НЕОБХОДИМОСТЬ И ВОЗМОЖНОСТЬ РИТУАЛИЗАЦИИ

Позволим себе высказать предположение, что "рельсовая война" 1998 г. представляла собой социальную драму в указанном выше смысле. Начало ее, по-видимому, следует отнести к событиям в Инте и Воркуте в первой поло­вине мая. В пользу такого предположения свидетельствует тот факт, что нару­шения "общественного порядка" (перекрытие железнодорожных магистралей, блокирование директоров шахт в их служебных кабинетах и т.п.) носили под­черкнуто публичный, демонстративный характер и были весьма ощутимыми для властей. Широкомасштабная "рельсовая война" отнюдь не являлась сти­хийным и неорганизованным "взрывом отчаяния", приобретшим политичес­кое звучание только по ходу дела. Напротив, завязывалась социальная драма в форме "сознательного политического действия, ставящего под вопрос суще­ствующую структуру власти" [Turner 1989: 12].

К 21 мая 1998 г. конфликт "шахтеры versus федеральная власть" не только значительно расширился географически и социально, но и дорос до уровня об­щенационального кризиса. Бастующие потребовали отставки президента и пра­вительства. Наземное сообщение между Центральной Россией, Сибирью и Дальним Востоком практически полностью остановилось. Железные дороги не­сли огромные убытки, возникла прямая угроза остановки металлургических предприятий. Центральная пресса открыто писала о "политическом кризисе" и даже "преддверии революции" [Желенин 19.05.1998]. Уже 20 мая 1998 г. "рель­совая война" стала предметом специального обсуждения в Государственной Ду­ме, где коммунисты объявили о начале процедуры импичмента Ельцина. Нако­нец, 22 мая появилось обращение самого президента, целиком посвященное шахтерским акциям протеста. Правительству необходимо было в срочном по­рядке потушить пожар разраставшейся рельсовой войны. Но как это сделать?

Нормативные акты центральных властей уже не могли обеспечить решение этой задачи, поскольку были неадекватны ситуации в угольной отрасли. На­дежный механизм их реализации отсутствовал и — самое важное — шахтеры к тому времени полностью разуверились в действенности указов президента и постановлений правительства. Реформирование угольной отрасли не принес­ло горнякам ни материального благополучия, ни повышения социального ста­туса (с наемного рабочего до совладельца предприятия). Вместо этого шахте­ры столкнулись с обманом при акционировании угольных предприятий и про­даже угля посредниками, а безуспешный опыт самостоятельного хозяйствова­ния в условиях разрушительной экономической макрополитики привел к многомесячным задержкам с выплатой зарплаты и росту нищеты. Обнаружи­ли свою неэффективность и иные легальные средства снижения социальной напряженности. Местные администрации шахтерских регионов оказались ли­бо в числе контрагентов бастующих (как, например, коррумпированное руко­водство "Ростовугля"), либо пытались переадресовать протест центральным правительственным органам, выступив в поддержку шахтерских акций (до­вольно типичный случай в трудовых конфликтах 1990-х годов). К этому до­бавлялись полная неспособность судов и прокуратуры шахтерских регионов обеспечить решение трудовых конфликтов, а также бессилие местных СМИ как инструмента их предотвращения.

В этих условиях правительству необходимо было сделать труднейший поли­тический выбор между силовыми и несиловыми методами разрешения кон­фликта. С одной стороны, власть, плохо представлявшая себе перспективы раз­вития ситуации, не до такой степени была уверена в своем превосходстве (хотя бы из-за непопулярности среди широких слоев населения), чтобы спокойно принимать возможные риски силового подхода. С другой стороны, она не счи­тала себя настолько слабой, чтобы капитулировать. При этом она понимала, что шахтеры и их профсоюзы заинтересованы скорее не в войне до победного кон­ца, но в мирном урегулировании. Федеральный центр в лице премьера С.Кири-

енко совершенно справедливо определил действия шахтеров не как бунт, а как "акции гражданского неповиновения" [Борис Ельцин 1998]. Даже такое грубое нарушение экономического и правового порядка, как перекрытие железных до­рог, было для бастующих лишь средством установить диалог с властью. Это вполне соответствовало общему конструктивному смыслу социальной драмы, которая в конечном счете призвана не разрывать социальную коммуникацию между "верхами" и "низами", а "штопать" ее дыры с использованием энергии социальных конфликтов. В отличие от революционных или религиозных фана­тиков, готовых идти напролом, абсолютно уверенных в конечном торжестве сво­его дела, шахтеры полагали свою борьбу небезнадежной именно потому, что рассчитывали уже сейчас реально изменить ситуацию в свою пользу.

