Жизнь Селина

Фредерик Виту

Фрагменты книги

Перевод с французского В. Иорданского

1929 год... Луи Детуш только что переехал на Монмартр и очень быстро завел там новых друзей. Художники, актеры, певцы из мюзик-холла окружали его живописной толпой. Врач забавлялся...

Но приходилось выполнять и повседневные обязанности. Именно тогда Селин поступил на работу в новую фармацевтическую лабораторию. Правда, он пользовался любым предлогом, чтобы отлынивать от службы. К тому же Людвиг Райхман и Лига Наций оплачивали ему частые ознакомительные поездки по всей Европе. Он оставался врачом...

Но врач еще и писал. И это несомненно было наиболее важной, хоть и тайной, частью его жизни. Начиная с 1929 года он работает над “Путешествием на край ночи”, пишет урывками, лихорадочными приступами — неистово сочиняет, переделывает, используя часы, украденные у ночи, у больных, у поликлиники. Число страниц растет...

К апрелю 1932 года он все закончил, отредактировал, перепечатал на машинке. Доктор Детуш пустился на поиски издателя. Этот последний акт разыгрался еще до официального рождения Селина — то есть до 15 октября 1932 года, когда написанная им книга появилась на прилавках.

1929—1932 годы... Как и прежде, Селин выглядит человеком раздвоенным. Трудно свести воедино портреты, которые много позже нарисовали его близкие. Он буквально соткан из противоречий, к тому же очень скрытен. Есть, наверное, только одно слово, помогающее соединить разные его облики; это слово — любознательность. Любознательность подталкивает Селина к изучению тайн общества, его закулисья, бытия отверженных и маргиналов. Медицинская любознательность побуждает его метаться от одного больного к другому, из страны в страну; он — увлеченный своим делом гигиенист, его интересует подлинно новаторская социальная медицина. И наконец, литературная любознательность толкает его к освоению новых романных территорий, хотя вначале он, вероятно, и сам не отдавал себе в этом отчета.

И все-таки пока он остается прежде всего врачом — и в общественной, и в личной жизни.

В августе 1929 года Луи и Элизабет поселились в доме № 98 по улице Лепик на Монмартре. Из Клиши их изгнали клопы и пригородная скука. Новый, но уже обветшавший дом с неприглядным фасадом желтовато-кремового цвета стоял в самом начале улицы Жирардон и смотрел в сторону холма; по два окна на каждом этаже; никаких архитектурных излишеств. Дом этот смахивал на приспособленный под жилье амбар. Их квартира находилась на четвертом этаже, под самой крышей, вход в глубине двора. Они оказались вдали от городского шума, внизу раскинулся Париж. Декорации для “Жизни богемы”.

Внутренняя обстановка? “Буржуазная, во вкусе сельского врача, может быть, священника. Простой стол, сверкающие, натертые воском бретонские шкафы, кресла в том же стиле, широкий диван, высокая ковровая ширма, на полу — умело разбросанные половики, на стене — небольшая пастель с изображением танцовщицы, подписанная Дега, две или три безделушки, а из окон — вид на Париж! Ах, Париж!.. Париж и его небо!..”

До июня 1944 года, до своего бегства — то есть до конца войны и до конца того, что можно назвать миром Селина, он по сути не покидал Монмартра... Отсюда он будет наблюдать оккупацию. А также союзнические бомбардировки Парижа и его пригородов в 1944-м. И создавая символ разрушенного города, апокалиптический и бредовый, писатель изобразит в “Феерии для другого раза” траченный молью, затертый временем холм Монмартра, который разваливается, рушится под взрывами бомб... Покидая Монмартр, Селин уничтожит это место одним росчерком пера, словно не желая ничего оставлять за спиной. <...>

Три года — много это или мало для того, чтобы выработать свой стиль и потрясти основы французской литературы? Пусть каждый ответит на этот вопрос сам. Со свойственной ему склонностью к преувеличениям Селин говорил о десятилетнем труде. Правда, если иметь в виду работу над “Церковью” и увидеть в ней первые наброски будущих диалогов, то с таким сроком можно согласиться. А еще можно вспомнить известную фразу Пикассо. Как-то некий посетитель удивился тому, что тот зарабатывает столько денег на картинах, которые пишет очень быстро; художник ответил примерно следующее: картину он, может быть, и создал за пять минут, но обдумывал ее более двадцати лет...

Своему издателю Роберу Деноэлю Селин рассказывал о десяти сменявших одна другую версиях “Путешествия” и более чем двадцати тысячах рукописных страниц. На самом деле Селин писал как одержимый, лихорадочно. По нескольку слов в строке, по нескольку строк на странице, которая становилась судорожным отражением его видений, его ритма, его бреда. Он мало правил, предпочитая писать заново. Поэтому названное им число страниц не следует считать важным показателем. К тому же первая рукопись романа исчезла. Сохранился лишь напечатанный на машинке и выправленный рукой автора вариант, который он во время оккупации продал ювелиру Бинью.

Итак, всего три года понадобилось Селину на то, чтобы написать “Путешествие”... Собственно, истинная биография писателя должна сводиться к самому важному: запечатлеть процесс работы, описать часы сочинения одной книги, потом другой, третьей... показать живое творчество. Остальное — лишь анекдот, детали, забавные эпизоды. “Ремесло писателя — научиться писать”, — утверждал Жюль Ренар. Всю свою жизнь Селин пытался овладеть этим ремеслом, дойти до последних пределов в поиске собственного стиля. Достаточно взглянуть на разницу между относительной стилистической сдержанностью “Путешествия” и взрывной силой последней прозы. С 1929-го и до самой смерти Селин не прекращал писать или, если угодно, учиться писать.

Так что рассказать о его жизни — значит рассказать о его ремесле. Но как?

Книги — это плоды одиночества и дети тишины, заметил Марсель Пруст. Как нарушить это одиночество? Как выстроить в ряд фразы, слова, звуки, чтобы получился рассказ о тишине? Селин, который нас интересует, это вовсе не Селин играющий, не тот блестящий рассказчик и саркастический свидетель, который жаждет привлечь к себе всеобщее внимание. И не отчаянный соблазнитель, который начинает скучать задолго до момента торжества. И не молчаливый врач, утративший иллюзии, неудачливый исследователь, которого после ранения в голову преследует мучительный шум в ушах... Не экстравагантный крикун и неутомимый путешественник к собственным пределам и на край света. Нас интересует Селин пишущий, Селин, который вновь и вновь возвращается к тексту, что-то выбрасывает, ищет способ выразить свои переживания, чувства, надежды, свой протест. Селин, который воображает, вспоминает, становится демиургом... Но на самом-то деле можно лишь кружить вокруг этого молчания, ловить его отзвуки, собирать крохи от тайны, к которой нам не дано приобщиться.

Снимая в 1956 году “Тайну Пикассо”, Анри-Жорж Клузо решил запечатлеть сам акт творчества, заснять художника в самые важные мгновения. Попытка увлекательнейшая. Попытка обманчивая. Действительно, на наших глазах возникало произведение. Но что за произведение? Пикассо ни на миг не забывал, что его снимают. В общем-то он играл роль художника. И перед камерой лишь изображал то дело, которым обычно занимался в тишине и одиночестве. Мы присутствовали при показе творческого акта, а не при подлинном творческом процессе. Что уж говорить о попытке запечатлеть писателя, занятого сочинением романа, о попытке подсмотреть, как час за часом, день за днем и год за годом создается литературное произведение?

Три года он писал “Путешествие”...

Меня здорово зацепило. Часик здесь, полчаса там, в конце суток. В ту пору я ночами дежурил в “Скорой помощи” Клиши. Видел такое, вообразить невозможно!.. На заре возвращался к себе, отсыпался. А затем наряд писанины... Естественно, то, что у меня получалось, не походило во всех деталях на то, что я раньше задумывал. Был разрыв, обусловленный так называемым дарованием, темпераментом, да назовите это, как вам угодно. Художник никогда не бывает свободен.

На постоянно звучавший вопрос: а можно ли верить Селину? — мы ответим другим вопросом: а кому же и верить, если не ему? Конечно, надо принимать во внимание роль обстоятельств и помнить о склонности Селина к преувеличениям. Нельзя забывать и о том, что писал он урывками, когда придется. Луи Детуш утром был химиком, а вечером — то врачом, то писателем, как получалось. Для сна и отдыха удавалось выкроить лишь несколько часов. К тому же иногда на него накатывало, и он вел себя как настоящий донжуан. Пусть каждый читатель делает из этого свои выводы. Ведь трудно сказать, понимал ли себя и сам Селин.

