Бровкин Алексей Иванович 4 страница

Под новый год помкомроты с группой разведчиков вышел на наблюдательный пункт в районе предстоящего прорыва, и до двенадцатого числа вели там разведку. Утром десятого января наша разведрота на лыжах первой выступила из Рыбацкого к исходным позициям, одиннадцатого числа все были в районе Чёрной речки на правом берегу Невы. Ещё до начала наступления в батальоны были направлены группы разведчиков – действовать в боевых порядках рот. Эти группы, четыре – пять человек, были свободны от боя, они наблюдали, где сосредотачивались немцы, где отходили, и обо всём увиденном тут же докладывали командиру батальона или командиру роты, или вообще солдатам. Как бы подсказывали, что делать – потому, что командир же не может всё видеть, а разведчики это делали, они же брали пленных и отправляли в штаб. Когда утром двенадцатого января началась артподготовка, я находился на командном пункте Симоняка. После последнего залпа «катюш» были даны зелёные ракеты, служившие сигналом к началу атаки. Но в некоторых местах роты не выдержали и сорвались в атаку минуты за три – пять до пуска ракет, выскочили на лёд. Как только пустили ракеты, музыкальный взвод сразу заиграл Интернационал. И под Интернационал – гимн Советского Союза – вся пехота выскочила на лёд и пошла форсировать Неву. Наша рота покуда оставалась в распоряжении командира дивизии. Ответный немецкий снаряд разорвался перед амбразурой Симоняка, и её завалило снегом, льдом и землёй. И вот разведчики Дуванов, Егоров и Грунин выскочили и под огнём руками всё разгребли. Симоняк был восхищён их храбростью и тут же им вручил по медали.

Среди музыкантов был ранен мой знакомый, Лордкипанидзе – это был хороший музыкант, скромный грузин. На Ханко он служил в комендантском взводе, а потом – в дивизионном оркестре, очень хорошо играл на скрипке. Он дружил с моим командиром, Борисом Киселёвым, они оба занимались в драмкружке и переиграли почти все пьесы Островского. Больше Лордкипанидзе в дивизию не вернулся, а потом уже после войны узнаю, что он – профессор Тбилисской консерватории. У меня есть письмо Путилова в бытность его заместителем командующего Закавказским Округом к командиру нашего полка Шерстнёву, где он пишет: «Ну что тебе сказать, здесь много ханковцев говорят, что есть какой-то великий музыкант…» – это шла речь о Лордкипанидзе. Были ли ещё потери среди музыкантов, я не знаю. Наумов, дирижер оркестра, долго жил, служил уже в Сертолово. Я с ним встречался, он хорошо освоил баян и в Сертоловском доме офицеров работал баянистом.

Я наблюдал, как шло наступление через Неву. Первыми шли штурмовые группы, нёсшие с собой лестницы – на нашем участке вражеский берег достигал высоты 10 – 12 метров. Я не видел, как они взбирались, а видел только, как они шли по льду и помню, что на Неве потерь не было. А вот с левого фланга, где наступал полк Кожевникова, наступала 86-я стрелковая дивизия Героя Советского Союза полковника Трубачева. И она залегла под огнём на льду, не дойдя до левого берега. Они должны были наступать на Пильную Мельницу, потом на высотку «Башмак». Я это наблюдал, а потом говорю Симоняку: «Товарищ генерал, смотрите – дивизия Трубачева лежит, надо бы помочь!» А он: «Иди своим делом занимайся!» – а сам соединился, наверно, с Духановым и говорит: «У соседа-то дело – швах». А тот ему ответил, что-то вроде: «Я в курсе». Симоняк высказал такую мысль, что: «не помочь ли?» – это что я слышал и запомнил. А потом ночью им позволили перейти Неву на нашем участке и продолжить наступление уже с берега. На нашем, правом, фланге наступал со своей дивизией Борщёв Николай Семёнович. Неву он форсировал нормально, зацепился, наступал, а потом его контратаковали и тринадцатого он не наступал.