Важной предпосылкой успешной ритуализации шахтерского "бунта" была его организованность (позволявшая сохранять и символический статус протест-ных акций). "Рельсовая война", как уже говорилась, не являлась абсолютно стихийной акцией. Напротив, майские протесты горняков координировались во всероссийском масштабе, причем занимались этим территориальные организа­ции угольных профсоюзов, отодвинувшие на задний план традиционные (до тех пор) "организующие и направляющие" силы — директорский корпус и поли­тических радикалов в лице КПРФ и ЛДПР. Политическая сила (и опасность) бастующих шахтеров в мае 1998 г. казалась очевидной, но она была тактичес­кой, ситуативной, и задача властей состояла как раз в том, чтобы переломить эту ситуацию в свою пользу. На самом деле бастующие горняки представляли собой более слабое звено конфликта, нежели власть. Да, они были организова­ны, но организованы профсоюзными лидерами, интересы которых не совпада­ли с интересами самих шахтеров. Да, они были крайне недовольны и агрессив­ны, но их агрессия носила неопределенный, диффузный характер. Горняков де­морализовали катастрофические результаты "реформ", ощущение потери преж­него профессионального статуса, переживание собственной социальной марги­нальности ["Рельсовая война" 1999], что значительно облегчило ритуализацию рассматриваемого конфликта, ибо потеря статуса, "лиминальность" делает лю­дей особенно чувствительными к символическому управлению.

Но существовала еще одна важная предпосылка, которая связана уже не с реалиями собственно шахтерской среды, а с особенностями российской поли­тической культуры в целом. Речь идет о личностном восприятии любого рода производственных и политических отношений, когда неформальные контак­ты между участниками "предприятия" играют центральную роль именно там, где, с точки зрения рыночного рационализма, должны были бы господство­вать точные расчеты и нормы [Климова 1997: 64]. Отсутствие таких норм или контроля за их исполнением есть одновременно причина и следствие практи­ки, при которой все участники трудовых отношений стремятся достичь взаим­ного "понимания" и "уважения", усматривая в этом залог нормального функ­ционирования предприятия. Соответственно, при возникновении конфликт­ной ситуации рабочие склонны связывать ее прежде всего с неуважительным к себе отношением, а уже потом — с противоправными действиями админи­страции [Шувалова 1995: 41].

Итак, федеральное правительство попыталось ритуализировать конфликт, не прибегая к силовым методам*. 21 мая 1998 г. Б.Немцов отменил свою зарубеж­ную поездку и по поручению премьера С.Кириенко отправился в Ростовскую область — тушить пожар шахтерского протеста. (С аналогичной миссией в Куз­басс был направлен другой вице-премьер правительства, О.Сысуев). "Приехав­шего в город Шахты вице-премьера Немцова пикетчики встретили оглушитель­ным свистом. Грозили: ни за что не покинем железную дорогу. Однако через два дня, в ночь с субботы на воскресенье, через станцию 'Шахтная' пошли по-

* Следует заметить, что ритуализация конфликта может иметь место и после кровавого противо­стояния сторон, когда у них, что называется, в муках рождается заинтересованность в выработ­ке каких-то рамочных условий.

езда" [Бальбуров 1998]. В чем же секрет столь быстрого успеха немцовского кризисного менеджмента? Попробуем хотя бы отчасти ответить на этот вопрос, обратившись к тем символическим средствам ритуализации конфликта, кото­рые были задействованы в ходе общения Немцова с донскими шахтерами.