Пишу я как могу, когда могу и где могу. В течение всей моей жизни, на которую я зарабатываю с двенадцати лет и без перерыва (за исключением четырех лет войны), я воровал по часу, по два у своих работодателей, обкрадывал собственный заработок ради осуществления моих скромных замыслов. Пишу наспех, как и жил всегда — наспех. Так я и учился, отрывая часы от ежедневного бродяжничества; так я написал свои большие книги — отсюда торопливый, сбивчивый тон, за который меня упрекают и который считают искусственным. Однако же именно так я и говорю. Я “не стилизую”.

Показать Селина за работой, рассказать о его писательской жизни — значит прежде всего изобразить человека стремительного, который спешит поскорее поймать, не упустить толпящиеся у него в голове образы, ритмы, сюжеты, фразы. Он сочинял на одном дыхании или одним рывком. Его почерк не был приглаженным, он словно выплескивался — почти нечитаемый — на лист бумаги. Знаки препинания плясали, мысль неслась от идеи к идее, ей помогали тире, резкие переходы... Конечно, Селин был стилистом! Но его стиль создавался отнюдь не ценой бесконечных исправлений, перестановок, переделок, добавлений и вычеркиваний. То, что попадало на страницу, не было заранее продумано и взвешено. Селин работал с тканью повседневности, со словесной материей, а не с вечными понятиями и умозрительными образами.

Первая страница, первое предложение... И пошло, мне осталось лишь скользить до конца. До края ночи!.. Движение началось. Что касается тона, то я ничего о нем не знал, многого не понимал, несмотря на размышления над чужими книгами и их изучение. Просто мне казалось, что так будет лучше. Я уже видел всю книжку в целом; да и часть за частью; ее завершенную архитектуру. Так сочинялись все мои произведения. На долю случая не оставалось ничего...

Селин, видимо, не лгал: “...я ничего о нем не знал, многого не понимал”. Наверное, он и на самом деле не просчитывал мощность потрясающего заряда новизны, взрывную силу своих произведений. Вот так, словно сами собой, часто возникают великие изобретения... У истоков литературного творения иной раз лежит своего рода наивность или счастливая безответственность. Благословенно мгновение, когда не ищут, а находят. Несомненно, когда Луи Детуш работал над “Путешествием на край ночи”, с ним происходило нечто подобное. И ему не хватит всей жизни, чтобы понять значимость своего творения.

14 апреля Луи оставил свою рукопись у Галлимара. Немного погодя он отправил роман в издательство Деноэля. Надо полагать, у него имелось несколько машинописных экземпляров. Одну копию он послал своей первой жене Эдит, которая теперь была замужем за полковником Лебоном. Селин продолжал время от времени встречаться с ней, когда приезжал за дочерью, привозил ее обратно. Иногда он и просто наносил им визиты. “Его речь, — рассказывает сегодня госпожа Фолле-Лебон, — походила на его книги. Он говорил так, как написал “Путешествие на край ночи”. Эта книга, по правде говоря, меня немного шокировала. Рукопись мы получили. Впрочем, мой муж, относившийся к нему не очень хорошо, проглотил роман за ночь и сказал мне: “Эта книга наделает шуму, я никогда не читал ничего подобного”. В его устах это было похвалой”.

Соседка Селина по квартире в Клиши Жанна Карайон вспоминает, как однажды у нее в дверях появился доктор:

Он положил толстую рукопись на стол. “Вот мой Медведь. Роман окончен”. Сам автор выглядел очень изменившимся, похудевшим, лицо иссохло, стало совсем другим. Неужели он выложился до такой степени? Под картонной карточкой я увидела заголовок: “Путешествие на край ночи”. “Другие экземпляры я отправил Деноэлю и Галлимару. Читайте не торопясь”.

Но в писательском ремесле далеко не всегда можно “не торопиться”. Некоторое время спустя пришла победная весть: Деноэль взял Медведя и готовит контракт. Чуть позже принял его и Галлимар, но слово уже было дано первому...

“Я отправился забирать свой экземпляр на улицу Себастьян-Боттен. Там отовсюду выглядывали люди, чтобы поглазеть на меня, словно я был хорошенькой женщиной”.

Что же произошло на самом деле?

У Галлимара чтение “Путешествия” первоначально было доверено Бенжамену Кремье. Чуть позже на заседании литературного комитета, в который наряду с другими входили Жан Полан, Рамон Фернандес, Андре Мальро, Гастон Галлимар и Эмманюэль Берль, Бенжамен Кремье доложил о своих впечатлениях от романа, хотя целиком рукопись еще не прочел. Но он хотел, чтобы с отрывками из нее познакомились и его коллеги. Рукопись перешла к Андре Мальро и Эмманюэлю Берлю. Позднее Берль рассказывал Патрику Модиано о Селине: “Это был настоящий писатель. И даже более того. Я познакомился с ним в “Нувель ревю франсез” в момент, когда Бенжамен Кремье отверг “Путешествие на край ночи”, вернее, отсрочил решение вопроса. Тогда-то я и увидел Селина, проходившего мимо. Я его остановил и сказал, что мы с Мальро прочли его рукопись и находим, что у него есть свой голос...”

Однако, несмотря на поддержку Берля и Мальро, роман напугал почтенный литературный комитет Галлимара, возглавляемый Бенжаменом Кремье. Кремье заявил, что должны быть сделаны поправки и сокращения, на что Селин никогда бы не пошел. Но это уже не имело значения. Луи Детуш еще раньше, почувствовав сдержанность Галлимара, переслал второй экземпляр в издательский дом “Деноэль”, где не колебались ни минуты. Всю свою жизнь писатель сохранял признательность Роберу Деноэлю за то, что тот сразу, с таким горячим восторгом принял роман. Позднее Селин рассказывал, что оба издателя ответили ему одновременно, — но это он придумал, чтобы приукрасить историю. Процитируем письмо, отправленное им Мильтону Хиндусу 28 июля 1947 года:

Они оба приняли роман в один день, но Деноэль двумя часами раньше, чем “НРФ”. В “НРФ” “чтецом” был Кремье, он ставил какие-то условия... Победил Деноэль — Это единственная моя рукопись, бывшая когда-либо “на чтении”. Все остальные он публиковал на доверии, никогда предварительно их не читая — А вообще мне совершенно наплевать на то, что издатель может думать о моих книгах — Да и нет нужды справляться о его мнении — Его вкус неизбежно плох — иначе он не занимался бы этим ремеслом полубакалейщика-полусводника.

Понятно, почему Селин выбрал Деноэля. Ведь именно тот издал “Северный отель” Даби, который произвел на Селина такое впечатление. Заметим, что Робер Деноэль и его партнер Бернард Стил совсем недавно расположились в старой заброшенной часовне на улице Амели, решив организовать издательский дом.

Робер был сыном профессора бельгийского университета. Этот дерзкий, богемный, имеющий расплывчатое представление о цене денег молодой человек широкими шагами прокладывал себе путь в Париже. Возможно, на первых порах ему помогала хрупкая женщина, владелица галереи современной живописи на Левом берегу. Ходили такие слухи. Возможно, через нее Деноэль установил отношения с богатым американцем Бернардом Стилом. Оба были иностранцами, но вышли из совершенно разной среды, общими у них были молодость — ни тому, ни другому еще не исполнилось тридцати, — дерзость и честолюбивое желание основать в Париже издательский дом, который заставил бы говорить о себе. Из них двоих с меньшим акцентом по-французски изъяснялся Бернард Стил.

Известность издательству принесла премия “Ренодо”, за год до того присужденная “Невинному” Филиппа Эриа. Теперь здесь печатали еще и многочисленные книги по психоанализу, а также “Французское психоаналитическое обозрение”, которое раньше выходило у Дуэна. А ведь Селин спорадически проявлял интерес к психоанализу, так что, возможно, это стало дополнительным аргументом при выборе издателя. Существует и такое мнение.