Мы вышли к Первому и Второму рабочим посёлкам. Немцы решили нас подрезать, отрезав от Невы, организовали хороший контрудар. Справа от нас непосредственно на Невдубстрой шла 286-я дивизия Борщёва, она немцев пропустила, и командир нашей дивизии был вынужден послать нашу 694-ю разведроту. Рота была большая – 121 человек, и человек семьдесят пошли, прикрыли наш правый фланг вместе с переправившимися к этому времени танкетками, которые к нам направил Путилов. Танкетки нам очень помогли, у них пулемёты хорошие, ещё они хорошо маскировались. Машины были окрашены в зелёный цвет, их заложили ветками и завалили немного снегом. Там четырнадцатого января в посёлке Электрострой-1 я как бы случайно взял пленного. Это был резервист, поляк. Я схватил его, он кричит: «Я пОляк! Я плен, я плен, я пОляк!». Он был ординарцем командира роты. Они бросили землянку, землянка хорошая была, и отступили. А потом, как он объяснил, жалко стало оставленный в землянке очень хороший радиоприёмник, командир роты его направил: «иди и забери!» Он с санками приехал, а землянку-то мы уже заняли! Его и взяли. В это время из роты связи к нам был прикомандирован связист высшего класса, Володя Виноградов, и мы ему этот приёмник отдали. Потом он вспоминал: «А помнишь, как вы пленного привели, и приёмник?» Что-то вот уже года два Володя мне не звонит, и я не звоню, не знаю, жив он или нет.

В пятом посёлке сильное сопротивление оказали бывшие наши пленные. Среди пленных ребята узнали санитара из сапёрного взвода нашего полка. Бывший командир сапёрного взвода, впоследствии начальник инженерной службы полка, Толя Репня – он был ещё на Ханко, а до войны закончил «МИУ» – Московское Инженерное Училище; и он узнал, говорит: «Ах ты сволочь, мы думали, что ты убит под Усть-Тосно, а ты тут!» Он его лупил-лупил, не знаю, расстреляли его или нет – некоторых-то стреляли. Я там участвовал, чтобы не дать всех перебить, отбивал от своих, живых отправили в штаб.

А до этого меня из-за них Симоняк дураком назвал. Пятый посёлок было никак не взять, Симоняк послал узнать, что это там за такие укрепления, что не могут никак их взять? В ночь с пятнадцатого на шестнадцатое января я ходил и обнаружил, что слышна русская речь, а когда крикнул: «Братья-славяне, скажите пароль!» – немецкие карабины, «шмайсеры» и ручной пулемёт открыли такой огонь! Как же так, русские, а стреляют? Когда я доложил и говорю: «вот так и так, я пришел, а там – русская речь, встал на колени и говорю: «Братцы-славяне…», а стреляют немцы!», – Симоняк спрашивает: «Так кто там, немцы или русские?» Я говорю: «Русская речь», – он: «Да ты что, заблудил?» А я сам не могу ответить и понять, как это так – речь русская, а стреляют немцы. Там первым наступал командир девятой роты младший лейтенант Володя Михайлов. Я вернулся к нему, он сидит в воронке. Я его позвал, он легко оттуда выпрыгнул – боксёр бывший, я говорю: «Скажи, пожалуйста, ведь там же ведь наши?» Он отвечает: «Где? Да ты что, охренел? Я с двенадцатого числа иду в авангарде. Впереди меня никого нет!» Я говорю: «Да как же нет? Там русские!» Он: «Да что ты ерунду говоришь? Ты слышишь, стреляют? Так есть там хоть один выстрел из нашего пулемёта или автомата?» – я говорю: «Нет». Он говорит: «Так чего ж ты мне голову морочишь?» Я взял ещё одного разведчика и опять туда вернулся поближе. И снова слышу – разговаривают по-русски. И вот это всё я генералу говорю, ну и он: «Вместо того чтобы всё узнать, ты переговоры там устроил». То, то, то, он меня и дураком назвал. Когда он меня дураком назвал и сказал, что я заблудил, я говорю: «Я, товарищ генерал, не заблудил, ориентируюсь хорошо». Он говорит: «А что же тогда?.. Уходи с глаз долой!» Я и пошел, сам не знаю что – дурак-дураком, действительно. Может я что-нибудь бы ещё сделал, но когда ходили в последний раз и отползли, переговариваемся: «Что делать? – Не знаю, что делать», – и в это время из-за Невы наша «катюша» сыграла очередь по квадрату, где мы располагались. А там торфяник, и когда «эрэсы» взорвались, я лежу и думаю: «Ну всё, конец нам!» У нас халаты беленькие были, чистые, а тут – чёрные, как черти, вымазаны торфом, грязные. У меня осколком валенок, как бритвой, от колена до самой щиколотки разрезало, а брюки даже не задело. Одного парня легко ранило. Я поднимаюсь, думаю: «Ну, жив я, жив». Поднимается один, второй – и все, как один, все живы. Вот самое страшное оружие я испытал на себе, думаю: «Может и по немцам наши так бьют? Может наши только так говорят, что «катюша, катюша», а она может не такая грозная?» Когда я рассказал это начальнику артиллерии полковнику Морозу, он возмутился: «Кто это такое сделал?» Нам были приданы две батареи «катюш», стоявших на правом берегу Невы. Он хотел узнать, кто автор этого удара, но не нашел.

