Отступление в пользу рассудка и возвращение к идеям разума

Всмотримся внимательнее в среднее звено челнока теоретического мышления (в обоих его "циклах") — в звено рассудка.

В этом звене "предмет познания" и "структура знания" совпадают — на первый взгляд — наиболее полно и естественно, они просто сливаются, слипаются, абстрактно отождествляются. Научная теория, интерпретируемая в границах среднего участка перенормировки, может быть понята чисто формально и абсолютно непротиворечиво (как логическое совершенствование "теоретико-групповой" структуры). Да, действительно, пока этот "средний участок — сферу рассудка — берешь" как нечто замкнутое и отрезанное от остальных участков "челнока перенормировки", рассудок вполне самоуверен и самодостаточен, взаимоисключение конструктивного и аналитического циклов здесь (в середке двух встречных движений) не замечается и "не беспокоит"...

Не беспокоит исследователей Канта; не беспокоило его последователей. Но отложим в сторону Канта.

И по сути дела "рассудочный перегон" не беспокоит большинство (не всех) современных мета-математиков и мета-логиков. Так же как не беспокоитих — в "среднем звене" — тождество "саморазвития теории" (ее формальной структуры) и "обобщения новых экспериментальных фактов", поскольку в сфере рассудка факты уже потеряли свою неукротимую вне-теоретичность.

Стоит, однако, понять эту рассудочную сферу в ее векторах "вверх" и "вниз" как сферу первоначального анализа пространственно-временной структуры ("ряда" и "агрегата") и — одновременно — как сферу синтезирующего действия "идей разума" (в том конструктивном движении, о котором мы временно забыли), и сразу же рассудок начинает раскрывать свою двойственность и противоречивость. Причем на этом участке, чтобы обнаружить эту двойственность, даже нет нужды прибегать к анализу того, что такое... анализ. Просто каждое рассудочное понятие — категория — играет одновременно и роль формы-слепка, и роль формы — конструктивной схемы.

Рассудок (это самое спокойное, самое, бесспорно, формальное определение классической теории) начинает "жать в плечах".

Совмещение тезиса (аналитичность категорий рассудка) и антитезиса (конструктивность этих категорий) пронизывает всю аналитику Канта, хотя, что очень характерно, нигде это совмещение не понимается — даже самим Кантом — как антиномия. Это (порождающее все остальные антиномии) противоречие науки Нового времени фиксируется Кантом как нечто должное и само собой разумеющееся, Через всю "таблицу категорий", через категории количества, качества, отношения, модальности, через всю аналитику основоположений проходит это противоречие.

* * *

Резче всего эта двойственность рассудка выражается в том, что предельной, элементарной, неделимой ячейкой рассудочной деятельности (и рассудочной "таблицы") принимается одновременно — и взаимоисключающе — понятие и (в другом определении) суждение.

В наиболее общем описательном определении "логического применения рассудка" утверждается: "Помимо... созерцания существует лишь один способ познания, а именно познание через понятия; следовательно, познание всякого, по крайней мере человеческого, рассудка есть познание через понятия, не интуитивное, а дискурсивное" (3, 166). Однако само по себе это утверждение еще не означает, что понятия, будучи, так сказать, элементарным статичным кирпичиком рассудочной деятельности (в любом суждении возможно найти эти камешки), являются вместе с тем простейшим звеном самого процесса рассуждения. В самом деле, говорит Кант, "понятия... зависят от функций" (там же), а логическая функция понятий — производное от их места в суждении. Хотя суждения и можно разбить на понятия, но как логическая форма суждение заранее, исподволь определяет логический смысл понятия и в этом смысле предшествует ему более элементарно. Актуальное суждение более сложно, чем понятие, оно — вторично, но потенциальное (возможно, выступающее как цель) суждение оказывается предельной элементарной логической формой, именно оно — логически первично. "Возможно лишь одно применение этих понятий рассудком:

посредством них он судит". Понятия есть "предикаты возможных суждений" (3, 166 — 167). Даже содержание самих понятий может быть выражено, может приобрести (выявить) логическую форму только в форме суждений: "Человек — это есть..." Понятие, не выявившее себя как суждение (как потенциальное суждение), — это просто термин, слово, конечный итог рассуждений.

Пока что противоречия нет. Суждение — исходный элемент работы рассудка.

Но так получается, пока мы — вместе с Кантом (и всей формальной общей логикой) — двигаемся внутри собственно логической сферы, не ориентируя ее — или, скажем, не замечая, как она ориентируется, — на предмет или на идею разума. Мы рассматривали аналитику рассудка вне челнока обращения знаний. И все обстояло гладко, а само "противоречие" в определении того, что же в конце концов элементарно — понятие или суждение, легко разрешалось, если рассудок рассматривался "в разных отношениях". В отношении потенциальном элементарно суждение. В актуальном, наличном бытии рассудка элементарно понятие. Вот и все.

"Вот и все" — в сфере "общей логики". Но в сфере "логики трансцендентальной" начинается действительное и не устранимое (никаким уточнением отношения) логическое противоречие. Здесь сразу же обнаруживается коренная антиномия⁵¹ рассудочной деятельности.

Мы убедились, что элементарной логической формой рассудка (рассуждения) "как такового" является — по Канту — суждение. "Все действия рассудка мы можем свести к суждениям, следовательно, рассудок можно вообще представить как способность составлять суждения" (3, 167). Понятия, из которых составляются суждения, суть — в своей логической функции — лишь "предикаты возможных суждений".