Итак, однажды вечером Робер Деноэль обнаружил на своем рабочем столе объемистый пакет, содержавший девятьсот машинописных страниц “Путешествия”. Там же лежал небольшой роман какой-то дамы, и на упаковке значился ее адрес. Ночью издатель начал читать толстенный роман и пришел в полный восторг. Макс Дориан, в 1930 году поступивший к Деноэлю на должность ответственного секретаря, вспоминает, как среди ночи ему позвонил патрон:

“Мой дорогой друг, — сказал он мне, — я залпом прочел двести пятьдесят страниц рукописи Селина, и если она до конца выдержана в том же духе, то в руках у нас шедевр... Я только что звонил Бернарду и прошу вас с ним завтра утром приехать пораньше. Хочу, чтобы вы побыстрее высказали свое мнение, и мы примем решение. У нас еще есть время, мы издадим “Путешествие” к Гонкуру. Спокойной ночи, до завтра, я снова ныряю в свой океан”.

Дальнейшее чтение укрепило энтузиазм Деноэля. Это напоминало солнечный удар. Один из тех редчайших солнечных ударов, которые составляют высшую радость, оправдание и благословение ремесла издателя, дают обжигающую уверенность, что вот наконец-то он напал на сокровище, мало того, на автора с уникальным, неповторимым голосом, с новым взглядом на мир, в том числе на собственный внутренний мир. Деноэль буквально задохнулся от романтической свободы “Путешествия”, от его сбивчивого лиризма, от обнаженной — до содранной кожи — дерзости. На следующий день он заставил прочитать роман Бернарда Стила, потом передал рукопись Максу Дориану. Без согласия партнера Деноэль не мог ничего сделать. Макс Дориан вспоминает, что в то время издательство испытывало финансовые трудности — плохо продавалась детская серия. Но Бернарда Стила удалось убедить без труда. Он был евреем, но едва ли заподозрил в Селине скрытого антисемита, это проскальзывало в “Церкви”, но совсем не было заметно в “Путешествии”. У Стила тогда не имелось нужных денег для запуска книги в производство, и он позвонил матери в Соединенные Штаты. “Похоже, разговор был долгим и оживленным, и по сияющему лицу Деноэля мы угадали результат. Вопрос улажен”.

Следовало незамедлительно связаться с автором, не подписавшим эту замечательную рукопись и даже не оставившим своего адреса. Подробности истории рассказывает молодой романист Робер Пуле, который за год до того напечатал в издательстве “Деноэль” романы “Ханджи” и “Панель”:

Тут-то и вспомнили, что огромная рукопись была доставлена вместе с другим текстом, и его автор, не столь беспечный, не забыл сообщить сведения о себе. Посыльный Деноэля бросился по указанному адресу; там проживала некая дама — немного художница, немного синий чулок. Дело происходило на Монмартре. По крикам, которые испускала дама, можно было догадаться, что несчастная решила: она отмечена богами и впереди ее ожидает громкий литературный успех, а также благодарность грядущих поколений. Но тут между двумя комплиментами она расслышала следующую фразу:

— Конечно, в вашей книге есть смелые места!.. Будем надеяться, что удастся избежать суда.

Дама содрогнулась. Она не писала ничего непристойного, никогда в жизни. Посыльный добавил:

— И ваша рукопись такая толстая...

— Как?.. Сто пятьдесят страниц через два интервала с широкими полями?..

Все разъяснилось, стало понятно, что восторг Деноэля вызвал не скромный роман, в котором дама рассказывала чувствительную историю, думаю, свою собственную, а очень толстая рукопись, доверенная ей “на всякий случай” соседом с нижнего этажа, “безумным врачом”, который сказал ей: “Раз уж вы отправляете своего медвежонка к торговцу макулатурой, присоедините к нему и моего кашалота”.

Поняв, что случилось недоразумение, посыльный рванул с места. Этажом ниже он обнаружил “безумного врача”, который только что проснулся, как и положено человеку, дежурившему ночью, ведь Клиши — это ножевые раны, приступы белой горячки... И как раз в это мгновение в почтовый ящик Луи Детуша падало письмо от Галлимара с вежливым отказом.

Вот каким образом была заключена сделка.

Луи Детуш сразу же отправился в контору Робера Деноэля на улицу Амели.

Я увидел перед собой, — писал Деноэль, — человека столь же необычного, как и его книга. Более двух часов он разговаривал со мной как врач, который все повидал в жизни, как человек исключительной прозорливости и совершенно отчаявшийся, а еще — страстный, циничный и все-таки вызывающий жалость. Он стоит у меня перед глазами... Нервный, дерганый, с жестким и проницательным взглядом синих глаз, со слегка растерянным выражением лица. Меня особенно поразил один его жест. Его правая рука ходила из стороны в сторону, словно сметая все со стола, а указательный палец постоянно на что-то показывал. Он говорил мне о войне, о смерти, о своей книге; говорил то порывисто, то как человек искушенный, которому надоели все эти житейские комедии, избавившийся от всех иллюзий. Речь его была сильной, образной, но иногда в ней проскальзывали навязчивые темы. В том, что он говорил, лейтмотивом проходила мысль о конце — и его, Селина, собственном конце, и конце мироздания. В его описании человечество представало изголодавшимся по катастрофам, влюбленным в кровавые бойни. По лицу писателя бежал пот, взгляд словно обжигал.

Само собой разумеется, Робер Деноэль сообщил ему о своем намерении незамедлительно опубликовать “Путешествие на край ночи”. Был составлен договор, и 30 июня его подписали обе стороны. Речь не шла, как часто намекали, о сказочных процентных отчислениях, на которые издатель согласился в пользу автора; нет, это был типовой договор с довольно жесткими по отношению к Луи Детушу статьями. Никакого задатка в счет авторских прав не предусматривалось. Лишь после продажи четырехтысячного экземпляра — выплата 10 процентов от выручки, доля увеличивалась до 12 процентов при продаже от 5 до 10 тысяч экземпляров и до 15 процентов, когда будет продано от 10 до 50 тысяч. 18 процентов предполагалось выплачивать после реализации 50 тысяч книг. Дополнительные права на роман делились между автором и издателем поровну. Издательство “Деноэль” сохраняло право на публикацию последующих пяти прозаических произведений автора — романов или новелл — на тех же условиях, что устанавливались первым договором.

Издательская машина была запущена, и в октябре книга должна была увидеть свет. Любопытно было наблюдать в этот период за поведением Луи Детуша; оно опять полно противоречий, в которых отражаются его тревоги, его отрешенность и одновременно страстность.

Как мы отмечали, он не знал механизмов издательского дела... Напомним, что на рукописи, доставленной к Деноэлю, не было ни его имени, ни адреса. Удивительная небрежность! Уж подписать-то рукопись следовало. Именно тогда он выбрал себе псевдоним Луи-Фердинанд Селин, в память о своей бабушке по матери Селине Гийу. В память о прошлом, о счастливой поре детства, хотя, возможно, он идеализировал ту эпоху.

Теперь книга была закончена, принята. Псевдоним выбран. Остальное его не касалось. Отныне он мог вздохнуть свободно. Вновь окунуться в деятельную жизнь, заняться наукой, искать новые впечатления. Прежде всего он хотел избавиться от кошмаров, от призраков, от видений, преследовавших его все время работы над книгой. Вот почему он не захотел читать верстку “Путешествия”. Этой работой он загрузил, как и обещал, Жанну Карайон.

Сейчас произведение в работе на улице Амели, куда автор редко захаживает. Он не хочет сам держать корректуру: ему нужно забыть гигантское напряжение последних лет, смертные муки превращения в писателя. Ему объясняют причины задержек: обескураженные “необычным” текстом наборщики выбрасывали из него запятые. “Они хотят, чтобы я писал как Франсуа Мориак!” Приходится повторять набор. Корректуре нужно приноровиться к словарю, к стилю, к синтаксису того, кто только что превратился в Луи-Фердинанда Селина.

На самом деле бегство Селина объяснялось не только потребностью в разрядке. Таким образом выражалась и некая форма страха. Или безответственности. Он поступил со своей книгой так, словно швырнул камень в болото. И отказался понаблюдать, какие круги пошли по воде. Он немного смахивал на игрока в рулетку, который сделал свою ставку и боится смотреть, как подпрыгивает белый шарик. То же случится и со следующими книгами. Написав их, Селин пускался в бегство. Его вроде бы и не касались ни выход книги в свет, ни отклики в печати, ни реакция публики. Когда поднялась вызванная его памфлетами буря, снова та же позиция: нет-нет, это не я; иными словами, книга закончена — и он снова становится врачом, вновь обретает былое гражданское состояние: ведь в конце концов это была всего лишь книга, чувства, стиль, оставьте же ему его одиночество, и хватит об этом!

