мама оставалась одна. Где-то в конце февраля 1942 года в возобновились занятия в институте в Москве. Они проходились довольно оригинально – преподаватели были одеты в ушанки, в перчатки с отрезанными пальчиками, чтобы держать мел, а мы сидели закутавшись. У нас еще были химические грелки, такие квадратные бумажные пакетики, наполненные каким-то химическим составом. Туда надо было долить несколько ложек воды, и весь этот пакет нагревался.

Потом мы с моей подружкой, Валей, решили пойти в зенитчицы. Но меня не взяли, потому что я была уже на 3 курсе. Мне сказали: «Доучивайся, на тебя столько денег истрачено». А Валя училась на 2 курсе и ее взяли. Так я осталась в институте.

Я была членом профкома института, и одной из первых узнала о том, что идет набор в разведывательную школу. Это была та школа, где обучалась Зоя Космедемьянская. Я обратилась в райком комсомола, и меня направили в эту школу. Это было в апреле 1942 года.

Обучение в школе было очень коротким. Как я потом поняла – нужно было выйти из положения, не умением, а числом. Подготовленные группы одна за другой сбрасывались на парашютах в тыл врага. Многие были плохо подготовлены, не оказалась исключением и наша группа.

В нашей группе было 4 человека. Старшим был Юра Бабаджан – секретарь комсомольского комитета, очень интересный, талантливый человек, прекрасный математик. Помню, у нас в школе как-то выдался свободный вечер, мы с ним шли по бульвару, вдоль Ленинградского шоссе. И он мне всю дорогу насвистывал «Травиату». Всю «Травиату», от начала и до конца. Я была потрясена.

Радистом у нас был Женя Блинов, он в нашу группу прибыл в последний момент, где-то в другом месте окончил курсы радистов. Еще в группу входило две девушки – моя подружка Виктория и я.

Никаких диверсионных заданий у нашей групп не было, мы были вести разведку. Докладывать о передвижении войск, о дислокации и прочее.

Но получилось у нас совсем плохо.

Когда мы прыгали, у нас спереди были привязаны большие мешки, там и питание для рации было, и еда какая-то, небольшая одежонка. И вот, во время прыжка я почувствовала, что моей левой ноге холодно. А что с ней я никак увидеть не могла. Потом оказалось, что у меня с ноги туфля свалилась, хорошо, что у меня в мешке было, во что я могла переобуться. Это было одно из первых моих впечатлений.

Потом во время приземления Женя сломал ногу. У него нога распухла, посинела. Я, по приказу командира, Юры Бабаджанова, пошла узнать куда же мы попали. Оказалось, что это была деревня Дедущева, до сих пор помню ее название. После того как я вернулась, мы связались с Центром и доложили где находимся.

А когда мы приземлялись, то немного в стороне от нас слышали стрельбу, толи нас заметили, толи просто стреляли. Из-за этой стрельбы мы не решались войти в деревню. Закопали парашюты, спрятали мешки, несколько дней продержались в лесу, выходили на связь. А потом при прочесывании леса, причем в прочесывании и русские полицейские участвовали, нас всех взяли. И начались наши скитания, наши мучения.

Сначала нас доставили в деревню Климовичи, большая такая была деревня. Там был один из интересных эпизодов, очень интересно, что сегодня самое страшное, что тогда было, вызывает улыбку. Так вот, мужчин отвели в другое место, а нас с Викторией поместили в пятистенку. Я была в коридоре, а она в какой-то комнатушке. Меня в этом коридоре привязали веревкой к стулу, и окружили русские полицейские, которые начали спрашивать, кто я, что я, и откуда. А у нас у всех были легенды, я всю войну под чужой фамилией была. В девичестве я Иванникова, а во время войны была Казаковой. И легенда у меня была, что я из Минска. А в Минске-то я никогда не была и никакого представление о Минске не имела. А эти полицаи меня спрашивают – на какой берегу я жила, где жила, где училась. Я плела, бог знает что, лишь они от меня отвязались. Они как-то успокоились, разошлись. Остался один полицейский, он меня развязал. Отвел в дальнюю комнату, где была русская печка, помог мне взобраться на эту печку. И говорит, спи. И я, не смотря на то, что мне уже пришлось пройти, спокойно уснула. Утром он меня разбудил и опять привязал к стулу, и уже со стулом меня немецкие солдаты повезли в Смоленск.