Именно в этом ключе (суждения — первичные и логически исходные логические формы) разрабатывается Кантом сам "способ открытия всех чистых рассудочных понятий". Суждения — по своей функции — могут быть: общие, частные, единичные (по количеству);

утвердительные, отрицательные, бесконечные (по качеству); категорические, гипотетические, разделительные (по отношению); проблематические, ассерторические, аподиктические (по модальности). Из этих основных подразделений суждения (в зависимости от их функций) и выводятся далее "чистые понятия" рассудка, его основные категории, и строится таблица категорий. Все категории (единства, множественности, целокупности, реальности, отрицания, ограничения; присущности, причинности, общения; возможности, существования; необходимости...) определяются в соответствии с логическими функциями суждений, и их столько, "сколько в предыдущей таблице было перечислено логических функций во всех возможных суждениях..." (3, 174).

Все гладко. Но если внимательнее вглядеться в текст Канта — в его определения отношений между "таблицей суждений" и "таблицей категорий", возникает первая серьезная логическая трудность. Странное дело.

Хотя таблица категорий есть (формально-логически) лишь дедукция из таблицы суждений, есть лишь кристаллизация, окостенение отдельных логических функций суждения, вместе с тем таблица категорий имеет и совсем иное оправдание, иное обоснование. Суждения оборачиваются категориями (обнаруживают свой исток в категориях), как только разум ориентирует эти суждения на предмет возможного опыта, на исходный "синтез" (целостность, целокупность...) этого предмета.

В "Пролегоменах" Кант пишет: "...я соотнес... функции суждения с объектами вообще или, вернее, с условием для определения объективной значимости суждений; так (нота бене! — В.Б.) появились чистые рассудочные понятия... я назвал их, естественно, старым именем категорий" (4(1), 144).

В "Критике...": благодаря категориям мы можем "мыслить объект созерцания" (3, 175).

Причем это превращение суждений в категории осуществляется — по Канту — именно не в одиночку, но как момент оборачивания целостной таблицы суждений в таблицу (систему) категорий, как только таблица суждений ориентируется на внеположный познанию предмет, пытается его уловить в рассудочной сети. Или иначе: формально-логическая дедукция (суждений) оборачивается здесь "трансцендентальной дедукцией" (понятий).

Но такое "оборачивание" не мгновенный акт — это сложный процесс.

Сначала суждения (и их связь в "таблице") теряют свою замкнутость, завершенность. Система жестких самодовольных приговоров оказывается системой суждений предположительных, незаконченных, незаполненных. С одной стороны, в таких суждениях лишь намеком, вопросом заполнен полюс "логического" субъекта (то, что в них определяется) — субъект теперь только подразумеваем, он выпадает из логики в... бытие. С другой стороны, начинает размываться "предикативный полюс" суждения. Предикаты, отнесенные теперь к неизвестному, неопределенному предмету, сами теряют определенность; мера их общности ставится под сомнение; они не могут быть резко отграничены друг от друга и от субъекта.

Можно сказать, что мышление в таких незаполненных суждениях (...о предмете познания, то есть о предмете, который только еще познается...) протекает в формах, близких к "внутренней речи" (в понимании Выготского). Иначе о предмете познания судить невозможно, но ведь именно в таком случае и необходимо больше всего мышление, необходимо суждение (какой смысл судить о том, о чем уже есть суждение, что уже известно?).

В итоге суждения (вих табличной связи) сжимаются в понятия, и соответственно таблица суждений окончательно принимает вид... таблицы категорий, "чистых рассудочных понятий". Понятий, соединяющих не предикаты и субъекты, но "предметы понимания и идеи предметов", причем понятие есть лишь тогда, когда предмет понимания и идея предмета нетождественны, а их связь вопросительна.

Впрочем, то понятие понятия, которое только что намечено, лишь отдаленно связано с кантовскими определениями. Здесь я цитировал по сути дела свои собственные мысли о понятии, развитые в книге "Анализ развивающегося понятия"⁵². И вообще последние три-четыре абзаца не столько излагают Канта, сколько "доводят" его идеи до некоторых конечных выводов, таящихся в построении Канта лишь имплицитно, но, на мой взгляд, имплицитно таящихся в них необходимо.

Здесь я просто додумал, как выглядит реально, в суждении о еще не познанном предмете (но о предмете, уже повернутом под удар познания), намеченное Кантом отношение между таблицей суждений и таблицей категорий. Кстати, и само предполагаемое сопряжение в понятии (как я его понимаю) "предмета понятия и понятия (идеи) предмета" нам еще очень и очень пригодится в дальнейшем анализе связей логики Канта с реальной логикой теоретического мышления Нового времени.

Возвращаясь к Канту, повторю: в этом "оборачивании" происходит не какое-то вырождение "системы суждений" "в систему понятий" как в нечто вторичное, но, наоборот, обнаруживается исходная первичность понятий и их таблицы, раскрывается первичность синтетического (целостного, одного) по отношению к аналитическому, к рассудочному в строгом смысле слова. Вот как это реально происходит в "Критике...":

"...Ни одно понятие не может по содержанию возникнуть аналитически. Синтез многообразного (будь оно дано эмпирически или а priori) порождает прежде всего знание, которое первоначально может быть еще грубым и неясным и потому (! — В.Б.) нуждается в анализе; тем не менее именно синтез есть то, что, собственно, составляет из элементов знание... синтез есть первое..." (3, 173).

Анализ, осуществляемый в системе суждений, необходим только для того, чтобы разглядеть, уточнить, выявить первоначальный (грубый, неясный, но исходный) "синтез" (неделимость, целостность?). Точнее, анализ необходим для того, чтобы убедиться в его (анализа) невозможности, чтобы выявить исходную несводимость цельности к частям, понятий — к суждениям.