Разумеется, одиночество было относительным. И конечно, судьба “Путешествия на край ночи” была ему не совсем безразлична. Несколько известных нам писем, отправленных им Роберу Деноэлю в момент подготовки книги к печати, прекрасно показывают его состояние — то лихорадочное возбуждение, в каком он пребывал. Он ни на миг не оставляет издателя в покое. В свой текст он вцепился намертво. Он отказывается изменить его хоть на йоту. Не может быть и речи о том, чтобы убрать эпизод с галерой, позволяющий перейти от африканского периода к открытию Нью-Йорка. У него есть свое мнение даже об обложке, проект макета которой он набросал. Все это выглядит несколько странно для писателя, отказавшегося читать верстку.

Старина, умоляю, только ни слова не добавляйте, не поговорив со мной! И не заметите, как ритм рухнет — я один способен разобраться, что и как — Я выгляжу придурковатым, но прекрасно знаю, чего хочу — Ни одного слова. Обратите внимание и на обложку — Никакой опереточности — Никакого типографского слюнтяйства. <...> обложку тяжеловатую и незаметную. Так я считаю — Коричневого и черного или серого, пожалуй, или же серого и серого, ровные — чуть жирноватые буквы. И все — Этого достаточно — такого вот импрессионизма.

В сущности, нелогичное поведение вызывалось вечным страхом. Он боялся, что его предаст издатель. Боялся перечитывать себя, иначе говоря, себя оценивать. Боялся будущего. Боялся всего. Долгие периоды творческого озарения сменялись бегством и ослеплением. Писатель Селин, то есть обвинитель, внезапно превращался в безымянного врача, а также — в преследуемого, параноика.

Подведем итог. В марте 1932 года умер его отец. Месяцем позже Деноэль принял “Путешествие”. Элизабет находилась в Америке. Врач Детуш продолжал заниматься своей повседневной работой в поликлинике Клиши и редакторской работой у Галлье и в “Биотерапии”. Он был волен распоряжаться собой. Роман был в производстве. Ему хотелось от него отвлечься. Он был готов к новым приключениям.

Шедевр ли роман “Путешествие на край ночи”? Робер Деноэль был уверен, что да. Станет ли книга бестселлером? Издатель на это надеялся. Может ли роман претендовать на крупную литературную премию? Почему бы и нет.

Первопроходец Бернар Грассе еще в конце Первой мировой войны учил издательский мир: надо подготавливать выход романа в свет; книга — это еще и товар, который следует продвигать с помощью кампаний в прессе и рекламы; следует отчаянно блефовать в том, что касается будущих тиражей; нужен динамичный торговый напор, обработка заранее намеченной части общества. У всех осталась в памяти рекламная шумиха вокруг появившейся в 1921 году “Марии Шапделен” Луи Эмона, а двумя годами позже то же происходило с “Дьяволом во плоти” Радиге.

Увы! С деньгами у Робера Деноэля было туго, так что и думать не приходилось о громкой рекламе. И все же Деноэль постарался, пустил в ход всю силу своего убеждения и до дна исчерпал рекламный бюджет, чтобы разжечь интерес издательского мира, литературных критиков и читателей...

Издатель метался, будто черт по раскаленной сковородке, ни на минуту не забывая, что судьба книги и ее репутация, помимо всего прочего, зависят еще и от молвы, от слухов, передающихся из уст в уста. Так что сперва нужно было отыскать многочисленных слушателей, которые станут внимать его, Деноэля, речам. Он без устали наносил визиты, часто встречался с газетными репортерами и обозревателями. Лично написал письма десяткам журналистов. Мало того, ему в голову пришла мысль выпустить сколько-то именных экземпляров, которые не будут поступать в продажу. Это тоже должно привлечь внимание публики и польстить наиболее влиятельным писателям, среди которых следовало выделить членов Гонкуровской академии.

А сам Селин? Робер Деноэль на первых порах опасался, что укрывшийся за псевдонимом бунтарь откажется принимать участие в этой игре, предпочтет уединение и станет настороженно или с издевкой наблюдать за ходом событий. Начинающий автор, впервые выброшенный на литературную арену, обречен льстить, идти на уступки, делать почтительные поклоны и вести светскую игру. Он обязан заискивать, добиваясь внимания собратьев по перу и литературных обозревателей, без содействия которых известности ему никогда не добиться. Но совместимо ли все это с характером Селина? Оказалось, что да, вполне совместимо! Видимо, сам издатель не ожидал такого и был приятно удивлен. Конечно, Селин клялся всеми богами, что ему плевать на эту кухню; он не снимал маски брюзги и циника, но все же терпел рекламные и общественные тяготы, которые накладывала на него новая роль. И проделывал это не только покорно, но и основательно и даже с любопытством. При этом он не стеснялся прихвастнуть перед Деноэлем собственным цинизмом, словно таким манером пытался спасти свое лицо, показать, что он по-прежнему остается непримиримым анархистом, отлично понимающим правила игры.

Таково, в частности, его письмо к издателю от 2 сентября 1932 года:

...Скажите, сколько я могу у вас попросить экземпляров с “Напечатано для г-на Икс”... о чем вы любезно мне говорили. Я испытываю острое желание умилостивить нескольких клиентов этим (нрзб.) воздаянием. Слишком пошлым быть невозможно.

И в самом деле, слишком пошлым быть трудно. Нам известны некоторые посвящения, сделанные автором “Путешествия”. Все они выдержаны в тоне необычной для него скромной почтительности. Вероятно, вопреки очевидности следует попытаться различить в них высшую форму иронии? Итак: “Г-ну Жану Ажальберу, придающему нам смелости”. Или: “Г-ну Гастону Шеро, урок которого мы пытались усвоить с самым искренним почтением”. Немаловажно, что оба персонажа были членами Гонкуровской академии. Анри де Жувенелю, главному редактору газеты “Матен”, он написал: “Автору замечательного “Мирабо” с искренним почтением”. Очевидно, наиболее непринужденным и вольным остается посвящение Андре Моруа: “Идет дождь, дует ветер, северная погода. С искренним почтением”.

Действительно ли Селин верил, что ему удастся получить Гонкура? Сам он в этих материях разбирался неважно, но прислушивался к мнению издателя, и в душу его могла закрасться надежда. В любом случае, он готов был идти в бой и стоять до конца. На исходе лета 1932 года он объяснял анонимному адресату: “Я мечусь по Парижу в погоне за моей типографской корректурой!.. Надеюсь, ты основательно подготовил наше гонкуровское дело, в той мере, в какой на эти дела вообще можно влиять...”

Но как, собственно говоря, “влиять”? По просьбе Робера Деноэля 31 октября он написал Люсьену Декаву, который мог стать самым преданным его сторонником в комитете по Гонкуровским премиям. Написал он на бланке поликлиники Клиши, скромно представился, упомянул и о своей врачебной деятельности, и о работе в пригородном диспансере, и о военной медали. После этого письма Декав встретился с ним 2 ноября и обещал свой голос. Кстати сказать, до вручения премии они виделись еще раз. Деноэль устроил Селину встречу и с Леоном Доде.

Издатель предложил также предварить выход книги публикацией наилучших отрывков в изданиях вроде “Кайе дю Сюд”, “Эроп” и “Монд”. В октябре 1932 года не менее десятка парижских газет и журналов напечатали фрагменты романа. Теперь оставалось только ждать, какой прием окажут ему критики и читатели.

“Библиографи де Франс” в номере от 14 октября объявила о том, что официально книга поступит в продажу 20 октября. Но к тому времени немалое количество экземпляров уже ходило по рукам.