В Смоленске нас с Викторией поместили в Смоленскую тюрьму, а мальчиков сразу куда-то и с тех пор я про них ничего не знаю. Куда я только не обращалась, в какой Красный Крест, и какие зарубежные организации, никаких следов о них вообще нет. То ли они фамилии поменяли, то ли с ними сразу расправились. Что с ними стало, абсолютно не знаю.

Из тюрьмы нас возили на допрос в гестапо. Причем там были очень неприятные моменты. Однажды нас опознавали две русские девицы, как я позже узнала, они были из нашей разведшколы. К счастью, они были раньше заброшены, чем мы с Викторией, и просто нас не знали. А вот других девочек, Женю и Людмилу, которые учились в нашей школе, эти девицы опознали.

Что было в Смоленске из того, что мне запомнилось на всю жизнь. Допрашивали нас с пристрастием, и в какой-то момент повели меня на в маленькую такую комнатушку, а там немец с револьвером стоит: «Рассказывай на какое задание шла». У нас были какие-то липовые документы, кто-то шел в Вязьму, кто из Вязьмы. Немцы им не верили, но мы придерживались этих документов. Я сказала, что родом из Минска, иду за своими родителями, плела все, что могла. А он с наганчиком стоит. Я думаю: «Господи, будет он стрелять, или не будет?» Оглядываюсь на стенку, а в ней следы от пуль. Думаю: «Сейчас шарахнет, на этом все кончится». Старалась с ним спокойно разговаривать. Он грозил, но стрелять не стал. Видно не того полета мы были птицы, чтобы с нами сразу расправляться.

Через некоторое время нас посадили в эшелон, в котором было очень много белорусов и привезли нас город, где Мюнхаузен родился. Там нас определили работать на завод.

Вот сейчас Германии выплачивает компенсацию тем, кто был угнан в германию. Причем платят по категориям: 1-я категория – гетто и концлагеря, 2-я– те, кто работали на предприятиях, 3-я – те, кто работали в сельском хозяйстве, 4-я – дети, которым было до 12 лет. И вот что я хочу сказать –те условия, в которых жили работающие на предприятиях, а я там все лето 1942 года пробыла, так эти условия несравнимы с тем, что было в концлагере. Небо и земля. На предприятиях было тяжело. Мы работали по 12 часов, причем на работу нас гоняли далеко, но нас кормили, поили. У нас были чистые бараки. Можно было жить. Мы никуда свободно не ходили, но девчонки умудрялись перелезать через забор, воровали яблоки.

Через какое-то время мы устроили на заводе забастовку, потому что нас кормили супом, в котором плавали черви от капусты. Мы всем цехом отказались есть. Весь цех, девчонки, все сидели и ревели во весь голос целый день. Нам инкриминировали, что мы устроили саботаж. А потом, через какое-то время, в нашем лагере появилась Мария, которая опознавала нас в Смоленске. Она пальцем показывает: «Вот эти четверо, - я, Виктория, Жжения и Людмила, – они не те, за кого себя выдают». Нас арестовали за саботаж.

После ареста нас поместили в тюрьму в городе Эрфурт. Условия там были обычные, тюрьма и тюрьма. Нас возили на допросы, иногда побивали. Ничего такого страшного не было.

Мы прекрасно там освоились. У нас камера узкая была и в ней стоял такой покатый топчан, на котором было невозможно лежать, мы все время с него соскальзывали. Так что мы расположились на полу, ногами под топчан. Поворачивались по команде, иначе было нельзя, тесно. А на этом топчане мы создали для себя культурное развлечение. Я вот сейчас смеюсь, когда вспоминаю, а тогда это было совсем не смешно.

Мы в той тюрьме 4 месяца сидели, Людмилу взяли помогать убирать помещения этой тюрьмы. Она убирала на этажах и в канцелярии. В канцелярии она брала использованную белую бумагу и, спрятав под кофту, приносила ее в камеру. И вот из этой бумаги мы сделали две колоды карт по 52 карты. Так как рисовать не умели, то написали «К» – это король, «В» – валет, «Д» – дама. В углах поставили масть. На пятерках, шестерках тоже написали – 5, 6 и стали раскладывать пасьянсы. Женя у нас очень много знала пасьянсов. И я до сих пор помню три пасьянса из тех, которые мы раскладывали в 42-м…

Потом сделали мы шахматы, шашки, рич-рач, такая была небольшая картонка, на ней графы, куда там бежать, кубики, которые бросали. И все это надо было спрятать, чтобы это не валялось, так что на ночь мы прятали это в карманы моего пальто, которое в камере висело.