Восемнадцатого числа взяли этот рабочий посёлок, и всё выяснилось, когда взяли пленных. Они были одеты в различное обмундирование, кто-то говорил, что были даже канадские шинели, были и наши, были и немецкие – в общем, какая-то всякая «рвань». Бросилось в глаза, что мы были тощие, худенькие, а у них морды такие красные. Это были перебежчики, которые бросили свои позиции и перешли к немцам, таких было немало. Немцы их содержали в специальном лагере, а в трудный момент использовали. Я помню, что пятьдесят человек их было взято в плен. Но у меня есть письмо заместителя командира дивизии Путилова к Шерстнёву с воспоминаниями, так он пишет, что «я помню, что были предатели в Пятом рабочем посёлке» и называет цифру – 75 предателей-перебежчиков было взято в плен. Начальник разведки дивизии майор Рубан Иван Яковлевич – он меня защищал перед Симоняком – говорит мне: «Слушай, друг, а ведь Николай Павлович говорил начальнику штаба: “Иван Ильич, а ведь разведчик-то был прав, а я его обозвал”!». Мне Симоняк ничего не сказал, но с тех пор изменил ко мне своё отношение.

Когда мы взяли Пятый Рабочий Посёлок, там бродили лошади. У немцев были сделаны временные конюшни из сосновых веток. В основном, видимо, лошади были артиллерийские потому, что тяжелые. Среди них верховая гнедая кобылица и даже с уздечкой, а я с детства любил лошадей, знаю их повадки. И так обрадовался ей, подошел, похлопал, погладил и запрыгнул на неё, но что-то сделал не так – она сделала «свечу» и я свалился. Ребята захохотали, мне стало как-то неудобно, захотелось исправить ошибку, опять сел – и снова она сделала «свечу», и я свалился с этой кобылицы. Тут подошел командир разведроты, капитан Слатковский Сергей Митрофанович, и говорит: «Бровкин, не трогай, не трогай, не твоего ума дело!» – а он когда-то закончил Тамбовское Кавалерийское Училище. Подошел к ней, сел и что-то там стал говорить, делать, и она пошла танцевать. Он говорит: «У лошадей, что в нашей армии, что в немецкой, выучка одинакова». Потом он получил задачу и ушел. Тут подошел заместитель командира дивизии Путилов, а он тоже ещё в царской армии имел какое-то отношение к кавалерии. Я тоже получил задачу, а куда девать лошадь? Мы её уже Машкой назвали. И подарил её Путилову. Он обрадовался, взял её, поехал. В середине 1943 года командовать дивизией пришел Щеглов. Я в поле проводил занятия с взводом, а он объезжал, смотрел, как проходит подготовка. Я ему доложил и смотрю – он на Машке. Я подошел, похлопал её и говорю: «Товарищ гвардии полковник, это моя Машка». Он говорит: «Как – твоя?» – я ему объяснил. А до этого был аналогичный случай: я его ещё не знал, он приехал на мотоцикле, я говорю: «О, это мотоцикл мой» – перед этим мы отбили у немцев три мотоцикла: два отдали начальнику штаба, а один оставили себе, но потом и его забрали.

Тогда он тоже: «Как – “мой”?» Я ему объяснил. И вот, когда я похлопал Машку и сказал: «Это моя Машка» – а он: «Что-то твоего дела тут много! Может и жена моя – твоя?» Так вот дальше: в 1945 году 30-й Ленинградский Гвардейский корпус возвращался в Ленинград, Щеглов был уже командиром корпуса. 63-я дивизия входила по Международному проспекту (ныне Московский проспект), я лежал в больнице Мечникова, и слышу по радио: «Вот на коне въезжает командир корпуса Герой Советского Союза генерал-майор Щеглов». Думаю: «На коне, не на Машке ли?» А потом появилась кинозапись входа дивизии в город, и смотрю – Машка моя. Каждый год показывают эти кадры возвращения корпуса на зимние квартиры, в Ленинград. Теперь, получаю на 65 лет Победы поздравление от губернатора и там, на открытке, комбинированные фотографии, в том числе и силуэт Машки. Вот история лошади Машки, моего трофея.

