Глава тридцать девятая. Мы стояли на Гравуа, застряв между бесконечными рядами витрин, видавших лучшие дни

Мы стояли на Гравуа, застряв между бесконечными рядами витрин, видавших лучшие дни. Весь этот район медленно сползал к состоянию «после темноты лучше не появляться». Еще не опасная зона, но если ничего не изменится, то через два года станет ею. Ресторан «Бево-милл», самая что ни на есть настоящая ветряная мельница, смотрелся кораблем в море зданий пониже и времен похуже. Здесь все еще подавали отличную немецкую еду. Медленно вертящаяся мельница была прямо перед нами, и вдруг оказалось, что мы едем под каменными блоками моста за мельницей. Не помню, чтобы мы проезжали мельницу, а это нехорошо, потому что за рулем я. Грэхем цыкнул второй раз – знаете, такой звук вдоха сквозь зубы, когда человек пытается удержаться и промолчать.

Я глянула на него:

– Что такое? В чем проблема?

– Ты только что чуть не стукнула две машины, – сказал он придушенным голосом.

– Не было такого.

– Было, – подтвердил Реквием с заднего сиденья. – Было.

Передо мной вдруг как по волшебству появилась белая машина. Из ниоткуда. Я ударила по тормозам, Грэхем снова цыкнул. У меня сердце колотилось в горле. Я не видела машины. Я включила сигнал правого поворота. Правого – то есть никаких полос не пересекать. Внезапно возникший автомобиль меня напугал.

Я свернула на Грассо-Плаза, где располагалось почтовое отделение Аффтона, бакалейный магазинчик сети «Сэйв-Э-Лот» и куча пустых витрин. Вся окрестность вдоль Гравуа будто устала, будто уже прошла свои лучшие времена, и те оказались не слишком хороши. А может, это у меня настроение такое было. Я выключила мотор, и мы просидели минуту в тишине.

– Ты хорошо себя чувствуешь? – спросил Реквием очень тихим и низким голосом, будто говорил из глубины колодца.

Я повернулась, посмотрела на него, и даже это движение показалось мне медленным, будто я двигалась не так быстро, как окружающий мир.

Реквием сидел, сцепив руки на коленях. Он не был где-то далеко, ничего необычного не делал. Просто сидел очень тихо, будто не хотел привлекать к себе внимание.

– Что ты говоришь?

У меня голос тоже звучал гулко, будто отдаваясь в голове эхом.

– Ты хорошо себя чувствуешь? – спросил он отчетливо, по слогам, и я, глядя на его губы, видела, что звук и их движения несколько несогласованны.

Я задумалась, будто вопрос был труднее, чем должен быть.

– Нет, – сказала я наконец. – Нет. Что-то не так.

– А что? – спросил Грэхем.

А что? Хороший вопрос. Беда в том, что хорошего ответа я найти не могла. Что не так? У меня что-то вроде шоковой реакции. Почему? Много крови потеряла? Может быть. А может быть, и нет.

Мне было холодно, я закуталась в чужой пиджак, пряча лицо в воротник. Он отдавал одеколоном Байрона, и я отдернулась, потому что запах его одеколона на коже пиджака все вернул. Обоняние сильнее других чувств пробуждает память, и вдруг я утонула в ощущении тела Байрона, в его взгляде на меня сверху, в ощущении его тяжести, в ощущении, как он входит в меня и выходит.

Я откинулась на сиденье, запрокинув голову, и вдруг прежнее наслаждение вернулось, заполнило меня, выплеснулось. Не той же силы ощущение, но достаточно заметное его эхо. Настолько заметное, чтобы я затряслась, стала цепляться руками за воздух, будто надо было за что-то ухватиться, за что угодно.

Я услышал голос Реквиема:

– Нет, не прикасайся...

И тут я нашла, за что зацепиться.

Грэхем пытался схватить меня, придержать, не дать нанести себе травму. Наверное, он решил, что у меня припадок. Его рука коснулась меня, и я схватила ее судорожно, и как только наши ладони сцепились, все воспоминания, все наслаждение хлынуло через мою руку в него.