Для начала Робер Деноэль напечатал очень скромный тираж — три тысячи экземпляров. Он конечно же рассчитывал на успех “Путешествия”, но уверен в нем не был. Еще меньше — в Гонкуровской премии. Три тысячи были первым тиражом. На пробу. И надо сказать, что за первые два месяца ничего особенного в смысле спроса на книгу не произошло. Так что издатель с полным на то основанием писал адресату:

В прошлом году перед Гонкуровской премией мы предприняли большие рекламные усилия ради “Путешествия на край ночи”, но без какого-либо заметного результата. Только разгоревшийся вокруг премии скандал спровоцировал повышение спроса, а иначе все могло так и ограничиться двумя или тремя тысячами экземпляров.

Утешало только то, что критика немедленно откликнулась на книгу, и отзывы были весьма заметными, хотя и очень противоречивыми. Как выражаются сегодня, “Путешествие на край ночи” стало информационным событием. Но нужно ли напоминать, что в те годы средства массовой информации не играли в плане рекламы решающей роли, поскольку телевидения вообще не было, а радио не имело большого культурного влияния. Только печать, в первую очередь газеты, оживляла жизнь литературного микромира.

Сразу скажем, что и журналисты, и читатели, и писатели пребывали в растерянности. Как определить свою позицию, столкнувшись с текстом, который не с чем сравнивать, какую точку зрения выбрать перед этой вызывающей новизной, на какие правила опереться, чтобы вынести суждение о романе, в буквальном смысле слова неожиданном?

Нашелся человек, который выразил эту всеобщую растерянность. Им стал Робер Пуле. Деноэль настоял, чтобы тот прочел верстку “Путешествия”. Пуле был скептиком, и ему было жаль тратить вечер на литературные потуги начинающего. Но, едва приступив к чтению романа, он испытал потрясение. И особенно его поразил селиновский юмор!

...Мое удивление и мое восхищение были безграничны, и вызвало их рождение нового комизма, довольно похожего на комизм Чаплина, где всегда кроется некая ловушка, вполне оправданная и действенная. <...>

Такое суждение не просто разочаровало Деноэля, он пришел в бешенство. В результате он сухо заметил мне, что я не уловил главного. В лице автора “Путешествия” мы имели Данте вместе с Шекспиром, с большой примесью Сервантеса...

Так высказался Робер Деноэль. На мой вкус, его тон был слишком безапелляционным. Я остался при своем мнении и ответил даже более резко. Я был не прав.

Осень 1932 года была во Франции хмурой. В политической жизни ничего не происходило... Правда, начавшийся в сентябре—октябре литературный год был не более серым, чем обычно. Среди тех, кто мог в конце года претендовать на крупные премии — такие как “Фемина”, “Энтералье”, “Ренодо” и Гонкуровскую, выделяли Андре Бийи (“Нарумяненная женщина”), Робера Бразийяка (”Похититель искр”), Рамона Фернандеса (“Пари”), Марселя Жуандо (“Долговязый Тит”), Анри Пулайя (”Повседневный хлеб”) и Максанса Ван дер Меерша (“Дом в дюнах”). Но надо признать, что ни одна из этих книг событием не стала, и все они вскоре были поглощены милосердным забвением, даже если их авторы, благодаря другим своим произведениям, и остались в читательской памяти. Бесспорным явлением можно было назвать только “Путешествие на край ночи”. И жаждущая развлечений Франция превратила этот роман и возню вокруг Гонкуровской премии в бесконечный сериал, которым упивалась в течение долгих месяцев.

Главными героями сериала стали, несомненно, члены Гонкуровской академии.

Председательствовал среди них Жозеф Анри Бёкс, больше известный под псевдонимом Рони-старший. Он родился в 1856 году, был правоверным сторонником натуралистического направления; вместе с братом они написали кучу книг, которые принесли им известность, а теперь пылятся на библиотечных полках; позднее он уже один сочинял удивительные романы о жизни первобытного человека, такие, как “Борьба за огонь”, опубликованный в 1911 году. Рядом с ним в комитете заседал Серафен Жюстен Франсуа Бёкс, известный как Рони-младший; он пробовал себя во всех литературных жанрах и проявил устрашающую плодовитость, словно пытался при жизни собрать крохи известности, которая покинет его после смерти.

Леон Доде был членом-основателем Гонкуровской академии, он принимал участие в самом первом ее заседании. Монархист, антисемит из школы Дрюмона — и в то же время друг Марселя Швоба; его написанные желчью “Воспоминания” и сегодня восхищают гениальностью своих карикатур. Величайшая заслуга Доде состояла в том, что несколькими годами раньше он заставил-таки своих коллег включить в почетный список гонкуровских лауреатов Марселя Пруста.

С самого начала заседал в Гонкуровской академии и Люсьен Декав. Он родился в 1861 году. Проведенное в Монруже в крайней нужде детство и передовые, как принято говорить, идеи подтолкнули его к натуралистической школе. Задним числом он сочувствовал делу Коммуны. Романы “Казарма” и “Унтер-офицеры” принесли ему прочную и заслуженную репутацию антимилитариста. Он даже был привлечен к судебной ответственности за оскорбление армии и общественной нравственности. Люсьен Декав не был крупным писателем, зато слыл большим крикуном. Он держался в стороне от маленького литературного мирка, а с 1917 года, когда на место Октава Мирбо был избран Жан Ажальбер, а не находившийся под покровительством Декава Жорж Куртелин, он подчеркнуто сторонился коллег по Академии. С тех пор он голосовал заочно или сидел в большом зале ресторана “Друан” один, театрально заставляя официанта приносить ему бюллетень для голосования.

Другими членами комитета были Ролан Доржелес, прославившийся единственной книгой — “Деревянные кресты” (1919); Жан Ажальбер, бывший адвокат, а теперь романист, занимавший должность хранителя на гобеленной мануфактуре в Бове; потомство сохранит в памяти его имя только потому, что он голосовал за присуждение Гонкуровской премии Селину; Гастон Шеро — автор фресок из крестьянской жизни, которые никто и никогда не станет перечитывать; Поль Неве, сын нотариуса, автор исследования о Мопассане и несправедливо забытый потомками романист; Леон Энник, старейший из старой гвардии “Меданских вечеров”, поседевший в натуралистической упряжке, а также Рауль Поншон, мелкий Растиньяк, невероятно плодовитый поэт-чиновник.

Таковы были люди, которых предстояло убедить в достоинствах “Путешествия”.

Довольно легко согласился отдать свой голос Селину Леон Доде. Получено было обещание и от Люсьена Декава. Ради такого случая примирились друг с другом националист и анархист, милитарист и антимилитарист, человек правых убеждений с человеком левых взглядов. Браво! Примкнул к клану селинистов и толстячок Ажальбер, вечно дремлющий усатый патриарх. Люсьен Декав тотчас забыл былую вражду и захотел пожать ему руку. Теперь вождь движения Декав должен был заручиться поддержкой братьев Рони. Тогда “Путешествию” было бы обеспечено большинство, ведь президент Академии обладал преимущественным голосом. Братья Рони, похоже, дали себя уговорить.

30 ноября на предварительном обеде коллеги горячо приветствовали появление Люсьена Декава у “Друана”. Состоялось неофициальное голосование, и братья Рони, Доде, Декав и Ажальбер высказались в пользу Селина. Несколько сторонников было и у Ги Мазелина и его романа “Волки”. Ролан Доржелес колебался. Но это уже не имело значения — согласие было достигнуто, и Леон Доде даже предложил сразу же приступить к процедуре присуждения премии. Но такой ход исключался. Гонкуровскую премию не присуждают тайком, в отсутствие представителей прессы. Что ж! Триумф Селина отодвигался на неделю — до 7 декабря.

30 ноября по дороге в “Друан” Люсьен Декав прямо в фиакре пытался убедить Леона Энника отдать свой голос “Путешествию на край ночи”. Может, он уже тогда не слишком доверял братьям Рони? Или хотел обеспечить Селину триумфальную победу? “Наш долг перед Гонкурами, — сказал Декав Эннику, — это, напомню вам, поощрять новые и смелые попытки в области мысли и формы. И ничего лучше нам не найти... Мы расстались, чтобы встретиться через неделю и выполнить наши обязанности наследников. Эта беседа меня отнюдь не успокоила. Энник занял уклончивую позицию. Похоже, он остался глух к громовым залпам наших общих воспоминаний”.

Между тем Луи Детуш постепенно заразился энтузиазмом своего издателя. То, что вначале было лишь зыбкой надеждой, обретало все более реальные очертания и требовало самого серьезного к себе отношения. Отзвук тех настроений можно услышать в письмах Селина к его мимолетным любовницам Эрике Ирранг и Цилли Пам, которые остались его верными корреспондентками.