Семнадцатого я уже получил задачу увязать связь с Волховским фронтом между Третьим и Пятым рабочими посёлками, если взять узкоколейку, связывавшую Шлиссельбург с Синявино. Рельсы с неё были сняты, и немцы использовали насыпь как грунтовую дорогу. Они чувствовали, что мы вот-вот замкнём кольцо и соединимся с Волховчанами, поэтому стали выводить войска из района Шлиссельбурга. И вот всю ночь с семнадцатого на восемнадцатое января они группами отходили на Синявино. Мы подошли, смотрим – идёт группа: такие унылые, кажется, даже без оружия, везут на саночках раненых, может быть даже, это были убитые. Потихоньку идут. Ну, мы решили пропустить, а потом это затянулось надолго. Мы стали очень нервничать, что опоздаем и не свяжемся, а проскочить незамеченными через дорогу было маловероятно – мы не видели, но чувствовали, что этот их отход кто-то прикрывал. Прошла одна, другая группы, потом пошли боевые с оружием, даже несли вьюки с 81-мм минометами. Начало уже рассветать, и мы решили проскочить. Саша Редин не выдержал, пустил в ход автомат и гранату, немцы убежали и потом их не стало – наверно решили по полям проскочить. Было уже светло, вдруг я заметил солдата. Экипировка у него была другая, и я сразу понял – волховчанин. Видим мы его – и он смотрит, увидал меня. Я ему показываю рукой: подойди сюда. А у него винтовка за плечом и он её снимает, я говорю: «Ну, ну!» Он винтовку бросил, я подбежал к нему. Он сел, смотрит исподлобья. Я спрашиваю: «Ты откуда?» – молчит. Я говорю: «Чего ты молчишь? С какого ты полка?» – молчит. Я говорю: «Я же вижу, ты волховчанин» – молчит, сверкает глазами. Я говорю: «Мы – ленинградцы» – он молчит. Мы стоим перед ним, все зашнурованы в маскхалаты, в руках автоматы. А накануне мы захватили хороший немецкий склад обмундирования и взяли неношеные, новые мундиры и поддели – уж больно они были удобные, волховчанин и увидел немецкий воротничок. Я говорю, что мы ленинградцы, а он пальцем: «А что это?» Я говорю: «Да нет!..» – короче, нашли мы общий язык. Он заплакал, положил мне голову на плечо. Снимает мёрзлые рукавицы, вытирает слёзы и говорит: «Я знал, я знал, что мы сегодня встретимся с Ленинградцами!» Он оказался связным командира роты – шел куда-то и заблудился. А время уже подпирало – мы знали, что скоро должны наступать и наши, и Волховчане – так было договорено. Моей задачей было узнать – кто, где наступает, чтобы не перестрелять друг друга. Практика говорила, что даже если где-то встречаются две дивизии, бывают столкновения. Я ему говорю: «Беги скорее, скажи, что Ленинградцы здесь, чтобы огня не было!» Я даже фамилию не запомнил этого солдата – что-то наподобие «Волков». Он побежал, я тоже одного из своих разведчиков послал быстро к командиру батальона. Минут через десять – пятнадцать со стороны волховчан из-за берёзовой рощицы по нашему квадрату «сыграло» несколько артиллерийских залпов. Я тогда сам бегом к командиру батальона Собакину, сказал, чтобы не открывал огонь и так далее. После нескольких залпов волховчане тоже прекратили. Я говорю Собакину: «Можно выйти». Но он отнёсся недоверчиво: подумаешь, пришли какие-то, разведчиками называются! Неинтересно ему было – не пошел, ожидал, когда дадут приказ. Я говорю: «Тогда сообщи, у меня связи нет!». Он говорит: «А это моё дело!» Ну, «твоё дело» – и ладно. И он тянул. В те дни я познакомился с Володей Михайловым – командиром роты, он был очень инициативным, очень энергичным командиром роты. Я ему тогда сказал, что вот так и так, он говорит: «Понятно, буду иметь в виду». Так мы предотвратили возможное столкновение с «волховчанами». Они тянули часа два или три. А там была уже введена, кажется, 123-я морская бригада, которая пошла и в Первом рабочем посёлке соединилась с волховчанами. А если бы Собакин не тянул, то мы бы соединились первыми, на несколько часов раньше.