Грэхем затрясся. Я ощутила дрожь его руки, и его бросило на сиденье так, что машину тряхнуло. Я дала ему все воспоминания, все наслаждение, зрительные и обонятельные ощущения, и все это полилось из меня в него. Это не было осознанной мыслью, потому что я сама не знала, что могу это сделать, пока не вылила из себя в кого-то другого и не поплыла с теми же ощущениями сама. Это вышло случайно, но я не переживала по этому поводу. Я была рада для разнообразия побыть спокойной на сиденье рядом, глядя, как Грэхем извивается в эхе моего наслаждения – хорошо, что он, а не я. Потому что теперь я знала, что это была за шоковая реакция, до того, как метафизика сорвалась с цепи.

Я умею убивать, не задумываясь. Не хладнокровно и обдуманно, но когда приходит время убить, у меня с этим нет проблем. Когда-то меня огорчало, что убийство перестало меня настолько волновать. Потом в мою первую поездку в Теннеси, когда надо было выручать Ричарда – мы с ним тогда еще были парой, – мне пришлось пытать одного типа. Враги прислали нам палец матери Ричарда в коробочке, вместе с локоном его младшего брата Дэниела. Мы должны были найти их быстро, и знали уже, что их пытают. Посыльный, доставивший коробочку, бахвалился, что их обоих изнасиловали. Я его пытала, заставила его сказать, где они, а потом пустила ему пулю в голову, чтобы перестал вопить. Я сделала это, чтобы спасти близких Ричарда, а другого способа я не видела. Сделала сама, потому что никогда не прошу никого сделать такое, чего не сделала бы сама. Конечно, до того у меня было правило – никого не пытать. Черта, которую я не переступала, но переступила тогда. Самое ужасное, что я жалела не о том, что сделала это, а лишь о том, что пришлось это сделать. Он изнасиловал мать Ричарда, и я бы убила его медленнее, если бы могла, но я так не делаю – даже в наказание за такую мерзость. Мы их спасли тогда, но Зееманы раньше были как Уолтоны, а теперь уже нет. Их не сломало полностью, но и стать прежними они тоже не смогли. Я убила тех, кто это сделал, или помогла их убить, но никакая месть не может склеить поломанное.

Как вернуть человеку его невинность? То чудесное ощущение полной безопасности, свойственное людям, с которыми ничего плохого не случалось? Как вернуть? Хотела бы я знать.

Я не одну черту переступила за последние годы, но до сегодня не переступала одной: я не занимаюсь сексом только ради питания. Не занимаюсь случайным сексом. Байрон и Реквием – чужие. Я их и знала-то всего недели две, плюс-минус пара дней. И трахалась с ними только потому, что Жан-Клоду нужно было, чтобы питалась я.

Реквием сдвинулся к краю сиденья и мог видеть и мое лицо, и извивающегося на сиденье Грэхема, но был достаточно далеко, чтобы я к нему не прикасалась.

– У тебя был флэшбэк?

Я кивнула, все еще таращась на вервольфа на переднем сиденье.

– Такое раньше бывало?

– Только когда Ашер полностью подчинил мое сознание, и все мы занялись сексом.

Я не смотрела на него – не отводила глаз от Грэхема, который уже успокаивался.

– Но сегодня Ашер не участвовал.

– Не участвовал, – подтвердила я.

Очень ровным, очень безразличным голосом. Пустым, как пустой была сейчас и я.

– Ты знала, что умеешь передавать такое воспоминание другому?

– Нет.

У Грэхема задрожали веки, как будто бабочка пыталась раскрыть крылья, но не могла. Он казался бескостным, будто мог стечь на пол, будь его тело чуть менее плотным.

– Ты влила в него воспоминания, а потом смотрела, как его корежит. И как ты себя при этом чувствовала?

Я покачала головой:

– Никак. Просто радовалась, что раз в жизни это не я корчусь на сиденье.

Он чуть придвинулся ко мне, к спинке сиденья Грэхема.

– Это правда? Ты действительно чувствовала это?

Мне пришлось повернуть голову, чтобы посмотреть ему в глаза – просто скосить глаза не получалось. И я показала ему, какие у меня глаза мертвые, как внутри пусто.

– Ты – мастер вампиров. Разве ты не учуял бы, если бы я лгала?

Он облизнул губы, будто нервничал.