Потом наступил такой момент, когда нам надо было срочно оказать помощь Жене. На ней шелковая юбка была, которая начала сечься. Мы сперва не знали что делать, а потом стащили потихоньку иголки с нитками и целыми днями штопали эту юбку. Там уже основы не было, одни нитки. А нам на ночь сбрасывали одеяла и мы решили разрезать одно одеяло и из одной половины сшить Жене юбку. Разрезали, сшили юбку, с запахом, с застежкой, примитивная. А вторую половину одеяла девать было некуда. А немцы все тщательно подчитывают – бросают в камеру определенное количество одеял и такое количество берут обратно. Раз – не хватает одного одеяла. Они всю тюрьму обыскали. Но не нашли, мы оставшуюся половину в рукав моего пальто спрятали, и ни один немец не догадался это пальто пощупать. Так в этой юбке Женя у нас из этой тюрьмы выехала. Когда нас выводили, мы старались ее прикрыть, чтобы немцы не догадались, что она в этом одеяле.

Их Эрфута нас направили в лагерь Брауншвейг. Это был карательный лагерь, туда за какие-то грехи помещали заключенных из других лагерей. П-образный барак такой, нас четверых поместили в одиночные карцеры. В столовую нас водили вооруженные эсэсовки. Мы шествовали по диагонали через весь большой двор, а из окон смотрели на нас заключенные, что нам тоже помогло. Там такая Надя Хотенко из Харькова сидела, и она каждый день видела как мы маршируем туда и обратно, в деревянных башмаках. Она раньше нас попала в Освенцим, буквально на несколько дней или недель, и когда мы приехали в Освенцим, она нас узнала.

В Брауншвейге мы пробыли до апреля 1943-го года. В какой-то вечер выгнали из бараков, построили. Приехало какой-то большое немецкое начальство. А я по-немецки, к счастью, понимала довольно много, в школе научилась. Немц стали говорить, и я поняла, что нас отвезут в какой-то лагерь. Может быть, они его и называли. Самое неприятное то, что они сказали, что нам номера выжгут на лбу. И то, что из этого лагеря никто никогда не возвращается. С этим они уехали, а мы остались в ожидании.

В апреле 1943-го года нас, под конвоем, привезли в Освенцим. Везли нас в вагонах, где были сделаны клетки на несколько человек.

Самые первые впечатления – они самые запоминающиеся. Наш эшелон стоял на одних путях, а рядом стоял другой эшелон. С того эшелона разгружали людей и сажали в грузовики, а мы пошли пешком. Вели нас несколько километров, километра 3. Вдалеке был участок, освещенный довольно ярко, вокруг лагеря были прожектора. Самое непонятное было то, что на территории лагеря стояли трубы, и из этих труб вырывалось пламя на несколько метров вверх вырывалось пламя. Мы с удивлением подумали, куда же нас везут. Что здесь производят? Что это за фабрика такая? Еще мы позавидовали тем, которые нас обгоняли на машинах. Они на машинах едут, а мы пешком, по колено в грязи.

Пригнали нас туда, завели нас в барак, выкололи номера. У меня был номер – 39952, у Виктории был 53, у Жени был 54, у Людмилы – 55. Потом нас постригли нас наголо, переодели в полосатую одежду и разместили в бараке. Там было еще довольно пусто, так что мы смогли занять хорошие места.