Во время операции «Искра» разведчики в поиск не ходили – и без этого нашей дивизией было взято девятьсот пленных. Это я почему называю цифру девятьсот человек? Когда на командный пункт к Симоняку приехал Ворошилов и начальник штаба фронта Гусев с офицерами штаба армии, Симоняк доложил и добавил, что пленных взято девятьсот человек. Рядом стоял полковник разведчик из штаба армии, который поправил Симоняка: «Как – девятьсот? Всего только шестьсот». И Симоняк стал оправдываться перед Ворошиловым, что: «Вы знаете, шли блокадники, озлились и вот, мол, месть, расстреливали…» – в таком ключе. А Ворошилов на это сказал, что «дивизия получит звание Гвардейской, ты получишь звание Героя Советского Союза, а очередное звание задержу на год»! Это было сказано 18 января 1943 года, а 16 января 1944-го во время операции по снятию блокады Симоняк пришел в расположение нашей дивизии, а у нас там кухня разведчиков стояла, старшина забегал его угощать. Мы как раз с ребятами вернулись с задания. А только перед этим на командный пункт командира дивизии Щербакова передали, что Симоняку присвоено звание генерал-лейтенанта. Я это слышал и первый его поздравил, напомнив: «Ровно через год». А он так посмотрел и говорит: «А ты что, помнишь?» – я говорю: «Помню». И он сказал громко-громко: «А что, Маршал Советского Союза, член Политбюро трепаться, что ли, будет? Сказано – сделано!»

22 января мы вышли из боя, а уже вечером, в Рыбацком, Симоняк собрал всех офицеров и провели разбор. Тогда некоторым дали: «Вот ты глупость сделал: вот почему ты развернул свои силы туда?..» – всё было «обсосано». Так делалось каждый раз и в последующих операциях уже учитывалось, тогда всё разбирали «по горячему». После войны командование округа нас приглашало на военно-научную историческую конференцию: вот так – прорыв блокады, вот так – снятие. И вот хорошо подготовленный оперативник говорит: «А было вот так надо!..» – а мы и сами это знаем, тогда сразу это было отмечено. Вот и сейчас говорят, что «вот так надо было, и тут – неправильно», и что не жалели людей, и на Жукова – что он «мясник». Я Вам скажу – это всё ерунда, я знаю для кого это, это – политика: вот, мол, они не так делали под руководством…

Нас отвели на отдых на правый берег Невы, в посёлок имени народовольца Морозова Всеволожского района Лен. области. В этих боях наша разведрота потеряла убитыми и ранеными буквально несколько человек: я помню только одного погибшего, разведчика Кошкина. Мы немножко сократили свою роту: раньше был 121 человек, а стало – 91, остальных отправили в пехоту. И вообще, при прорыве блокады потери у нас были небольшие: несколько человек погибло на Неве – там начальник артиллерии капитан Давиденко организовал огонь прямой наводкой и разделал так передний край немцев, что все огневые точки были подавлены. Больше погибло в конце операции, семнадцатого – восемнадцатого числа. Нам много дала Усть-Тосненская операция – были учтены все ошибки, а главное – мы готовились. Приезжал Ворошилов и просто не давал нам жизни, подготовлены были отлично.

Второго февраля пошли в Усть-Ижору, Понтонное, Колпино в распоряжение 55-й армии, которая собиралась наступать на Красный Бор, чтобы освободить дорогу на Москву. Для этого были переданы две дивизии: 45-я гвардейская и наша, 63-я. Как раз нам присвоили звание Гвардейской. Это никак не отмечалось: приказ, присвоили – и пошли, праздновать было некогда. А вот после окончания Красноборской операции было здорово: вручали знаки, и Говоров вручил Симоняку Гвардейское знамя.