– Последняя вампирша из тех, кого я знал, которая умела такое проделывать, делала это нарочно. Она вызывала в себе воспоминание о наслаждении и выбирала того, в кого его перелить. Это могло быть наградой, и действительно ею было, но могло быть и наказанием. Иногда она выбирала кого-то, кто не хотел ощущать это наслаждение, и заставляла его пережить.

– Похоже на изнасилование, – сказала я.

Он кивнул.

– Ты говоришь о Белль Морт?

Он снова кивнул.

– Она любила смотреть, как их корчит, особенно тех, кто не хотел, – сказала я.

– Ты это утверждаешь или спрашиваешь?

– А я с ней знакома, помнишь?

– Да, ты права. Она любила смотреть, как порядочные чопорные женщины и мужчины валяются на полу и прыгают, как рыбы, переживая наслаждение, какого в жизни не знали. Ей было приятно наблюдать падение праведников.

– Очень на нее похоже.

– Но ты ничего не ощутила. Тебя не возбудило зрелище извивающегося Грэхема.

– А должно было?

Он улыбнулся, в глазах его засветилось облегчение.

– То, что ты задаешь этот вопрос, уменьшает мое беспокойство за тебя.

– Какое беспокойство?

– Много веков обсуждалось, не стала ли Белль тем... – он поискал слово, – созданием, которым она стала, из-за того, что ее силы и ardeur, действуя вместе, сделали ее такой. Или она была такой всегда, а приобретенные силы только усугубили это.

– Мой опыт подсказывает, Реквием, что крайние точки этого спектра заложены изначально. Дай по-настоящему хорошему человеку силу, он останется хорошим. Дай силу плохому, и он останется плохим. Вопрос всегда о тех, кто посередине. Кто не добро и не зло, а обычный человек. Никогда не знаешь, как ординарная личность выглядит изнутри.

Он посмотрел на меня странно:

– Ты очень мудрые вещи говоришь.

Я улыбнулась:

– И тебя это удивляет?

Он почти поклонился – от шеи, насколько это можно сделать сидя.

– Прошу меня простить, но мне, честно говоря, всегда казалось, что ты – скорее мышцы, чем мозг. Не глупа, – добавил он поспешно, – но не мудра. Разумна – да, но не мудра.

– Я думаю, что мне стоит принять комплимент и не заметить оскорбления.

– Я не имел в виду ничего оскорбительного, Анита. Напротив.

На лице его было выражение, которое я иначе как тревожным назвать не могла.

– Не беспокойся, я не в обиде. Меня очень многие недооценивают.

– Это те, кто видят хрупкую красавицу, но не киллера.

– Я не хрупкая красавица.

Он едва заметно нахмурился:

– Внешне ты определенно хрупкого сложения, и ты красива.

Я покачала головой:

– Нет, не красивая. Хорошенькая – может быть, но не красивая.

Он чуть шире раскрыл глаза.

– Если ты не считаешь себя красивой, то зеркало показывает тебе не то, что я сейчас вижу.

– Приятные слова, но меня окружают самые красивые мужчины из живых и мертвых. Я умею прихорашиваться, но в смысле красоты я далеко не дотягиваю до этой компании.

– Возможно, правда, что красота у тебя не ослепительная, как у Ашера, Жан-Клода или даже твоего Натэниела, но все равно это красота. Быть может, еще более драгоценная, потому что замечается не с первого взгляда, а растет понемногу каждый раз, стоит с тобой поговорить или посмотреть, как ты уверенно действуешь в сложной ситуации, или увидеть твои правдивые глаза, когда ты говоришь, что ты не красавица, и говоришь искренне. Так как ты не склонна к самоуничижению или жеманству, значит, ты просто себя не видишь.

– Вижу. Не красавица, но хорошенькая. И личность, что тебе и нравится.

– Ты другого не понимаешь, Анита. Есть красота, которая поражает глаз как молния, она жжет, ослепляет. Это скорее катастрофа, чем радость. Но у тебя – у тебя красота, которая создает уют, когда не надо защищать глаза от света, когда понимаешь, что и луна тоже прекрасна.

Я замотала головой:

– Не знаю, о ком ты это, только не обо мне.

Он вздохнул:

– Тебе очень трудно делать комплименты.

– Знаешь, ты не первый, кто это говорит.

Он улыбнулся:

– Это меня совершенно не удивляет.