Теперь можно уточнить само понятие трансцендентальной дедукции как коренной дедукции естественнонаучных теоретических понятий Нового времени, столь точно выявленной Кантом. Эта дедукция есть двойной логический процесс: (а) система суждений (формальная дедукция), отнесенная к предмету, сжимается до системы понятий; в этом смысле понятия "выводятся", дедуцируются, обнаруживая свою исходность, логическую первичность, свою невыводимость (из суждений). (б) Затем, формализируясь и "забывая" о бытии предмета, система понятий вновь ссыхается в систему суждений, но уже "знающих" о своей исходной содержательности. Так строится теоретическая система в собственном смысле слова. Только подчеркнем, что реально два эти движения "дедукции" происходят одновременно.

"Трансцендентальная логика учит, как сводить к понятиям не представления, а чистый синтез представлений... Та же самая функция, которая сообщает единство различным представлениям в одном суждении, сообщает единство также и чистому синтезу различных представлений в одном созерцании; это единство, выраженное в общей форме, называется чистым рассудочным понятием". Далее идет существенный фрагмент, который я привожу второй раз, но сейчас в ином контексте... "Итак, тот же самый рассудок и притом теми же самыми действиями, которыми он посредством аналитического единства создает логическую форму суждения... вносит также трансцендентальное содержание в свои представления посредством синтетического единства в созерцании вообще, благодаря чему они называются чистыми рассудочными понятиями и a priori относятся к объектам, чего не может дать общая логика. Этим путем возникает ровно столько чистых рассудочных понятий, a priori относящихся к предметам созерцания вообще, сколько в предыдущей таблице было перечислено логических функций во всех возможных суждениях..." (3, 174. Курсив мой. — В.Б.).

Итак, тот же рассудок теми же действиями доказывает и... исходность логической формы суждения, и исходность логической формы понятия. Теперь это противоречие уже не разорвешь, не разведешь в "разное время" и по "разным отношениям".

Это — одно время (время работы рассудка) и одно отношение (отношение сущности рассудочной работы).

Проверим все сказанное выше и сопоставим "таблицу категорий" и "таблицу суждений".

Ограничусь двумя (но существенными) сопоставлениями. В "таблице суждений", в группе первой, где суждения сравниваются "по количеству", выделяются и так называемые общие суждения⁵³, полученные на пути формального обобщения, обобщения многих (бесконечно многих) конечных, единичных явлений, ситуаций, признаков. В "таблице категорий" эта логическая функция закрепляется в категории "целокупность" (или "единство"). Но... почему "целокупность"? Почему не "всеобщее"? Не бесконечная множественность? Ведь именно так было бы логично фиксировать — в понятии — логическую функцию общих (всеобщих) суждений? Но — и сразу же раскрывается вся тайна и парадоксальность отношений между "таблицей суждений" и "таблицей категорий"⁵⁴ — бесконечное множество конечных определений может быть предметно представлено только как один-единый, уникальный, целокупный, целостный, бесконечный (поэтому его нельзя созерцать, но можно только мыслить) предмет — предмет понятия, но не суждения.

Как только мы относим идею всеобщего (развитого в суждениях) к предмету — а такое отнесение диктуется самим замыслом формирования понятий, — сразу же "общее" перестает быть общим "для многих" и становится целостным (вне отношения к частям), единственным, единым, и это единственное и единое невозможно (логически) получить никакой индукцией — ведь бесконечная индукция не могла бы кончиться никакой дедукцией — ведь формальная дедукция не имеет дела с предметом, с "логическим субъектом", она имеет дело только с предикатами. Причем — и это также существенно — неявным категорийным коррелятом общих суждений выступает и "целокупность" и "единство", хотя последнее, казалось бы, должно фиксировать логическую функцию "единичных суждений". Но в том-то и дело, что "целокупность" — это и есть единичность, но только, так сказать, на высшей ступени обобщения: цельность бесконечного множества может быть мыслима только как единичность.

"...Целокупность (тотальность) есть не что иное, как множество, рассматриваемое как единство..." (3, 178).

И теперь уже из понятия, из категории ("целое — единство") возможно и необходимо — как из первичной логической формы — дедуцировать... логическую функцию "всеобщих суждений", но в этой дедукции — формируя теорию — разум вновь избавляется от — с таким трудом осмысленного — предмета.

Еще пример парадоксальности отношений между "суждениями" и "категориями" (понятиями) рассудка.

Логическая функция "разделительных суждений" категориально фиксируется в категории "общение (взаимодействие между действующим и подвергающимся действию)" (3, 175).

Кант сам обращает внимание на странную рассогласованность такого параллелизма. Если "разделительное суждение" отнести к предмету, могущему (!) быть объектом таких суждений, то сразу же суждение сжимается до понятия, неделимого на субъект и предикаты, и, главное, целостным предметом такого понятия может быть (объективно) только целостное "взаимодействие", неделимое на "причину и действие". Кант пишет: "Подобная... связь (типа "общение". — В. Б.) мыслится... в вещах, взятых как целое: одна вещь как действие не подчинена другой как причине своего существования (это — нота бене! — вещь не подчинена другой — как причине — именно в своем существовании, бытии, хотя и может быть подчинена в своем действии. — В. Б.), поэтому они вместе и взаимно координируются как причины, определяющие друг друга (например, в теле, части которого взаимно притягиваются и отталкиваются), и это совсем иной вид связи, чем тот, который встречается при простом отношении причины к действию (основания к следствию), когда следствие в свою очередь не определяет основания и потому не образует с ним целого (как творец мира с миром)" (3, 179). Вновь логическое движение обращается. Понятие "общение", формально дедуцируемое из логической функции "разделительности" (или — или...), само оказывается исходным; формальнологическое следование типа "основание — следствие" оказывается лишь усыханием парадоксальных связей "общения"; сухое и однозначное "или одно, или другое" разделительных суждений обнаруживает свое происхождение из "странной" (?) логики одного (неделимого на суждения) понятия. Но обнаруживается и то, что исходную целостность необходимо из теории устранить, а странную связь "общения" (она дана лишь в понятии, но отнюдь не в суждениях) необходимо довести до пассивной, бессильной связи "основание — следствие", заложенной в основание формальной (не трансцендентальной) дедукции.