“Немного рассчитываю на Гонкуровскую премию 10 декабря, но предсказать что-либо трудно”, — писал он Эрике в конце октября. И несколькими днями позже: “Критики книгу резко осуждают, но и очень лестно комментируют. Впрочем, говорят они тысячи глупостей”.

12 ноября, словно стараясь заговорить судьбу, он писал Цилли Пам, что не поддается неизлечимому греху оптимизма:

Я испытываю огромное презрение к литературе, Цилли. На мой взгляд, от нее не больше толку, чем от волчка на веревочке. И я отношусь к ней так же, как к игре с волчком. Потому что моя жизнь нестерпима и надо убивать время, а по-настоящему играть в волчок я не умею. Мои шансы на Гонкуровскую очень жалки. Кое-какие есть, но очень слабые. Надежда лишь на чудо. Дело не в достоинствах книги-волчка, она не хуже других (год был очень плох), а в анархичности ее стиля, он может их здорово напугать. Когда-то гонкуровцы и сами были анархистами, но теперь постарели. Сейчас это всего лишь дряхлые консервативные бабы.

Тем не менее 6 декабря, накануне присуждения премии, он не может скрыть надежды. Вот что он пишет Цилли Пам:

Я в ожидании Гонкуровской премии, которая будет присуждаться завтра в полдень. Вы, конечно, слышали об этом. В принципе мой роман — лучший роман года. Я безразличен к славе, но мне важен финансовый результат, который очень значителен и раз и навсегда обеспечивает материальную независимость. А это моя мечта. Я совсем не уверен, что получу премию, но шансы у меня серьезные.

Настолько серьезные, что Люсьен Декав уже считал премию завоеванной, о чем он и писал в статье накануне голосования. А Леон Доде сообщал 6 декабря в “Аксьон франсез”:

“Завтра, 7 декабря, в полдень будет присуждена Гонкуровская премия, и надо надеяться, сочинению яркому, из ряда вон выходящему, которое многие найдут возмутительным, потому что написано оно языком свободным, иногда простонародным, но очень насыщенным...” Что касается Робера Деноэля, то он уже заказал в типографии ленты на обложку “Путешествия”: “Гонкуровская премия 1932 года”.

Наступила среда 7 декабря. Как обычно толпа зевак, журналистов и фотографов собралась у ресторана “Друан” на площади Гайон, где гонкуровцы обедали и голосовали. Этажом ниже к присуждению своей награды готовилось жюри премии “Ренодо” — в седьмой раз подряд. Эта премия была создана критиками в противовес Гонкуровской...

Мало кто узнал в толпе на площади Гайон врача Луи Детуша, пришедшего сюда в сопровождении матери и дочери. Он с трудом скрывал волнение, что и понятно, ведь на долю его выпало тягостное и беспомощное ожидание; мало того, надо было смириться с тем, что невольно и судьба книги, и будущая карьера его, и даже престиж зависят от десяти персон, скрытых от глаз публики и недоступных, которые где-то в зале ресторана “Друан” готовились отобедать — устрицы, белоны, жареный омар, фаршированный каштанами гусь — и на манер суда присяжных вынести свой приговор. Чудовищное напряжение, безумные надежды и полный пессимизм, то подъем, то спад настроения — все это переживал автор, хотя на самом деле ставка никак того не стоила. Тем не менее нечто подобное, судя по воспоминаниям, испытали все кандидаты — и счастливые, и неудачливые.

Атмосфера на заседании Гонкуровской академии, видимо, царила напряженная. Вопреки обыкновению, председатель жюри Рони-старший предложил проголосовать до трапезы. Как он объяснил, чтобы не заставлять прессу ждать. Аргумент сомнительный. Вокруг “Путешествия на край ночи” кипели страсти, и следовало поскорее провести голосование и поставить в этом деле точку. Никто из гонкуровцев не желал засиживаться за столом и обмениваться светскими любезностями и ритуальными фразами, в то время как на самом деле каждого будет жечь одна мысль: кто проголосует за, а кто против этого сумасшедшего писателя, перетянувшего на свою сторону Люсьена Декава и Леона Доде.

Голосование 7 декабря — а это было 203-е заседание Гонкуровской академии — оказалось предельно простым. С первого же тура определилось абсолютное большинство, так что лауреат без промедления был установлен и объявлен. Селин за “Путешествие на край ночи”? Конечно же нет. Премию присудили Ги Мазелину за изданных у Галлимара “Волков”.

За Мазелина было подано шесть голосов: Гастона Шеро, Ролана Доржелеса, Леона Энника, Поля Неве, Рауля Поншона и Рони-младшего. Три голоса были отданы Селину: Леона Доде, Люсьена Декава и Жана Ажальбера. Рони-старший проголосовал за роман “Формийцы” некоего г-на де Риенци, личного друга академика.

В общем, оба Рони оказались “предателями”.

Люсьен Декав не стал терять ни секунды. Он сорвался со своего кресла, хлопнул дверью и спустился этажом ниже, где обедало жюри премии “Ренодо”. Там он объяснил, что произошло. Он хотел, чтобы Селину присудили “Ренодо” в качестве утешительного приза. Но решить вопрос немедленно было трудно. Жоржу Шарансолю, Пьеру Демартру, Пьеру Декаву, Марселю Эспио, Жоржу Мартену, Реймону де Нису, Одетте Паннетье, Гастону Пикару, Ноэлю Сабору и Марселю Соважу потребовалось три тура, чтобы скромным большинством в шесть голосов наконец-то определить победителя — “Путешествие на край ночи”.

Тем временем Люсьен Декав не сдерживал мстительных чувств перед собравшимися у ресторана “Друан” журналистами: “Я с удовольствием вернулся в Гонкуровскую академию, но никогда не думал, что мне придется проходить в ресторанный зал через кухню”. Или так: “Никогда больше нога моя не переступит порога Академии, она стала базаром, рынком, где все, за редким исключением, продается”.

Луи Детуш узнал о своей неудаче одновременно с журналистами и зеваками. Обескураженный провалом, он покинул мать и дочь и отправился на улицу Амели, где царило не менее горькое уныние. Там же находилась и его бывшая соседка, его корректор Жанна Карайон.

Селин, державшийся рядом с Деноэлем, выглядел усталым. Потом он отошел от издателя и сказал корректорше: “Не оставляйте меня одного”. Эта мольба заслуживает особого внимания еще и потому, что в устах человека с характером Селина она прозвучала как нечто исключительное. Позднее ту же услугу окажет Селину кот — будет жить рядом с ним, не оставляя его одного.

На улице Лепик он о своей неудаче не говорил. Подошел к окну и вилкой разрыхлил землю в горшке с геранью. Потом начал показывать детские рисунки своей дочери, которые бережно хранил. Позднее он словно впал в оцепенение, лег — и черты лица его смягчились, стали умиротворенными.

Гонкуровская неудача стала первой трещиной между литературным миром, литературными институтами и писателем. Его недавнее вхождение в литературу было громким и обещало скорую славу и почести. К успеху привыкают очень быстро, слишком быстро. А теперь у него прямо перед носом захлопнули дверь. Во всяком случае, так он воспринял случившееся. И был этим страшно уязвлен. И унижен. Он решил отмежеваться от интеллектуальной среды. Иначе говоря, трещина пробежала между Селином и “ими”. Что ж, Селин стал “проклятым”? Вздор! Можно составить очень длинный список талантливых произведений, которым было отказано в Гонкуровской премии. Да и премия “Ренодо” представляла собой вполне симпатичное утешение. Но важно другое: Селин ощутил себя отверженным, посчитал, что его оттолкнули. И отныне он будет делать все, чтобы убедить себя в этом, чтобы, пусть и задним числом, но подвести под такой вывод некую базу.

Вечером в день присуждения премии Робер Деноэль устроил прием в честь Селина. Как того требовал обычай. Писатель появился там ненадолго. Фотография запечатлела его в обществе предыдущего лауреата — Филиппа Эриа. Селин выглядит осунувшимся, у него натянутая улыбка. Он утопает в мешковатом пальто с шевронами, под подбородком темный аккуратно уложенный шарф, он словно бы забежал сюда на минутку. И ничего не хочет слышать о премии. Без конца пережевывает он гонкуровский провал и упивается им, подпитывает свою горечь. Разочарование дает оправдание его желчному одиночеству.