Грэхем испустил долгий-долгий вздох и как-то всполз на сиденье – будто жидкость пролилась вверх. Та же текучая грация, что и у других оборотней. Прислонившись к подголовнику, он немного посидел и выпрямился. Потом выдал мне медленный, ленивый взгляд, и глаза у него были темные, по-волчьи янтарные, почти карие, но я видела различие. Мне часто приходилось видеть такие глаза.

Он улыбнулся, и тоже лениво.

– Это было потрясающе.

– Я не нарочно, – сказала я.

– А это мне все равно.

Я нахмурилась.

– Единственное, что я хочу знать, можешь ли ты еще так сделать.

Я нахмурилась сильнее.

Ленивое выражение слегка сползло у него с лица.

– Послушай, я от тебя получил переживание такого оргазма, какого в жизни не знал, а ты теперь строишь из себя пострадавшую сторону. Ты же это на меня пролила, не я на тебя.

– Это было не нарочно.

– Ты это повторяешь, будто извиняешься. Зачем? За что тебе извиняться?

Я посмотрела на Реквиема в поисках поддержки, хотя не очень на нее надеялась. Однако он мне помог.

– Мне кажется, Анита считает это несогласованным сексуальным контактом. Вроде изнасилования, если тебе угодно.

– Нельзя изнасиловать желающего, – сказал Грэхем и выпрямился на сиденье, вытянулся. Глаза его снова стали человеческими.

– Когда это случилось, я не знала, что ты желающий.

Он кивнул:

– Окей, но я не переживаю. – Он посмотрел на меня. – А ты, похоже, переживаешь. Что теперь тебя не устраивает?

– Что не устраивает? – переспросила я. – А вот что. У меня был флэшбэк такой силы, что мы бы расшиблись в лепешку, если бы я вела машину. Я случайно вылила его в тебя. Не собираясь этого делать. Что еще я могу сделать случайно, чего не собираюсь делать?

– Они с Жан-Клодом вышли на новый уровень силы, – пояснил Реквием.

– А, – сказал Грэхем, будто все понял. – Так ты еще не знаешь, на что способна твоя новая сила.

– Не знаю.

Он кивнул.

– Да, это может напугать. Извини, я не знал, что это ты первый раз такое сотворила. Мне понравилось, и извиняться передо мной не надо.

– А если в следующий раз я такое сотворю с клиентом?

– Тебя что-то предупредило, – сказал Реквием, – иначе бы ты не съехала с дороги.

– Я не думаю, что это как-то связано с новой силой.

– Так почему ты чуть не разбила нас три раза о чужие машины? – спросил Грэхем.

Я открыла рот, и закрыла, не зная, что сказать.

– Кажется, я сегодня перешагнула несколько последних черт.

– В смысле? – спросил Грэхем.

– Нарушила несколько личных правил, вот и все.

– Нарушила правила, которые думала никогда не нарушать, – тихо сказал Реквием.

Я посмотрела на него удивленно:

– Ты говоришь так, будто это тебе знакомо.

– У каждого есть свое представление о себе, и когда происходит что-то, нарушающее это представление, ты оплакиваешь себя прежнего. Того, кем ты себя считал.

Я покачала головой:

– Черт побери, я все та же, кто и была!

Он пожал плечами, что напомнило мне грациозный всегдашний жест Жан-Клода.

– Как скажет миледи.

Я повернулась на сиденье и уперлась лбом в руль. Хоть бы уже прошла эта ночь. Не хочу я объяснять себя никому, тем более мужчине, с которым совершенно случайно только что имела секс. Проблема в том, что я сама не до конца верила в то, что говорила. Не в сексе с Байроном и Реквиемом было дело, а в том, что сегодня я впустила Жан-Клода к себе в голову настолько, насколько он способен был влезть. Впервые мы коснулись того, чего могли коснуться, только когда я не мешала. До сегодня я не понимала, насколько я нас калечила – столько же в своем духе, сколько и Ричард. Я думала, что спать с Жан-Клодом и делать с ним всякие мелочи – это и значит быть слугой-человеком. Менее часа назад я узнала, что все это совсем не так, и сейчас это знание меня грызло. Не то, что я ограничивала нас как триумвират силы. Нет, об этом я и раньше догадывалась, я только не знала, насколько. Считала, что мои запреты и пределы связывают нас, а не обрубают нам ноги по колено. Чего я не ожидала, чего не хотела знать – это как прекрасно ощущение, когда Жан-Клод меня подчиняет. Это было, мать его, потрясающе. Успокоительно и пьяняще одновременно. Я не знала, чего я себя лишала, потому что очень старалась не дать ему это мне показать. А он уважал мои желания.