Обращу в этой связи внимание еще на один момент. Если в суждениях (и их системе) из рассудочной логики напрочь исключены все формы созерцания, и прежде всего априорные формы "пространства-времени", то в таблице категорий все эти формы вновь учтены, представлены. Коль скоро категории возникают в отнесении логических функций суждения к предмету, к вне-положному (для сознания) объекту, столь скоро в понятия (рассудка!) вновь входят пространственно-временные формы, и соответственно сами эти формы приобретают категориальный статут (по отношению к мысли).

Математика (как учение об априорных формах времени и пространства) не запирается Кантом в "трансцендентальной эстетике", но по-хозяйски располагается (и достигает логической всеобщности и необходимости) в недрах трансцендентальной аналитики.

"...Таблицу, содержащую в себе четыре класса рассудочных понятий, можно прежде всего разделить на два раздела, из которых первый касается предметов созерцания (как чистого, так и эмпирического), а второй — существования этих предметов (в отношении или друг к другу, или к рассудку). Категории первого класса я бы назвал математическими, а категории второго — динамическими" (3, 178). В категориях "количества" и "качества" воспроизводятся пространственно-временные отношения, но уже в их логической, рассудочной форме... "...Когда мы доходим до чистых рассудочных понятий, неизбежно появляется потребность искать трансцендентальную дедукцию не только их самих, но также и пространства..." (3, 184). Столь же необходимо вновь (уже в сфере рассудка, не ограничиваясь сферой созерцания) дедуцировать — из понятия о предмете, из его бытия вне и до мысли о нем — понятие времени как основания возможности опыта. Причем особое понятие времени, выражающее бытие особенного, механического (силового) предмета (см. 3, 191 — 199). В таблицу понятий втянуты отношения, начисто выброшенные из таблицы суждений, хотя... таблица "чистых рассудочных понятий" (категорий) дедуцирована из таблицы суждений. И, втянув в сферу рассудка (коль скоро он отнесен к предмету) все определения предметности, более того, переосмыслив все категории как определения предмета возможного опыта (по схеме "опыт возможен, если..."), разум (?) требует обратной дедукции (дедукции "ссыхания"): таблица суждений должна быть дедуцирована из таблицы категорий!

Подведем итоги этой внутренней антиномии рассудочной логики.

Тезис. Понятие есть "предикат возможных суждений". Потенциальные суждения — исходная логическая форма. Но — антитезис — само это потенциальное суждение, обращенное на возможный предмет созерцания и механистического опыта, есть лишь вырождение потенциального понятия о предмете, понятия, не могущего быть представленным аналитически. Исходная, неделимая и несводимая в суждения логическая форма — это понятие.

Есть тезис. Есть антитезис. Но нет синтеза (этих утверждений). Для того чтобы соединить предметные понятия в единую связную мысль, в единое рассуждение, чтобы мыслить о предмете логично, нам необходимо... дедуцировать формальные суждения, в которых... понятий уже нет, а есть лишь термины, в которых (в суждениях) бытие предмета уже невоспроизводимо, в которых, к примеру, "взаимодействие" воспроизводится как формальное следование оснований и следствий (то есть не воспроизводится) и т.д. и т.п. Мы мыслим логично, но — не о предмете... Мыслим формально правильно, но бессодержательно.

Чтобы логично мыслить о предмете (возможного опыта), необходимо... разрушить таблицу суждений, необходимо обессмыслить их внутреннюю (дискурсивную) связь, восстанавливая их отношение к вне-положному предмету; необходимо, к примеру, заменить связь формального следования (основание — следствие) связью взаимодействия и т.д. и т.п. Теперь мы мыслим о предмете, но... не логично, мы мыслим содержательно, но — вне формально-логических критериев истинности.

В этом антиномичном, невозможном обращении "суждений — понятий" и осуществляется все движение рассудочного теоретического мышления, осуществляется вся (?!) "аналитика рассудка".

Но может быть, "тезис" и "антитезис" все-таки примиримы? Может быть, бессодержательны отдельные суждения, но понятийно содержательна форма таблицы суждений в целом — бесконечной связки рассудочных переходов.

Ведь Кант пишет: "...понятие связи заключает в себе кроме понятия многообразного и синтеза его еще понятие единства многообразного. Связь есть представление о синтетическом (курсив Канта) единстве многообразного. Следовательно, представление об этом единстве не может возникнуть из связи, скорее, наоборот, оно делает возможным понятие связи прежде всего вследствие того, что присоединяется к представлению о многообразном. Это единство, a priori предшествующее всем понятиям связи, не есть упомянутая выше категория единства... так как все категории основываются на логических функциях в суждениях, а в них уже мыслится связь, стало быть, единство данных понятий. Следовательно, категория уже предполагает связь. Поэтому мы должны искать это единство... еще выше, а именно в том, в чем содержится само основание единства различных понятий в суждениях, стало быть, основание возможности рассудка даже в его логическом применении (3, 190 — 191. Курсив мой. — В.Б.).