После того, как блокада Ленинграда была прорвана, мы немного отдохнули и уже десятого февраля 1943 года пошли в наступление на Красный Бор. Дней за пять до этого несколько разведчиков во главе с помкомроты прибыли на наблюдательный пункт – готовить операцию: выявить, что там, как. Но разведка очень мало работала и плохо, ничего мы не знали. В общем, подготовки никакой не было, в первые два дня наступления успех был большой, а потом захлебнулись. «Голубую дивизию» отвели, а ввели другие, уже немецкие, части. Мы взяли посёлок Красный Бор, Поповку, вышли к Саблино, взяли ещё несколько небольших деревень. Здесь немцы окружили командный пункт командира полка майора Афанасьева, там была большая резня. Наши разведчики спасали окруженных, но я к этому времени был уже ранен. Командир разведроты капитан Слатковский был в том бою ранен. Так случилось, что этого никто не заметил, и он остался один. Когда к нему подошли немцы, он притворился убитым. Один из немецких солдат остановился над ним, расстегнул свою ширинку и описал его. Когда разведчики пришли в подразделение, то сразу спохватились: «А где Слатковский?» – «Нет!» – «Найдите!» Его отбили, взяли, вылечили. Он, конечно, был очень обижен, но там было какое-то обстоятельство, почему он остался один. Сергей Митрофанович дожил до Победы, окончил войну в Китае и был комендантом Порт-Артура. Я скажу, что раненых разведчиков всегда выносили, ни одного не оставили. У нас была группа охотников, они ходили за Красный Бор. Один из них подорвался на противопехотной мине, и ему оторвало стопу – это было далеко за Саблино – и его ребята принесли.

Штаб Симоняка находился в подвале церкви, а у нас рядом была такая кирпичная арка. Двенадцатого числа, смотрю – идёт полковник в погонах, и погоны не полевые, а золотые – это был первый раз, когда я увидел погоны, хотя мы уже знали, что они введены. К их введению я отнёсся, что «так и надо, это – наша, русская традиция». Хоть я был сержантом, старшим сержантом, но знаков различия не носил, эти треугольники нам не давали. Я и не помню, чтобы у нас сержанты или старшина их носили, а погоны уже все начали.

Кажется, в первый день наступления на Красный Бор был взят в плен капитан, командир батальона «Голубой дивизии». Вместе с ним в подвале, из которого его вытащили, была красивая, интересная наша студентка второго курса Медицинского Института. Помню, что капитану было очень жалко с ней расставаться. Мы её не трогали, а сразу передали чекистам – у нас с этим было строго. А в пехоте, конечно, могли, – с этим у них в два счета… Я пытался беседовать с капитаном по-немецки, он был очень доброжелателен. Смотрю, вокруг всё бегает испанский солдат – это был денщик капитана. Он хотел подать хозяину закурить, но не знал, как это сделать, потом всё же достал красивый такой портсигар, открыл его и протянул мне. И только когда я отказался, подал капитану. То есть, солдат сперва соизволил подать своему врагу, или как бы освободителю – многие из них считали, что мы их освободили, говорили: «Освободили и слава богу, что мы немцам больше служить не будем».

Там же был один случай, про который мне рассказывали. Допрашивали одного испанца, а он говорит: «Я добровольно пошел в эту экспедицию на Восток, только с тем, чтобы при первой возможности сдаться в плен. Потому, что знаю, что мой родной брат-республиканец уехал в Союз и, может быть, живёт в Москау». Проверили – и действительно, всё оказалось правдой. Не знаю, соединились ли они или нет. Пленных испанцев было много, мы их отводили на командный пункт дивизии. Там оказалось, что никтоне знает испанский язык, пришлось из штаба фронта вызывать Давида Захаровича Франкфурта. Мы с ним потом подружились, и для меня он был просто «Додик». Это был очень хороший человек, в совершенстве знавший большинство европейских языков. К сожалению, он погиб в 1944 году на Пулковской высоте. Про испанцев я могу сказать, что они, конечно, воевали хуже немцев.

Тринадцатого я с группой пошел в разведку и вдруг справа и слева – трескотня автоматов, выстрелы. Немцы впереди, а тут – справа и слева стреляют! Я оказался между двух огней. Оказывается, наш правофланговый батальон Ефименко и левофланговый батальон Собакина, соседнего полка – друг на друга пошли в атаку. Они перепутали: один думал, что здесь немцы, а другой – что это немцы, а я оказался между ними. Вот такой был трагический и глупый эпизод. Не знаю, как мне это удалось, но я их развёл. В штабе Шерстнёва был скандал, и он послал разобраться командира роты автоматчиков, тот почему-то подумал, что всю эту катавасию затеял я, мы с ним чуть не подрались – вот такой конфликт был, глупый какой-то. Ещё был такой случай: там через железную дорогу был проложен шоссейный мост, по этому мосту из Красного Бора пошел один наш танк. Мост не выдержал и танк провалился, это произошло на моих глазах. И танк так удачно провалился, что встал на обе гусеницы, не потеряв равновесие. Я близко не подходил, но говорили, что он нисколько не пострадал.