Теперь я знала, как дорого это ему стоило. Стоило силы, которую он мог бы иметь, безопасности, которой он мог бы окружить своих вампиров, и чистого наслаждения, которое он мог бы испытать. Он от столького себя отрезал – просто потому, что я не могла с этим справиться. И от этого возникало чувство вины, но отчасти реальная проблема была в другом: после того, как я так глубоко впустила Жан-Клода, я запросто потрахалась с Байроном и дала Реквиему себя укусить. Две вещи, которые мне давались нелегко. Да, это было важно, может быть, жизненно важно, может быть, это спасло жизнь тем женщинам в клубе. Может быть, даже спасло жизнь Жан-Клода. Я чувствовала силу Примо, слышала шепот Дракона. Но не это меня больше всего волновало.

Жан-Клод обрел голод Натэниела и Дамиана. А я что обрела? Я занималась сексом с Байроном и Реквиемом и не переживала теперь по этому поводу. Даже сейчас я переживала только из-за того, что не переживаю. Не переживаю. Из-за этого я чуть три раза не врезалась в чужую машину и заехала на стоянку, чтобы отдаться кратковременной шоковой реакции.

Насчет Байрона меня совесть не мучила. Мучила совесть насчет того, что она меня не мучает. И даже теперь мне хотелось развернуть машину и вернуться к Жан-Клоду. Чтобы он держал меня, целовал меня, кормился от меня. Я хотела всю программу, раз уж попробовала, какова она на вкус. Хотела, как наркоман хочет дозу. А это уже не любовь, это власть. Я никому не стала бы давать над собой такой власти. Не могла дать такую власть и остаться собой.

Это все я не стала объяснять Грэхему или Реквиему. Они не настолько мне близки для такой исповеди. Я только сказала:

– Кто чувствует себя в силах, пусть ведет машину.

– Я не умею, – ответил Реквием.

– Я поведу, – предложил Грэхем. – Только ты меня не трогай, пока я за рулем.

– Изо всех сил постараюсь удержаться, – сказала я, тоном показывая, что это будет нетрудно.

Он засмеялся и вышел из машины, чтобы обойти ее. В те секунды, которые у него на это ушли, Реквием заметил:

– Мне кажется, ты сегодня очень серьезна, Анита.

– Я всегда серьезна.

– Возможно, – сказал он.

Может быть, он бы еще что-то сказал, но Грэхем открыл дверцу, и я вышла. Обойдя машину, я села на сиденье, когда Грэхем уже запустил мотор.

– Куда ехать?

– Кладбище Сансет. И пяти минут отсюда не будет.

– Ты себя достаточно хорошо чувствуешь, чтобы сегодня поднимать мертвых? – спросил Реквием.

– Вы меня только туда отвезите и не давайте прикасаться к клиентам. Остальное я сделаю сама. Только не давайте мне кого-нибудь оттрахать или горло выдрать.

– А если ты прикажешь нам не мешать тебе кого-то трахать? – спросил Реквием.

– Или убивать? – добавил Грэхем.

– Я на сегодня такого не планирую. Договорились?

– Ты и раньше такого не планировала, – напомнил Реквием.

Грэхем аккуратно вывел машину в поток на Гравуа, будто мы хотели наверстать время, потраченное из-за моего плохого вождения.

– Что нам делать, если вдруг включится какая-то из новых вампирских сил? – спросил он.

– Просто не давайте мне никого изуродовать.

– А если у тебя снова проснется голод, что тогда?

Это уже спросил Реквием.

Я повернулась, насколько позволял ремень, взглянуть на его лицо в свете уличных фонарей. На миг его резко высветил белый луч фонаря. Глаза его вспыхнули, тень проползла по заднему сиденью, и снова его глаза засияли глубоким синим светом.

– К чему ты клонишь?

– Ты не подумала, почему Жан-Клод выбрал охранять тебя сегодня нас и только нас?