Это и есть вопрос об "идее разума".

Но прежде чем взяться всерьез (содержательно) отвечать на этот вопрос, еще раз отступим от "заколдованного места" и подойдем к проблеме вновь с другой стороны — раскроем своеобразие кантовского учения о рассудке, сопоставляя понятия рассудка и разума в системах Канта и Гегеля.

* * *

Мы уже убедились, что в логике Канта вся категориальная система (и качество, и количество, и причинность, и необходимость, и действительность, и даже пространство-время) вбита — с трудом, со скрипом вбита — в узкие границы рассудочных форм. И в этих границах она недвижна, кристаллизована.

В логике Гегеля все развитие (!) категорий — не "переход", но именно "развитие" — выходит за границы рассудка⁵⁵. Сами рассудочные категории приобретают в логике Гегеля статут категорий и всеобщий — развивающийся — смысл только в той мере, в какой они выходят за свои собственные пределы, снимают себя — свою рассудочность — в истине разума.

Ясно, что "таблица категорий" Канта страшно узка, скучна, неподвижна, метафизична рядом с тончайшей, неповторимо динамичной, неповторимо конкретной, совершенно нестареющей (это достоинство?) диалектической линией развития гегелевской категориальной "схемы" (тут уж и о схеме можно говорить только в кавычках).

Схема Канта (сетка "векторов" внутри категориальной таблицы) вся в безвыходных тупиках — в эти тупики забредаешь при первой попытке сопрягать эти разобщенные категории или "применять" их (это пытается разум) за пределами рассудка (а ведь сформулированы Кантом эти категории так, что просто напрашиваются на выход за свои границы, на применение их в запрещенной сфере Мира в целом, Бытия как такового).

Категориальное развитие в гегелевской логике постоянно открывает самые неожиданные и безупречно убедительные (необходимые) выходы из всех Кантовых тупиков (антиномий), это развитие живет своими "выходами", переливами, рефлексией понятий, их доведением до превращения в иное, до признания, что иное и есть их истина.

"Разум" у Гегеля — это не кантовский авантюрист-экспериментатор, пытающийся втиснуть мир "вещей в себе" в прокрустово ложе рассудочных схем и терпящий полный провал, крах, поражение (антиномии!!) в этих безрассудных (!) попытках.

О, нет. Разумность Гегеля — "хорошо роющий крот"; Гегель ничто не втискивает в рассудок извне, он раскапывает в рассудке разум, он обнаруживает, что разум (вместе с его выходом во всеобщность и объективность) — это просто истина рассудка, это его точное, непревращенное, превращаемое — в идею — понимание. Разум Гегеля не нуждается в том, чтобы что-то куда-то втискивать, для него формы бытия вещей (мира) и формы его познания (понимания) тождественны. Истиной бытия и оказывается знание, идея. Разум. "Оказывается" — обнаруживается, что это так! — не сразу, в итоге долгого и мучительного пути, развития, преодоления. Но — оказывается!

^{Наверно, читатель уже почувствовал, что в нашем восхищении гегелевским Разумом есть доля преувеличенной риторики, есть какое-то на цыпочки вставшее чересчур! Да, есть.}

Есть нечто, в чем "скучные" категориальные таблицы Канта глубже, и мучительнее, и современнее, и диалектичное, чем великолепная конкретность гегелевской логики. Хотя во всем другом... см. только что проговоренный панегирик — и абсолютно серьезный панегирик — в честь гегелевской диалектики!..

Это "нечто" кантовской логики — проблема бытия, или — иначе — бытие как проблема. И это "нечто" существует не только для Канта.

Во-первых. Бытие как предмет понимания действительно должно выступать за пределы понятий, должно быть вне-логическим.

Во-вторых. Бытие как предмет понимания должно существовать для понятия и тем самым входить в понятие как нечто непонятное, как проблема.

И наконец. В Новое время, мышлением XVII — XIX вв., вся эта проблема вообще должна быть снята, устранена, изгнана из теории⁵⁶. Это — в-третьих.

Таковы условия задачи. А теперь вернемся к кантовскому ее решению. Осмысление — в теоретических понятиях — невозможности теоретически осмыслить (даже как проблему) вне-теоретическое бытие вещей — это и есть — по Канту — собственное дело разума, есть определение разума, есть само-отрицание разума.

Неспособность разума отождествить противоположные (по отдельности непротиворечивые) определения сущности вещей (антиномии) — это не исходная первопричина его катастрофы. Первопричина — бессилие разума Нового времени воспроизвести в сущностных категориях вне-положное (сознание) бытие вещей (даже как проблему, как непонятное). Разум лишь тогда действительно разум, когда он стремится — и когда он не способен — воспроизвести ("снять") в мышлении бытие, в логике — вне-логическое. (Это — пред-определение парадокса. Наше уточнение понятий продолжается.)

В кантовских категориях нет ни грана противоречивости, пока они обращены "на себя", на внутреннюю структуру знания. Но они становятся противоречивыми, антиномичными (даже и внутри теории), стоит их соотнести с вещами в себя, с объективным бытием вещей, с миром как целым, стоит их' (суждения, категории, идеи) соприкоснуть с парадоксом. Одни и те же категории и противоречивы, и непротиворечивы одновременно. Разум то ссыхается в рассудок (внутри теоретической структуры), то взрывается антиномиями, выходя за пределы теории, за пределы мышления — а выходить за эти пределы он обязан — в сферу всеобщего бытия.