В Красном Бору мы захватили бельгийскую скорострельную малокалиберную зенитную пушку. Сперва мы стреляли по немецкому самолёту-разведчику, но безуспешно – не доставали. Потом «раму» прогнал наш истребитель, а нам пришлось много стрелять по наземным целям. Пушка была очень красивая и хорошая, я тоже сделал из неё несколько выстрелов. Помню, пришел капитан Дирин – начальник отдела кадров дивизии, мы его угостили шнапсом и тоже дали пострелять. Эта история также имела своё продолжение после войны. Как-то я с сыном и двумя его товарищами на своём «запорожце» поехал в Выборг, проголодавшись, решили зайти в привокзальный ресторан. А нас не пускают! Говорят: «У нас тут иностранцы, финны». Ах, ё-моё!.. В 1940-м году этот Выборг брали, в 1944-м наша дивизия за него воевала, а тут финнов кормят, а своего – нет! Я разозлился, говорю: «Директора!» – директор выходит. Я смотрю – Дирин, и он смотрит на меня – вроде узнал. Я говорю: «Слушай, гвардеец, что это?..». Он сразу: «Успокойся, успокойся… Да что ты!.. Да я её сейчас!..» – эту официантку сразу разделал. Привёл, посадил нас отдельно, угостил и даже что-то мало с нас взял. Я ему напомнил: «А помните, как Вы в Красном Бору из пушки стреляли?» – ему было так приятно, что вот и у него был боевой эпизод, и он проявил героизм, а не только сидел с бумагами в кабинете. Уж очень он был рад, на прощанье всё говорил: «Да что ты, заходи, заезжай, не стесняйся!»

В другой раз там же, в Красном Бору, я стрелял по низко летавшей «раме» из противотанкового ружья. Поставил «ПТР» на землянку, и вот – я не заметил, а ребята говорят: «Ты посмотри: пуля скользнула по самолёту и, светящаяся, ушла в сторону». Я сам не видел, но все говорили: «Ты попал, попал, но этот «Хенкель» снизу бронированный».

Вместе с нами на Красный Бор наступала 45-я гвардейская стрелковая дивизия. Ею командовал Краснов, он перед этим провалил операцию по прорыву блокады, провалил и операцию в Красном Бору. Десятого февраля мы стали наступать, тринадцатого его сняли. Командующий фронтом назначил командиром 45-й гвардейской дивизии заместителя Симоняка, бывшего начальника штаба полка, а впоследствии – командира 270-го полка Путилова. Тринадцатого числа спрашивают: «Разведчики, кто-нибудь знает, где командный пункт Краснова, 45-я дивизия?» Я отвечаю: «Я знаю – там в железнодорожной насыпи, перед Поповкой». Он говорит: «Возьми солдата, отведи меня туда». «Тьфу ты, – думаю – напросился. Вот тоже, можно же было промолчать!» – ну, пошли. Оказывается, Краснова сняли, а Путилова назначили. Путилов принимал; помню такие слова Краснова: «Знаешь, Савелий Михайлович, не будь таким дураком, как я» – выпивши был генерал-майор, а Путилов – полковник. Путилов отвечает: «Да ты знаешь, мама говорила, что даже в детстве не замечала за мной такого, чтоб быть дураком» (рассказывает со смехом).

Путилов был умница: надо сказать, что в 335-м полку это был самый грамотный, умный офицер, он самым последним уходил с полуострова Ханко. После войны служил в Грузии заместителем командующего округом по боевой части. И вот представляете, шестнадцатого я был ранен, о чём сейчас расскажу, попал в госпиталь, там лежало много раненых ребят из дивизии Краснова, раненых ещё при прорыве блокады и в Красном Бору. Такая хорошая, боевая ребятня, и хвалятся своей дивизией, командиром Красновым. А я им говорю: «Да, вашего Краснова уже нет. Его сняли!». И-и-и!.. Меня чудь не побили там: «Нашего генерала?! …». А он у них такой кумир был: 45-я была единственной Гвардейской дивизией на Ленинградском фронте. Сам Краснов был красивый мужчина, холёный, высокий, усы хорошие, бронзовое лицо такое – ну прелесть-мужчина Краснов! Я так посмотрел, залюбовался. Они даже сочинили песню: «Мы – Красновцы, мы – гвардейцы, усачи …». Может быть это байка, но говорили, что Краснов приказал, чтоб всем иметь усы, чтоб гвардейцы были усачами. Так рассказывали, что молодые ребята угольком подводили, чтоб усы были (рассказывает, улыбаясь). Но то, что его любили – это я сам почувствовал.