– Кое-какие идеи были, но просвети меня.

– Он подбирал достаточно сильных и доминантных, которые, если надо будет, смогут с тобой справиться. Которые будут полагаться на свое суждение, а не слепо следовать за тобой.

– Похвальные качества.

– Но дело не только в этом.

– Реквием, выкладывай, а то эта прелюдия меня уже начинает утомлять.

– Мне так и говорили, – сказал Грэхем.

– Как именно? – повернулась я к нему.

– Что ты не любишь слишком длинных прелюдий.

Я посмотрела на него ледяным взглядом:

– Во-первых, никто тебе такой ерунды никогда не сказал бы. Во-вторых, не забирай себе в голову этот небольшой метафизический секс. Не забудь, ты тут извивался на сиденье, я на тебя смотрела, и меня это не привлекало. Это была не прелюдия, не демонстрация, а просто случайность.

– Прошу прощения.

Я повернулась к Реквиему:

– А теперь просто выкладывай, что ты должен мне сказать. Без предисловий и объяснений.

– Тебе это не понравится.

– Мне это уже не нравится. Давай, Реквием, рассказывай.

У меня начинала болеть голова. Не знаю, от потери крови, или от напряжения, или от чего еще, но боль начинала биться где-то за глазами.

– Он думал, что если дело обернется настолько плохо, насколько это возможно...

– Опять играешь словами. Говори прямо.

Он вздохнул, и будто весь джип отозвался эхом.

– Если тебе придется утолять ardeur или если проснется зверь, мы двое почти наверняка сможем выжить в этом нападении, не нанося тебе травм.

– Ты не все сказал.

– Я сказал достаточно.

– Выкладывай все. Я хочу знать все.

– Нет, – вмешался Грэхем. – Судя по твоему тону, не хочешь.

– Веди машину и не мешай. – Я повернулась обратно к вампиру: – Говори остальное.

Он снова вздохнул, и джип отозвался ему, как живой.

– Голосовые трюки засунь куда подальше, а то ты меня действительно выведешь из себя.

– Приношу свои извинения, это у меня машинально: видя рассерженную женщину, пытаться ее успокоить любыми средствами.

– Говори, Реквием, мы уже почти на кладбище. И я хочу услышать все до того, как выйду из машины.

Он сел еще прямее, очень официально.

– Из всего клуба мы были признаны наиболее подходящими кандидатами, чтобы попытаться перевести насилие в соблазн, если возникнет необходимость.

– Он слишком высокого мнения о вас или слишком низкого обо мне.

– Последнее неправда, и ты это знаешь, – ответил Реквием.

Я вздохнула:

– Скажем, что так я сегодня себя чувствую.

Грэхем высказал это вслух:

– Ты себя чувствуешь безнравственной шлюхой за то, что оприходовала Байрона.

Я глянула на него:

– Можно сказать и так.

– Это точное выражение твоего самоощущения, – сказал он уверенно.

– Ты уверен?

– Судя по тому, как ты держишься – да. Кроме того, мне известна твоя репутация. Если кто и может устоять перед соблазном, так это ты.

– Все мне это говорят, но что-то я последнее время не замечаю за собой такой стойкости.

– При дворе Белль Морт я веками жил в компании тех, кто был сильнее меня, Анита. И я лучше других знаю, как надо было каждую ночь биться за свое существование, чтобы тебя не поглотила сила этих других. – Он помолчал, потом шепот его наполнил темный салон: – Если не соблюдать осторожность, их красота станет для тебя небом и адом, ты предашь любой обет, изменишь любой верности, отдашь сердце, ум, тело и бессмертную душу, чтобы пробыть возле них хотя бы еще одну ночь. А потом придет холодная ночь, через сто лет после того, как истощится страсть и ничего не останется, кроме пепла, ты поднимешь глаза и увидишь, как на тебя смотрят, и тебе этот взгляд известен, ты его уже видел. Еще сто лет, и кто-то смотрит на тебя так, будто ты – само небо, но в сердце своем ты знаешь, что не небо ты несешь в себе, но ад.

Я не знала, что на это сказать, а Грэхем нашел слова.

– Теперь я знаю, почему тебя назвали Реквием. Ты поэтичен, но охренительно мрачен.

В этот миг я была с ним полностью согласна.