Жили мы довольно близко от крематория. Весь чад, смрад, вся гарь летала к нам в барак. В таком воздухе мы и жили, если это можно так назвать. Сейчас в Освенциме в отдельных бараках размещены экспозиции о узниках тех, государств, которые там сидели. Есть там и наш барак…

Потом в наш барак пригнали греческих евреек, их там было около тысячи, наверное. И там уже не жизнь была, а черте что. Народу полно, антисанитария. Гречанки прямо стоя, падали и умирали. Они не выдерживали ни еды, ни климата, умирали одна за другой. У меня начался тиф. Меня девочки на руках буквально волоком таскали туда и обратно. Температура, наверное, за 40 была. Потом уже сил и возможности не стало и меня отдили в ревир, местный госпиталь. В нем никогда не лечили, но там можно было лежать, тебя на работу не гоняли. Вот я несколько дней там лежала без сознания, а девчонки никак не могли ко мне пробиться. Потом уже, через немецких и чешских коммунисток, они меня нашли.

Причем, у нас же еще случай был. Мы еще были в общем бараке, и тут входят две женщины и кричат на весь барак: «Ирина, Женя, Виктория, Людмила». Мы думаем: «Кто может в этом аду знать наши имена?» Оказывается, та Надя, из Брауншвейга, которая приехала раньше нас, она, через сербских коммунисток, нашла нас по записям. И вот эти женщины, это чешки были, пришли к нам и сделали нам подарок, который я никогда не забуду… Дороже этого подарка у меня в жизни ничего не было… Они подошли к нам, а в ладошках у них были сухарики и маленькие луковички, которые они протянули нам. А мы были наверху на втором этаже. Протянули нам этот подарок. Это было мое первое знакомство с чешками.

Когда меня отволокли в эту так называемую больницу, чешки ко мне заходили. Мы с ними отмечали 1 мая 1943 года. Пели наши, советские, песни, каждый на своем языке. Была там такая чешская коммунистка Герда Шнайдер. Еще несколько человек было – Мари Клод Курюрье, основатель французской компартии, член ЦК компартии. Еще одна очень известная узница, она тоже присутствовали на этом концерте. Тогда там «Интернационал» пели, «Катюшу», «Москву, майскую». Те песни, которые были известны за границей. Каждый пел на своем языке.

Вообще интерес к нашей стране в лагере был огромный. У нас спрашивали обо всем, что только можно. У меня приятельница была Клодивова Власта, тык мы с ней иногда перед отбоем ходили вдоль дороги там и разговаривали о колхозах. Она очень сильно интересовалась колхозным строем. После войны она преподавала в Пражском университете и диссертацию написала о нашем колхозном строе. Так вот у нее с наших разговоров все это пошло.

И в мужском и в женском лагере существовали прекрасные оркестры, там, среди заключенных были очень хорошие музыканты. В женском лагере дирижировала Альма Роза, она создала оркестр. И вот под звуки маршей возвращались команды с работы, вот как раз в первый день мы видели как возвращались команды. В каждой команде несли убитых, растерзанных собаками. Ноги на плечах у одного, руки у другого и трупы раскачивались в такт музыки.

А потом было так много трупов, что мы уже внимание на них не обращали. Только самый страшный труп я видела – это Альма Розе. Чем она стала неугодна я не знаю. Говорят, что ее отравили и потом она лежала возле нашего барака-больницы. После того как я переболела нас в больницу направили работать, и вот ее тело лежало около нашего 17 барака, накрытое рогожкой. Мы откинули рогожку и это я никогда не забуду… Она сшита была канатом… Что они сделали с ней я не знаю…

И так с трупами два года. Бывало просыпаешься – а рядом с тобой труп, подружка твоя. И так каждый день…

Были в лагере три самые ужасные страницы. Первая страница – это евреи, которых уничтожали просто бараками. Их вывозили целыми бараками, в это время объявляли «Лагерь шпере», лагерь был закрыт, мы не могли выйти из бараков, а их вели в крематорий. И они, зная, что идут в крематорий, пели «Марсельезу». Это первая страница.

Вторая страница – советская военнопленные. Над ними издевались как только могли. Их не кормили, не поили, издевались как только могли. Их привезли в 1941 году 20 000, а последняя запись в 1945 году – 96 человек.

И третья страница – дети. Дети, которых привозили, во-первых, после Варшавского восстания и очень много детей везли из Белоруссии. Из Белоруссии везли целыми деревнями, там были беременные, тогда я впервые увидела как женщина рожает.

Там был специальный детский барак, в котором было несколько советских пленных врачей. Одна хирург – доктор Люба, которую знал весь лагерь. Она делала такие операции… Делала внутриполостные операции, удаляла какие-то опухоли, даже после войны к нам шли письма из-за граница «СССР. Доктору Любе», пока мы не узнали, что она в Никополе живет и письма стали туда направлять.