К тому же, и это знаменательно, он совершенно не упоминает о премии “Ренодо” в переписке с Эрикой и Цилли. Он говорит с ними только о Гонкуре, о гонкуровском заговоре. Он потерпел поражение, пишет он, “от более богатого врага”. Он утверждает, что “с Гонкуровской премией вышла осечка. Все решалось между издателями. У книги, впрочем, настоящий триумф. Увы, вы же знаете, как я опасаюсь триумфов. Никогда не был я в столь отчаянном положении. Эта людская свора, которая дергает тебя и преследует своей шумной пошлостью, ужасна”.

Через неделю в письме к Цилли Пам с его пера слетают похожие слова:

Что касается Гонкуров, это был настоящий ужас. Есть премия или ее нет — мне безразлично, радости мало. Запомнились только пошлость, грубость, бесстыдство всего дела.

Столько людей обожает славу или хотя бы известность... Я же считаю, что нет ничего чудовищнее и отвратительнее этого, разве только война. Я делаю все, что могу, чтобы забыть эту катастрофу.

В начале сентября 1935 года Селин временно покинул свою квартиру на улице Лепик и перебрался в гостиницу “Павийон Руаяль” в Сен-Жермен-ан-Лэ. Ему захотелось сменить обстановку, уединиться, чтобы монмартрские друзья и повседневные домашние хлопоты не отвлекали от работы. Париж становился невыносимым. Короче, он желал работать, писать и писать, довести до конца, до последнего слова, до последней ноты, до последнего вздоха партитуру нового романа. После полудня он покидал гостиничный номер и отправлялся в Клиши — в поликлинику. Утром и по вечерам впрягался в работу над рукописью — возбужденный, взвинченный, в состоянии растущего беспокойства и почти полного истощения. В гостинице он был надежно изолирован от происходящего в мире. <...>

Бывали ли у писателя какие-то развлечения? Да. Например, случилась одна встреча, которой поначалу он не придал должного значения, хотя ей суждено было перевернуть всю его жизнь. Речь идет о знакомстве с Люсетт Альмансор...

Вероятно, это произошло в ноябре или декабре 1935 года. В то время Люсетт занималась в танцевальных классах Бланш д'Алессандри на улице Анри-Монье. Уроки бывшей звезды, которой пришлось отказаться от артистической карьеры после перелома колена, посещали крупнейшие танцоры. Режим занятий у нее был тяжелым, даже суровым. Она в буквальном смысле с палкой в руках следила за тем, как ученики проделывают упражнения. Стоило плохо выполнить прыжок, и на ноги обрушивался удар. Вспоминая о классах у г-жи д'Алессандри, Люсетт Альмансор называет их каторгой, но добавляет, что в подобной практике не было ничего исключительного, и признает: это лучший способ по-настоящему научить прыгать или исполнять разные фигуры. Занятия начинались утром и продолжались около четырех часов. “Под конец казалось, что икры не выдержат”. Там бывали Людмила Черина и Серж Лифарь, с которыми Люсетт тогда же и познакомилась... Позднее у г-жи д'Алессандри она подружилась с молодым танцором Сержем Перро, ставшим одним из самых близких и преданных ее друзей и восторженным поклонником Селина.

Но что делал писатель на танцевальных занятиях у Бланш д'Алессандри? Он, как известно, любил танец, любил танцовщиц. Присутствуя на этих уроках, он удовлетворял не только свое любопытство, но и некие философско-эстетические потребности. Конечно, в классы на улице Анри-Менье посетители обычно не допускались, однако в данном случае г-жа д'Алессандри была обезоружена уважительным отношением к ней Селина и, разумеется, его известностью. Ввел его туда художник Жан Поль, тоже неравнодушный к хореографическому искусству (и исполнителям). Писатель усаживался в уголке студии, стараясь, чтобы его было не слышно и не видно. Ему хотелось узнать, как становятся танцовщицами. А г-же д'Алессандри льстил подобный интерес.

Вначале, — рассказывает Люсетт Альмансор, — они приходили вдвоем, и однажды Селин попытался со мной заговорить. Я же была ужасной дикаркой, чрезвычайно застенчивой. И отказывалась ему отвечать. Когда он приглашал меня куда-нибудь после занятий, я говорила ему “Нет!”. Так продолжалось много месяцев. Наконец он позвал меня в ресторан на Монмартре. Сказал: “Вам нужно есть мясо, укреплять свои силы, вы же много работаете”. Я заказала бифштекс. Через пару минут он сказал: “Послушай, малышка, мы уходим!” Я не успела даже попробовать свое мясо. Его мысли витали где-то далеко. Может, больше всего мне нравилось в нем именно это. Его не было с вами... В 1935 году мне исполнилось двадцать два. Я воспитывалась у монахинь, была застенчивой. Считалось неприличным выходить с молодым человеком, даже если он тебе нравится, а Селин нравился мне невероятно. В нем было что-то от архангела. Глаза... К нему тянуло словно магнитом, я изо всех сил сопротивлялась, я не хотела. Он был много старше, и я повторяла себе: для него эти прогулки с незаметной танцовщицей просто причуда. А еще раньше случилось событие, которое очень меня задело. Мне бывало трудно оплачивать свои занятия у г-жи д'Алессандри, и она не торопила меня с этим. Однажды я заметила, как Селин положил на рояль деньги. Она мне тогда сказала: “Малышка, ты мне больше ничего не должна”. Но я этого не хотела. Разыгралась настоящая сцена. Вот такие мелкие подробности всплывают в памяти. Я долго противилась, потому что чувствовала, как меня тянет к нему. Для меня это было очень серьезно. И я чуть было вообще его не упустила. Все время убегала, отказывалась отвечать. Он посчитал, что либо мало меня интересует, либо я влюблена в кого-то другого.

Эта молодая женщина, родившаяся в Париже 20 июля 1912 года, вскоре станет подругой, а затем и женой писателя. Она будет сопровождать его во всех странствиях и испытаниях. Из крепости в крепость. Из Зигмарингена через датское изгнание в Медон. Молчаливая и преданная, она всегда будет рядом...

Но не станем забегать вперед. В конце 1935 и начале 1936-го Люсетт была в жизни Селина лишь едва очерченной тенью. Он продолжал укрываться в гостинице “Павийон Руаяль” в Сен-Жермен-ан-Лэ. Он писал. Писал без передышки. А Робер Деноэль с нетерпением ожидал новый роман. Он надеялся опубликовать его в начале 1936 года. Потом в объявлениях о выходе книги срок отодвинулся на начало апреля, на конец апреля, на начало мая.

В середине февраля измученный, потерявший десять килограммов веса Селин вернулся на улицу Лепик. Он прервал работу в поликлинике в Клиши. Вот что он писал тогда Карен Марии Йенсен:

Скоро будет два месяца, как я очень болен (внутренности). Я еле передвигаюсь и очень страдаю. Только что вернулся в Париж. Едва могу работать. Такова жизнь! Вот почему я вам не писал. Но у меня полно и других горестей. Невесело болеть и быть одиноким. Я не часто жалуюсь, но сейчас, право...

Правда, у меня есть Жан Поль, который приходит меня навестить. В поликлинику я больше ходить не в состоянии. Мне лучше болеть на Монмартре, чем в Сен-Жермен. Там я был совершенно одинок. Лечит меня Гозлан (скромный врач из Медана). Таковы новости. И все же я работаю по мере сил над моей книгой. Мне хотелось бы ее закончить. Я надорвался из-за этого.

Селин и на самом деле был одинок. Это было одиночество писателя, который по определению не может надеяться на чью-либо помощь, чтобы справиться со своими видениями, воспоминаниями, кошмарами, с белой страницей и черными мыслями. Известно, писание — это приведение мира к абсолютной тишине. Но он оставался одинок, работая над последними страницами романа, пользуясь предоставленными издательством отсрочками...

В марте Селин отправился в Гавр и поселился там в гостинице “Фраскати”, надеясь завершить наконец “Смерть в кредит”. Оттуда он послал Анри Маэ очень тревожную и важную записочку: “Старясь, ты видишь то, что остается. Ничего. За исключением яростной страсти к двоюродной сестре смерти — совершенству”...