Прошло что-то дней десять, кто-то, видимо, навещал ребят и сказал, что Краснова у них уже нет. Так они все головы повесили, а потом, проходя мимоходом, говорят: «А ты прав, что Краснова нет». Для личного состава дивизии снятие Краснова было настоящим ударом – для своих солдат он был кумиром. Звание Героя Советского Союза он получил в Финскую войну, командуя, кажется, батальоном. Бабник, пьяница, матюгальник, простота, а это очень любили – «вот это наш!» Поэтому Путилов был принят плохо, да и нужно сказать, что он по-настоящему дивизию не выправил. Она плохо воевала июль – август, в «Арбузовской» операции. При снятии блокады в январе 1944 года у 45-й тоже плохо шло дело, очень плохо воевала юго-западнее Нарвы в феврале. Я не знаю, но говорят, что в июне 1944 года на Карельском Перешейке 45-я воевала очень хорошо. В 30-ом Гвардейском Корпусе всё же лучшей была 63-я.

Наши части никак не могли взять деревню Поргузи. И меня послали разведать, что это за такая крепость и взять пленного. Это было шестнадцатого февраля ночью. Группа состояла из семи человек: шестеро разведчиков и санинструктор. Инструктора мы оставили позади себя в овражке, в окопчике. А мы подползли к немецкой траншее, заметили замаскированные танки, движение. Немцы не спали, ходили, что-то подносили, устанавливали. Мы подползли, слушаем – проверяют пулемёты: чёк, чёк, чёк – один-два выстрела – всё в порядке, короче, готовились. Взять пленного не было никакой возможности, да ещё нас обнаружили и открыли огонь. При этом обстреле двоих разведчиков – Соколова и Ковалёва – убило, а я был ранен – разрывная пуля вырвала кусок в нижней трети бедра. Мы пытались забрать наших погибших, но не смогли – нести было некому: оставалось только трое невредимых, а из немецкой траншеи уже поднялись несколько, чтобы нас взять. Я дал сигнал на отход. Это был единственный случай, когда мы оставили своих погибших. Сначала я полз сам, но от потери крови стала кружиться голова, и я начал слабеть. Даже когда меня взяли на спину, я не мог держаться. Очень хотелось пить, потерял много крови. Ребята меня вынесли в ППМ, я подозвал к себе сержанта Редина и говорю: «Передай командиру дивизии Симоняку, что немцы не спят и готовятся к наступлению. Подтаскивают боеприпасы, проверяют пулемёты». Когда часов в семь утра меня на машине везли из ППМ в медсанбат, я услышал сильную канонаду и понял, что это началось немецкое наступление. Помню, ещё подумал: «Правильно я определил, правильно. Молодец ты, Бровкин». Редин передал мои слова командиру дивизии, как тот принял это сообщение – я не знаю. Но потом, как мне рассказывали, когда немцы пошли в наступление, Симоняк сказал, что «представляю Бровкина к ордену “Красной Звезды”. И обязательно надо ему присвоить офицерское звание!» В то время я был командиром взвода, а звание у меня было – старший сержант. Я этот орден ждал. Помню, у нас в госпитале лежало много гвардейцев, раненых в боях по прорыву блокады и под Красным Бором. Как-то приехали из штаба дивизии вручать ордена и медали: командиру роты автоматчиков – «Красное Знамя», политруку – медаль. Думал, что и мне вручат, но нет, проскочило. Потом мне объяснили, что «мало ли что комдив сказал!..» Надо было сразу заполнить наградной лист, а этого не было сделано. Симоняк же не мог запомнить всех. После войны на одной из встреч я напомнил ему про обещанный орден, он сказал: «Ну что же ты? Надо было напомнить!» – а кто же будет напоминать?