Потом была еще детский врач – Ольга Никитична Клименко. Она добилась того, что создали специальный детский барак. Он был оборудован как все, но там санитарками были наши девчонки они помогали как-то поддерживать этих детей.

Доктор Ольга тоже была феноменом. Мы после войны провели несколько встреч бывших освенцимцев и вот в Минске на сцену вышла молодая девушка и рассказала, что, сама она не помнит, она грудная была, но ей рассказывали, что ее спасла доктор Ольга. Там возле каждого барака кучи трупов были и вот доктор Ольга как-то увидела, что детская ручка дергается. Вытащила ее, нашла где-то горячей воды, выходила ее. И вот она вышла на сцену, а доктор Ольга в это время в зале сидела. Представляете что там тогда было?

И третий доктор – терапевт. Типичнейший доктор. Она тебя выслушает, обслушает, обстучит. У нее как прием был.

А четвертый врач был рентгенолог. Но рентгена там, конечно, не было и она работала терапевтом. Это вот четыре таких докторов, которые всему лагерю известны были.

В лагере регулярно проводили «селекции». Поднимали все бараки, больных, здоровых, приходил доктор Менгеле. Всех заставляли пройти вокруг печки, которая была в бараке и стоял Менгеле с ассистентами и кого направо, кого налево. Человек пошатнулся, покачнулся, согнулся – его в крематорий.

Был там в лагере 25 барак, в котором содержались люди, которых должны были буквально в течении двух дней отправить в крематорий. Подходить к этому бараку было запрещено – подходы простреливались. Там содержались люди без еды, без питья.

Нас спасло то, что нас было четверо. Мы друг друга поддерживали. Даже когда меня отдали в больницу, девчонки меня искали. В больницу входить не разрешалось, но они смогли каких-то нашли женщин, которые смогли мне передать хлеба, воды, потому что я лежала на голых нарах, никому была не интересна. Я доходила. У меня кончился брюшной тиф, начался брюшной и меня перевели в другой барак, так называемой Медведовой. Был такой президент Чешской академии наук и вот в бараке была ее дочь. Она меня обихаживала. После тифа я совершенно оглохла, осложнение такое. И в какой-то момент меня перевели в туберкулезный барак, чтобы спасти от «селекции». И там у меня прорезался слух. Тысяча человек, умирающих от чахотки…

И в какой-то момент ко мне пришла моя Женька, села ко мне в ноги и сказала: «Ирина, скажи мне как по-немецки будет пятая черта диалектического материализма?» Я говорю: «Жень, ты что?» «А я сейчас иду на встречу с Клодивовой, с другими, – они там на политические темы разговаривали, – и я им должна сказать как по-немецки это звучит». Я ей что-то перевела и она побежала на встречу.

Вот вам взаимная помощь. Мы четверо друг другу во всем помогали. Первая я заболела, потом Женя, потом Виктория, потом Людмила. Все переболели…

А Женька тоже интересно интересно болела. Говорит: «Подойди ко мне. У меня электричество из правой ноги в левую бьет. Возьми мокрую тряпку, заверни мне одну ногу. У меня один полюс положительный, другой отрицательный. Спаси меня». Я нашла эту мокрую тряпку, завернула ногу.

Виктория, когда уже после тифа лежала, она на нарах лежала и все в Африку ездила. Уже и температуры не было, а она все про Африку рассказывала.

Чем мы еще спасались – польки молитвы пели с утра до вечера, а мы пели романсы. Иногда на печке, в присутствии тысячи человек, мы давали концерт… А я исполняла арии из оперы «Меж горами ветер воет, и в ушах звенит, а у парня сердце ноет…» У меня голос сильный был…

Потом мы нашли какую-то тетрадь и каждый, кто приезжал, новое поступление, в эту тетрадь писали свою любимую песню. У нас образовалась тетрадочка, вся мелко-мелко исписанная текстами песен. В основном это были романсы. И «Выхожу один я на дорогу», «Не искушай меня без нужды», ну, все что мы знали, а мы очень подкованные были. Во время одного из отвшений, когда всех нас выгнали, мы спрятали эту тетрадь в камне, думали кто в эти камни влезет? А когда пришли – не нашли эту тетрадь. Мы так рыдали, как будто кусочек нашей души ушел. Но больше мы писать не решились, у нас уже сил не было.