Собственной жизни у разума (теоретического) нет. Он существует только в момент своей смерти, только исчезая — в рассудке, в воображении, в способности суждения, в самоотрицании (антиномии), в... разуме практическом. Так — у Канта.

Иначе — у Гегеля. Стоит — вслед за Гегелем — признать, что — пусть в идеале — исходная трудность теоретизирования уже снята, разрешена, что бытие может быть без остатка понято, ассимилировано (снято...) в понятиях сущности, и сразу же рассудочные понятия теряют свою трудность и антиномичность, наполняются внутренним светом разума,их сопряжение становится естественно диалектическим, самокритичным (одно понятие переходит в другое), конкретным.

Но столь же сразу и столь же необходимо теория замыкается — в идеале (то есть как логика) — на самое себя, из нее исчезает то, что в нее... не входит, — предмет понимания.

И, утратив то, чего она не имеет, теория классической науки (рефлексия которой дана в "Критике чистого разума") перестает работать, оказывается неспособной к действительному развитию, хотя бесконечно способной к самопрояснению и рассказу о самой себе (о своей диалектической сущности).

Действительно, в классической теории (Нового времени) все категории мышления, а не только рассудочные категории — и возможность, и действительность, и причина, и действие, и форма, и содержание... — все без исключения категории имеют работающий смысл только как категории рассудка.

Для классической науки — это понимал Кант, и поэтому Канта поняла классическая наука — необходимо всю систему категорий (но обязательно всю систему, проводя через игольное ушко рассудка все самые высшие, разумные категории) представить — одновременно — как самодовольную ограниченность и как систему капитуляции теоретического разума, как систему "отказа разума" проникать в запредельное (для классической теории) бытие вещей⁵⁷, как отчаянное отшатывание "в себя". В логике Гегеля диалектика движения понятий совершается в тождестве определений бытия и определений сущности вещей.

В "Критике..." Канта диалектика ("антитетика") понятий осуществляется как последовательное об-наружение невозможности воспроизвести в определениях теоретических (классических), в определениях сущностных определения бытия вещей даже как загадку, как проблему. Только на этой основе, только в безуспешных попытках устранить из понятий сущности невместные им покушения на "мир в целом" (на "вещь в себе") раскрывается, далее, и антиномичность самих сущностных определений. Оказывается, что эти понятия (категории) не могут существовать, не имеют смысла, если они не покушаются на выход за свои пределы, если они не покушаются на самоубийство.

Именно поэтому — утверждает Кант — в науке (Нового времени, уточним мы) движение понятий, определяющих суть вещей (вне их бытия), оказывается насквозь рассудочным, а движение "понятий" (понятия ли это?), воспроизводящих бытие вещей (вне их сущности), — насквозь вне-теоретическим (практическим?).

Если представить классическую науку бесконечно развивающейся и — одновременно — замкнутой (на себя) теорией, а затем разобраться в ее истинной сути, то прав Гегель. Истина антиномического (рассудочного) движения научно-теоретических понятий Нового времени "заключается" в разумно-диалектическом (противоречивом) тождестве этих понятий. Но что это означает: "заключается"? Для Гегеля это означает, что раздвоенные понятия классической науки "по сути дела" — если проникнуть за превращенные формы — тождественные, как противоположные определения одного понятия (противоположные атрибуты одного — абсолютного логического субъекта). Антиномичность — это лишь особенная (и превращенная) форма проявления этой тайной сути, этого всеобщего — и по сути неизменного — логического содержания. Движение теории — это движение проникновения (все более конкретного, глубокого, адекватного проникновения) в эту — неподвижную — суть вещей, в собственную внутреннюю (понятийную) суть, в идею.

Но XX век позволяет раскрыть принципиально иное значение этого "заключается...".

Антиномическая ступень противоположения (и отождествления) научных понятий и, далее, основных форм теоретической деятельности — это вовсе не оболочка какой-то внутренней, действительно всеобщей, не антиномической ("истинно диалектической") сути вещей и сути теоретического движения. Это — особое всеобщее. Это — форма всеобщего, существующая в диалоге, в споре с другим всеобщим, с иной определенностью бытия. "Всеобщее" Гегеля, взятое вне особенной (антиномической) формы развития, вынесенное "за скобки" антиномий, — это хотя и "очень диалектическое", "чисто диалектическое", но неработающее, апостериорное всеобщее. Да, диалектическое тождество — это истина антиномий классической науки, но только в том смысле, что антиномии — это истина, смысл, содержание (и форма) диалектического противоречия, разумной деятельности в период XVII — XIX вв. Действительное всеобщее — это особенное, способное превращаться', это — понятие, постоянно, заново и заново, полагающее свою нетождественность с бытием. Точнее (сказанное выше лишь парафраза) — новую определенность бытия полагает, конечно, не понятие само по себе, но лишь понимающий человек, бытием своим (деятельностью) актуализирующий определенные формы бытия вещей.

Обнаружить границу антиномического развития теории — это вовсе не означает обнаружить, что "за этими антиномиями" лежит некое "истинно диалектическое противоречие" (Гегель). За антиномиями классической науки нет никаких бомовских "скрытых параметров".

Что касается гегелевской "истинно диалектической" разумности (снимающей антиномичность теоретических понятий), то эта разумность достигается ценой страшной жертвы — понятие бытия (т.е. предметности, выступающей за закраину любого понятия) отождествляется с бытием понятия, логика бытия отождествляется с бытием логики (одной-единственной логики). Эта логика — пока она замкнута "в себе", в своей бесконечности — действительно диалектична, развертывается от абстрактного к конкретному, от внешних определений бытия к определению его сущности, но она не способна раскрыть (пред-полагать) новую определенность бытия, не способна выйти за свои пределы — к новой, качественно иной логике, актуально более абстрактной (в начале логического движения), но потенциально более конкретной (способной развернуться в новую конкретность).