Жанны Карайон рядом не было, и некому было вычитывать рукопись. Она уехала в Соединенные Штаты. Однако она порекомендовала ему одну из своих давних подруг по классу — Мари Канаваджиа. Это был превосходный выбор. Мари Канаваджиа была высокообразованной женщиной, известной переводами великого уэльского писателя Джона Каупера Поуиса (перед ним Генри Миллер испытывал такое же преклонение, как и перед Селином), а еще переводила с итальянского таких непризнанных авторов, как Джан Даули, который в качестве издателя первым познакомил Италию с именем Луи-Фердинанда Селина. Мари Канаваджиа не печатала на машинке, а отдавала страницы рукописи машинистке и потом проверяла ее работу. Любила ли она Селина? Может быть. Но если так, то любовью тайной, одинокой, бесконечно преданной, временами суровой и ревнивой. Молчаливой и не до конца осознанной любовью, как любят юные девушки и старые девы. Трудно было не поддаться обаянию писателя.

По мере завершения селиновского текста Мари Канаваджиа отдавала его на перепечатку, потом вычитывала и выверяла, затем он возвращался к автору, который вносил в него обширную правку. Это значит, что новая секретарша-корректор (она не покидала Селина до 1961 года, до романа “Север”, то есть до самой его смерти; Мари Канаваджиа 30 сентября 1976 года сбил в Париже автомобиль) имела возможность наблюдать за медленной доработкой романа, за каждым этапом “текущей работы”... Она без колебаний высказывала критические замечания, расспрашивала писателя о смысле того или иного оборота, обсуждала с ним какую-нибудь возмутившую ее грамматическую ошибку или неологизм, который казался ей недопустимым. Иногда Селин выходил из себя, иногда же посмеивался над ее замечаниями или терпеливо защищался.

Было чудесно видеть его за работой, — вспоминала она. — У него никогда не иссякало вдохновение. Решив изменить слово, он никогда не ограничивался простой его заменой на другое. Он целиком изменял всю фразу, а иной раз, в зависимости от требований его “ритмики”, и все соседние предложения. Иногда он постукивал пальцами, словно отсчитывал слоги александрийского стиха. Почти все его поправки приводили, как и у Пруста, к уточнению, обогащению смысла. Иногда он возвращался к тексту через несколько часов, спустя ночь или несколько дней. Он звонил: “Перечитайте мне такую-то фразу...”, и происходила новая метаморфоза. Он был щедр на находки. В одной и той же книге одно слово писалось по-разному, причем это могло быть как слово его изобретения, так и заимствованное из Малого Ларусса или Шотара: “Несколькими страницами раньше вы пишете его иначе. “— “Ну и что? Если у вас несколько женщин, зачем каждую ночь спать с одной и той же?”

Однажды он написал ей: “Следует править до последнего карата... яростно”.

Итак, последний акт “Смерти в кредит” разыгрывался в гостинице “Фраскати” — до того как началась долгая издательская история романа.

Робера Деноэля, по всей видимости, привел в ужас стиль Селина — блистательный, значительно более свободный и неукротимый, чем стиль “Путешествия”. Его отличали множество вопросительных знаков, сбивчивое дыхание, незавершенные фразы, неровный отрывистый слог, навязчивые фантастические видения, которые мечутся между прошлым и настоящим, между воспоминаниями и бредом. Сам Селин в разговоре с Робером Пуле описывал озадаченный вид издателя. Деноэль был очень встревожен и искренне пытался предостеречь Селина против столь решительного разрыва со всеми литературными традициями. Но на самом-то деле проблема была в другом: издателя беспокоили непристойные сцены, например те, где описывались шалости юного Фердинанда с его слишком изобретательными и хмельными партнершами.

Вот как Селин описывал свою беседу с Деноэлем:

Издатель говорил: “Но в романе есть кое-что еще. Слишком смелые места, действительно слишком смелые!.. Очевидно, у искусства есть свои права, но все же!.. Нельзя допустить, чтобы нас обвинили в порнографии... У нас много верных сторонников. Нельзя их отпугивать. Если напечатать полный текст романа, это прямой дорожкой приведет нас к суду, к обвинениям в оскорблении нравственности. Не сомневайтесь! Мы упустили Гонкуровскую премию... Теперь нам не миновать суда...”

Между автором и издателем шли ожесточенные споры. Деноэль отказывался печатать упомянутые сцены. Селин наотрез отказывался переписать их или снять. В итоге “Смерть в кредит” была издана с пробелами на месте некоторых фраз или целых абзацев, которые Деноэль счел абсолютно неприемлемыми. Только сто семнадцать экземпляров содержали полный текст романа. И они не предназначались для продажи. В анонсе сообщалось: “По просьбе издателей Л.-Ф. Селин изъял из своей книги многие фразы, не заменив другими. В романе на их месте оставлены пробелы”. Такое решение позволяло автору не поступаться принципами и остаться честным перед самим собой. Но главное, оно обезоруживало цензуру. А что касается приличий, то воображение читателей получило возможность блуждать по этим самым пробелам, что на деле только приумножало скандальность ситуации. И делало книгу по-настоящему эротичной. Для рекламы такое решение — просто находка. Хотя и невольная. Еще до выхода книги в свет пресса принялась комментировать навязанные автору и ставшие знаменитыми купюры...

И все же писательское путешествие Селина только начиналось. Позднее он назовет себя летописцем Великого Фарса.

Чтобы забыть историю со “Смертью в кредит”, лучшее всего было отправиться в путешествие. Вот уже несколько лет он мечтал побывать в Советском Союзе. К тому же там он мог получить какие-то деньги, которые следовало потратить. И в середине августа он отправился пароходом в Ленинград.

Вскоре после выхода в свет роман “Путешествие на край ночи” был переведен Эльзой Триоле на русский язык, и в Москве этот перевод был просмотрен, выправлен и сокращен безвестным и усердным деятелем культуры, а затем в 1934 году опубликован. Издали роман щедро, поначалу 6 тысяч экземпляров, следом еще 15 и, наконец, еще 40. Книга вызвала много откликов в прессе, советскую интеллигенцию (сталинскую, разумеется, так как другая находилась в изгнании, в ГУЛАГе или вымерла), поразили селиновское вдохновение и спасительный порыв к насилию, да иначе и быть не могло, ведь Селин — писатель из народа... Один Горький чуть позже высказал ряд критических замечаний, строго осудив “вырожденческий характер” подобного литературного опыта... Селин, разумеется, узнал, как жестоко была искромсана его книга. Вину за это он возложил на Эльзу Триоле и Луи Арагона, что и послужило поводом для жестокой ссоры. Позже появилась “Смерть в кредит”. Но уже не было речи о переводе романа на русский. Критик журнала ”Интернациональная литература” счел его посредственным, анархическим, циничным, нигилистичным, одним словом, прекрасным примером литературного вырождения. Тем не менее Селину причитались в Советской России значительные гонорары, использовать которые можно было только на месте.

Ах эти славные поездки в Россию!.. В двадцатые и тридцатые годы они стали обязательными для каждого истинного интеллигента. Там следовало побывать хотя бы раз, чтобы своими глазами увидеть загадочное сияние, надежду или великий страх, исходящие с Востока, чтобы снять мерку если не с нового мира, то с нового человека, познакомиться с достижениями режима, а затем рассказать обо всем этом. В конце шестидесятых так же относились к маоистскому Китаю; писатели и политические деятели принимали участие в прекрасно организованных одно- или двухнедельных поездках и на их основании делали выводы, выносили суждения — сколь поверхностные, столь и категоричные.

Среди первых приглашение советского правительства приняли Ромен Роллан и Анри Беро, Жорж Дюамель и Анри Барбюс. Затем наступила очередь Андре Мальро и Марка Шадурна, Ролана Доржелеса и Андре Шамсона. Конечно, русские рисковали: гости могли испытать разочарование, тем не менее следовало попытаться провести эту совершенно новую и масштабную пропагандистскую кампанию. 17 июня 1936 года в Россию в сопровождении Луи Гийу и Эжена Даби отправился Андре Жид. В семьдесят лет Жид сохранял пылкость новообращенного... С торжественной напыщенностью он писал тогда: “Если потребуется отдать жизнь за успех СССР, я отдам ее