Потом началась массовая эвакуация лагеря, наши войска уже приближались. И немцы, построив нас по пятеркам, показывали ты, ты, ты, записывали номер и на транспорт, потом в эшелон и в Германию. В лагерь или на работы.

А мы, для того, чтобы нас не взяли, мы договорились, что мы будем там до конца во что бы то ни стало. Мы мазали себе лицо грязью, чтобы нас не взяли.

По мере приближении наших частей в лагере ничего не менялось, но однажды нас перевели из Биркенау в Освенцим, там выделили бараки для женщин. И вот 18 января 1945 года всех тех, кто там был, а там были только переболевшие, и малярия была, и тиф, и пузырчатка, вы про нее, наверное не знаете. Тогда все тело начинается волдырями покрываться, а потом мясо отваливаться и один скелет остается. Ну вот всех, кто остался начали выводить, а мы все хотели убежать, пускай даже во время эвакуации.

Там в лагере был такой склад, в котором гражданская одежда лежит. И вот мы ворвались в этот подвал, начали шуровать, а в это время началась автоматная стрельба. Мы лампочку разбили и продолжили в темноте шуровать. Я летнее пальто нашла, но на ней была красная полоса масляной краской сделанная, чтобы пальто нельзя было использовать на свободе, Женя достала какой-то теплый пиджак, Инна, еще одна девочка из нашей разведшколы, с которой мы познакомились позже, три каких-то кофты взяла. Вот в таком «обмундировании» нас и погнали. Вели нас пешком, это была «Дорога смерти», поляки до сих пор ее так называют. Там на всех вековых деревьях вырезаны флажки. Прошли мы первый день, решили бежать. Но в первую ночь нам не досталось места в сарае, мы переночевали на снегу. По дороге немцы всех расстреливали. Только пошатнулся – и немцы стреляли. Мы шли по розовому снегу.

На вторую ночь мы пришли на фольварк. Там в одном бараке перетертая солома была, и мы втроем, я, Женя и Инна, две другие девочки попали в другой барак, решили спрятаться под эту солому. Немцы начали выгонять из бараков, а девчонки из другого барака пришли и звали нас: «Ирина, Женя!» А мы лежим и боимся – не дай боже нас искать будут. Но никто нас не искал, а девчонки поняли, что мы либо уже сбежали, либо спрятались и перестали нас звать.

Потом в барак вошли эсэсовцы и начали стрелять по тем, кто лежал, а после этого загнали собак. Мы испугались. Женька спрашивает: «Что делать?» Я говорю: «Молись Богородице». И только много лет спустя я узнала, что собаки не берут ни в сене, ни в соломе. Это нас спасло. Потом мы услышали построение, немцы всех строят и колонна отходит. Мы пробыли там еще день и 21 числа мы втроем вышли из этого сарая. Была звездная, морозная ночь. Звезды, тишина, снег скрипит под ногами. Никого в деревне нет и мы идем свободные. Я такого чувства, что свободен – можешь куда угодно идти, никогда больше не испытывала. А холодно, мы одеты плохо, ищем дом поплоше, чтобы переждать. Зашли в один дом, сказали хозяйке, что мы с бауэром шли, вот отстали. Хозяйка нас накормила, причем Инна, рукав подняла и хозяйка увидела номер, но ничего не сказала, а отправила на сеновал. Мы там спали, а потом хозяйка нас пригласила и сказала, что она нас больше прятать не может, у нее дети, чтобы мы шли на восток, там жид ее кузен, он вам поможет. Мы пришли к нему, он нам действительно краюху хлеба подкинул, и мы пошли дальше. Пришли в деревню Бурынь, последнее наше пристанище, пришли туда, а там какой-то толи праздник был, толи просто воскресенье и нас пригласили к столу, а за столом была куриная лапша. Нам почувствовать этот запах – это почти упасть в обморок. И я до сих пор иногда прошу сделать эту лапшу, только не покупную, это для меня самый большой праздник. Покормили нас, и сказали, что вот у нас хата пустая, там беженцы останавливаются, идите туда. Мы туда пошли, а там черт какой-то говорит: «Надо зарегистрироваться у солтыса». А Инна, она польская еврейка была, но за еврейку ее никто не принимал, она по-польски хорошо говорила. И мы говорим: «Инна, сходи к солтысу, скажи, что мы бежим на восток, объясни». Она сходила, а когда вернулась, сказала, что всем надо туда. А мы с Женей – ну какие мы полячки? Но делать нечего.