В современной научно-теоретической (в потенции — логической) революции гегелевская жертва уже не нужна для раскрытия диалектического мышления. В этой революции — без всяких "скрытых параметров" (дескать, "за антиномиями скрывается нечто более глубокое...") антиномическая всеобщность мышления и деятельности переходит в иной, столь же особенный тип всеобщности (в парадоксы взаимопревращения теорий и теоретических систем), актуализируется иная определенность бытия и соответственно возникает новый (иной) идеал понимания "сути вещей"⁵⁸.

В определенном смысле новейшая логика мышления, возникающая в XX в., ближе к Античности, чем к науке XVII — XIX вв.

В современном мышлении вновь (ср. Зенон и спор Аристотеля с Зеноном) актуальна задача воспроизвести в теоретических понятиях (это уже "теоретические понятия" в кавычках) бытие как проблему, как трудность, как апорию⁵⁹. Не вывести бытие за пределы теории (как хотел бы Кант), не растворить бытие в теории, в понятии (как хотел бы Гегель), но понять бытие как нечто вне-понятийное, не тождественное мышлению. Но что тут тогда означает требование "понять"? Это означает: понять бытие в понятиях... иной логики, в контексте иного всеобщего, то есть осуществить общение разумов, диалог логик. Таков парадоксальный идеал современного (XX в.) мышления. Идеал этот возможно определить и иначе: мышление XX в. стремится соединить и взаимоосветить два смысла "самообоснования логики", идею диалога логик (см. "Мышление как творчество") и идею онтологического парадокса (см. эту книгу).

Но я забежал далеко вперед. Это — предмет особого разговора. Сейчас было существенно лишь напомнить этот поворот, поскольку в контексте логической революции XX в. раскрывается новый смысл кантовской проблематики (логической проблематики XVII — XIX вв.). — Новый смысл диалога Кант — Гегель.

Гегель прав внутри теории (внутри безвыходно одной теории);

Кант — в точке возникновения теории (для Канта это опять-таки одна-единственная, абсолютная точка). Спор Кант — Гегель — непрекращающийся спор (диалог) философской логики Нового времени.

Ведь без стремления к "абсолюту" (замыканию на себя) бесконечного развития теоретической мысли, без соблазнов абсолютного тождества бытия и мышления философия Нового времени (т.е. логика познания) так же невозможна, как без стремления к выходу за пределы теоретизирования, в сферу внетеоретического бытия, без соблазнов разрушить всякое наличное тождество мышления и бытия...

Но наиболее существенно в контексте нашей проблемы (сопряжение кантовских "идей разума" и Галилеевых "монстров понимания" см. ниже), что Кант сам — в "аналитике основоположений" и в размышлениях об "идеях разума" — начинает диалог Кант — Гегель. Кантовские "идеи разума" — это и есть осуществление такого диалога и попытка синтеза — парадоксально неудавшаяся попытка синтеза — собственного кантовского и предгегелевского истолкования теоретической миссии разума.

Я имею в виду следующее. "Идеи разума" — по мысли Канта (см. "Критика...": "Аналитика основоположений" и "Трансцендентальная диалектика", особенно книга первая) — должны быть своеобразной квадратурой круга. Они должны, во-первых, так систематизировать категории рассудка и всю систему рассуждений, чтобы изнутри придать этим рассудочным понятиям и суждениям логическую всеобщность и необходимость, они должны служить самообоснованием аналитики рассудка, с тем чтобы не приходилось обращаться к эмпирическим предметам, чтобы теория (мы расшифруем — "классическая теория") оказалась одновременно бесконечной и... замкнутой, чтобы "тождество бытия и мышления" в конечном счете составило содержание (истину) рассудочной теории.

Это, так сказать, гегелевская задача "идей разума". Но, во-вторых, разум должен, чтобы выполнить свою первую задачу, проецировать вне себя идею предмета познания, несводимого к системе понятий и суждений, но придающего смысл самой целостности, самому единству "системы категорий", в тождестве целостности и всеобщности, логической необходимости и — ориентированности на практическую истинность... Здесь и возникают коренные антиномии познания и мышления в целом.

Это — собственно кантовская миссия "идей разума".

"Идеи разума" Канта предельно парадоксальны именно потому, что в них начинается — изнутри кантовской системы — диалог Канта с Гегелем об основных определениях разума. Об определениях разума Нового времени, втягивающего в себя все категории рассудка и превращающего рассудок в радикально иную познавательную деятельность — в "способность суждений", "в синтез воображения", в пред-определение "практического разума".

* * *

С какого звена ни начни, как ни подойди к "обращению теоретического знания" (в его двух циклах, в двух движениях челнока), мы все время упираемся в парадоксальную природу идей разума.

"Идеи разума" должны (и не могут) стать источником всей конструктивной работы познания. Идеи разума должны быть предельно аналитичными, формальными и... предельно синтетичными, содержательными, ориентированными на всеобщий предмет (мир... природу...). Идеи разума должны систематизировать таблицу суждений, быть высшей ступенью развития формальной логики и — эти же идеи — должны превращать логику суждений в логику понятий, осуществлять трансцендентальную дедукцию.

Но все же что можно сказать об "идеях разума" содержательно, а не только в форме требований к ним ("идеи разума" должны...)?

Ответ на этот вопрос дает — по мысли Канта — эксперимент над идеями чистого разума. Эксперимент этот — решающий для самого Канта; он формирует сквозной стержень всей "Критики...".