Пришли на регистрацию, солтыс анкеты заполняет. Анкета большая. Фамилия девичья матери, год рождения отца, год рождения матери, кто служил, где служил, бог знает, какая анкета. А мы с Женькой за сестер себя выдаем, мы похожи были. Я говорю: «Давай, Женька, я буду рассказывать, а ты слушай, что я буду говорить, потом будешь за мной повторять». Я им сказала город рождения мамы, папы. Фамилию мы придумали – Грабовская. Я рассказываю, отвечаю на вопросы, а сама с ужасом думаю, а как же Женя? Потом наступила очередь Жени. Я говорю: «Она сестра, у нее тоже самое, только год рождения другой, у меня 21-й, у нее – 23-й. Остальное все одинаковое, она больная, не трогайте ее», – она действительно тогда простыла. Записали по моей анкете, нарисовали ей анкету. Что значит везет иногда.

Нас поместили в три хозяйства – Женьку поместили к хозяину, у которого было штук 15 коров, у меня, слава Богу шахтерская семья, у них были одна корова, а Инну поместили к довольно богатеньким. Хозяйка мне говорит: «Иди корову доить», – а я не знаю, с какой стороны к этой корове подойти. Но сами-то мы себя выдаем как крестьян из Восточной Польши, потому что говорим плохо, а там говор смешанный. Но научилась корову доить. Женька у себя доила всех коров и занималась хозяйством. Виделись мы довольно редко. Пробыли мы там с января по апрель. Они нас так русскими и не признали.

В моей семье был грудной ребенок, так я помогала хозяйка по хозяйству и с ребетенком. Относились к нам очень хорошо. Дали мне одежку, длинную юбку, кофту темно-синюю с длинными рукавами, и я рукав накрепко зашила, не дай бог, номер увидят.

Как-то в семье зарезали хряка и первый кусок хозяину, второй кусок – мне, как работнице, а потом уже себе. Потом к ним пришла сестра с детьми, там тоже началась кутерьма и один здоровый хряк убежал. И я за этим хряком по всей деревне гонялась. Бегом. Все-таки загнала эту свинью домой.

Потом в какой-то день прибегает моя Женя. Кричит: «Ирина, наши пришли!» Она с нашими солдатами врывается к хозяевам, хозяева сделали такие глаза, ничего не могут понять. Мы подхватились, почти ничего не объясняли, попрощались и ушли.

Привели нас в какую-то часть. Потом мы прошли СМЕРШ батальона, СМЕРШ полка, СМЕРШ дивизии, СМЕРШ корпуса, СМЕРШ 4-го Украинского фронта, везде нас допрашивали до сентября 1945 года. Причем половину, даже больше половины этого времени, мы провели в Освенциме. Там был создан большой проверочный лагерь. Мужчины были на части мужского лагеря, а нас, женщин, человек 60 всего было, бывшие военнопленные: врачи, медсестры, телеграфистки, мы, разведчики, нас поместили в бывшие эсэсовские бараки, при входе в этот лагерь. Относились к нам хорошо, поили, кормили, но не переодели, хотя там эти склады были. Единственное, что перед тем как попасть в проверочный лагерь, после освобождения там есть один дом, там жили немцы, они сбежали, а все там осталось. Нам говорят: «Идите, возьмите все, что вам надо для того, чтобы одеться». Что мы взяли? По платью, нижнему белью, чулочки, всякую ерунду. Но самое дорогое, мы взяли – простыни, которых мы не видели столько лет. Мы эти простыни и лелеяли и стирали их и щеткой их чистили, спали на чистых простынях – это было блаженство. Дошли мы до СМЕРША 4-го Украинского фронта, потом нас определили в этот проверочный лагерь, где мы пробыли до сентябре. В сентябре нам сказали: «Мы вам отпускаем домой. Вот вам бумажки».