Логика этого эксперимента составит основу всего нашего последующего изложения. Сейчас лишь несколько вступительных соображений.

Понимание "аналитического цикла" в кантовской схеме "перенормировки" научного знания все время упирается — мы неоднократно убеждались в этом — в проблему изначального формирования (изобретения) "идей разума", в возможности анализа — обращенного на предмет познания и на субъект теоретической деятельности — как конструктивной силы... Термин "сила" здесь не случаен.

Ведь мы — вместе с Кантом — находимся в конце XVIII в., и Кант рассуждает — по отношению к силам Разума — в духе все тех же классических теорий — в духе Ньютона (не Галилея).

Возможно — простоты ради — сказать, что у Канта "регулятивная роль основоположений разума" — это проецирование — на движение самой науки — того метода, который был разработан классической механикой, и прежде всего Ньютоном, Лагранжем, Эйлером для анализа движения материальных точек (систем).

Исходные принципы разума — это "силы", приводящие в движение рассудок, это — динамические причины конструирования научных законов и объектов возможного опыта. Но эти силы вводятся a priori, с чисто объяснительной целью (для того, чтобы объяснить то или другое наличное движение научных рассуждений).

Собственная природа и логическая необходимость этих творческих сил разума совершенно необъяснимы, иррациональны. Силы эти (принципы разума) определяются только по их следствиям, силы рассчитываются по движениям. Реально динамика научного познания может быть представлена исключительно в кинематической, точнее — в геометрической, форме. Или, если говорить без аналогий, синтетическая, продуктивная, творческая способность теоретического разума Нового времени рационально представима только математически (как это происходит...), но не философски (не "по причине"...). Полная параллель с ньютоновскими силами. И эту параллель возможно продолжить дальше, вплоть до логической катастрофы XX в.

По своему содержанию (по априорной заданности своего содержания) классические теории (в естествознании в первую очередь, но не только в естествознании) были нацелены на то, чтобы воспроизводить — дедуктивно, аналитически и геометрически — силу (энергию, действие...) как нечто в науку не исходящее, но провоцирующее всю архитектонику науки. Но та же схема относилась и к пониманию человеческих сил, способностей, воли...

Предел развития такой теории обнаруживается там и постольку, где и поскольку (в XX в.) становится необходимым — явно, сознательно — воспроизводить (?) в теории (??) "вещь в себе"⁶⁰ (само-действие, "квант действия") и становится невозможным всякое умалчивание, проваливается любая попытка включить в теорию "логический субъект" и "субъект логики" неявно, тихой сапой только через следствия, на путях геометро-аналитического отображения.

И — по аналогии (но дело здесь не только в аналогии, а гораздо глубже): если говорить о силах разума (точнее и уже — о силах разума теоретического, нацеленного на познание...), то возможно сказать так: творческую силу теоретического (чистого) разума в XX в. оказывается необходимым фиксировать — теоретику-физику — и понять — философу-логику — уже не в качестве априорной "формы форм", не в качестве неподвижной причины "рассудочного анализа" и "математических конструкций", не в качестве "психологии научного творчества", не в качестве физиологических, наследственных познавательных "способностей", не в качестве раз навсегда заданной логики, способной лишь к развертыванию, но не к изменению. "Сила" разума в XX в. выступает как особый предмет логического осмысления, а вопрос о природе этой "силы", о начале идей разума — в их историо-логической определенности, — вопрос о процессе формирования этих идей перестает быть запрещенным метафизическим вопросом. Больше того, вопрос об историческом изобретении и превращении (обоснований?) начал человеческого разумения⁶¹ становится коренной проблемой философского мышления в целом.

Но — стоит поставить проблему так — сразу припоминаешь, что и у Канта с "идеями разума" не все гладко.

И "вещь в себе", и "ноумен" разума — вещи (силы?) коварные. По замыслу, демонстративно, они выведены за пределы теоретического знания, но они же — неясно, в качестве пугала (и соблазна) — воспроизводятся и действуют внутри теоретических конструкций, они придают научной системе понятий (вспомним "Архитектонику...") статут саморазвивающейся (в "бегстве от чуда") содержательной формы, статут формы познания, а не просто самоудовлетворенной формы знания.

Анализируя "обращение знания", мы выявили этот парадокс по отношению к "вещи в себе". Что касается "ноумена" идей разума (как некоего "субъекта логики"), то его парадоксальность (включение в теорию и — отстранение из теоретической структуры; конструктивность — аналитичность; априорность — историческая детерминированность...) является, на наш взгляд, основой всех тайн кантовской "Критики..." и основной "точкой" сопряжения механики Галилея и "трансцендентальной логики" Нового времени.

Впрочем, то, что "челнок теоретического обращения" не срабатывает и буксует как раз в точке "идей разума", — это не наше открытие, это понимал Кант, это было — для Канта — основной трудностью "Критики чистого разума". Это было — уже не для Канта — основной трудностью всей нововременной логики в целом... Для разрешения этой трудности Кант специально продумывает свое отношение к исследовательской (экспериментальной) программе Галилея и строит решающий эксперимент по отношению к возможностям теоретического разума.

Но прежде чем непосредственно приступить к реконструкции кантовского эксперимента — здесь и зарыт корень проблемы "Галилей — Кант" (парадоксы самообоснования логики "на входе" в мышление Нового времени и "на выходе" из этого мышления), восстановим сознательное кантовское "Auseinandersetzen" (объяснение, размежевание, разбирательство) с реальной историей своего исследовательского замысла.

Корешок отложим напоследок.