Глава одиннадцатая Семейные осколки:1882–1883 годы

Двадцать пятого июля, не расплатившись с долгами и не сказав Чеховым, что у Анны пошел третий месяц беременности, а также оставив на Феничку собаку Корбо, Александр со своей невенчанной женой и ее сыном, подростком Шурой, отправились в Тулу. Там они задержались лишь на день, отдали Шуру на попечение родственникам Анны и двинулись дальше, в Таганрог. По дороге попадались знакомые лица: «В Туле, Антоша, я видел на вокзале твою невесту, иже во Грачиках, и ее маменьку. Об этой маменьке говорят, что, садясь в седло, сломала лошади спину». Александру родной город жены не понравился, и он послал Антону сочиненную им анти-оду Туле:

Я в Тулу с трепетом въезжал,

Туда подруга дней моих седая

Меня влекла, не понимая

Что быть я в Туле не желал,

Что я от этого страдал.

В Таганроге поначалу все шло хорошо. Александр вернулся в город своего детства во всем великолепии: выпускник университета, государственный служащий и, похоже, женат на даме из благородных. Остановившись в гостинице «Европа», Александр заявился в лавку к Митрофану Егоровичу покупателем и попал в крепкие дядюшкины объятья. По законам гостеприимства, Митрофан и Людмила (к тому времени у них уже было четверо детей) забрали Александра с его половиной из гостиницы и поселили у себя — в обмен племянник стал обучать грамматике их двенадцатилетнего сына Георгия. Затем они, платя за постой, какое-то время жили у старых друзей, Агали. Однако вскоре до Таганрога дошел номер «Зрителя» с Колиной и Антоновой карикатурой свадьбы Лободы, и из всех земляков, кто был по-прежнему рад видеть Александра, осталась, пожалуй, лишь чеховская нянька Агафья.

Антон, впрочем, о Таганроге не вспоминал. Весь июль он провел в Москве, зарабатывая на хлеб насущный, а мать с младшими Чеховыми в это время гостила у Вани в Воскресенске. Павел Егорович частенько оставался ночевать дома, поэтому Коля с Антоном перебрались на дачу к Пушкареву и спутнице его жизни Анастасии. Всеми покинутый, Павел Егорович стал призывать из Воскресенска жену с младшими детьми и угрожать старшим, что заявится к Пушкареву. Пользуясь дружеским расположением редактора, Антон публиковал свои рассказы в его журналах. В «Мирском толке» стали подбирать вещи посерьезнее, и Антон предложил им рассказ «Живой товар», своей непреходящей темой любовного треугольника напоминающий «Вечного мужа» Достоевского: любовник замужней женщины обрекает себя на пожизненную заботу о ее супруге.

Осенью Пушкарев начал публиковать в «Мирском толке» доселе самое длинное из сочинений Чехова — «Цветы запоздалые». (Повесть была посвящена бывшему постояльцу Чеховых, студенту-медику Николаю Коробову.) Цветами запоздалыми автор назвал переживающее тяжелые времена благородное семейство. Сюжетная линия повести сыровата, но вполне определенна. Главный герой разделяет потаенные мысли Чехова: доктор-простолюдин процветает, в то время как «цветы запоздалые» вянут и чахнут. Подобный сюжет, правда в несколько смягченном варианте, Антон вновь использовал в 1899 году в рассказе «Ионыч».

«Живой товар», «Цветы запоздалые» и «Барыня» стали серьезной заявкой — они цринесли Чехову уважение, популярность и деньги. Между тем четвертый курс университета Антону дался тяжело. Студенты перешли к хирургии и внутренним болезням. Для практических занятий Чехов выбрал педиатрию — он писал историю болезни Екатерины Курнаковой, парализованной и страдающей врожденным сифилисом девочки, которую наблюдал три месяца[63]. Напряженная учеба в сочетании с литературной поденщиной и активной личной жизнью потребовали от Чехова неимоверных усилий и целеустремленности.

Однако чтобы сделать себе имя, писатель должен был печататься в Петербурге — считалось, что лишь столичная периодика имеет дело с серьезной литературой. Своим дебютом в Петербурге Чехов был обязан поэту Лиодору Пальмину, который успевал печататься всюду. Впервые увидев поэта в редакции «Будильника», Чехов принял его за бродягу — Пальмин был неряшлив в одежде, сутул и с оспинами на лице. Популярность Пальмин заработал на горстке стихов гражданского содержания и на элегантных переводах античных поэтов, хотя наиболее талантливо он проявил себя как импровизатор. Среди собратьев по перу он выделялся какой-то особой способностью к состраданию. Кочуя с квартиры на квартиру (в самых захолустных кварталах Москвы, чьи обитатели по вечерам предпочитали сидеть по домам) в компании прислуги Пелагеи, впоследствии ставшей его женой, Пальмин подбирал на улицах бродячих собак, кошек, уток и прочих бездомных тварей. Вдобавок поэт и его подруга крепко выпивали[64]. Однако Чехов расположился к Пальмину не менее, чем к дяде Гиляю; симпатия между ними была взаимной.

В октябре навестить Пальмина приехал редактор петербургского еженедельника «Осколки» Николай Лейкин. Отобедав у Тестова, на выходе они повстречались с Колей и Антоном Чеховыми. Пальмин представил их Лейкину, который прослыл охотником за молодыми талантами. К середине ноября Лейкин принял к печати три чеховские вещицы, а две забраковал. Платил он по восемь копеек за строчку, новое сочинение требовал еженедельно и выделил Антону четверть своего журнала. Коля поставлял в журнал иллюстрированные развороты и рисунки для обложек. Лейкин был самым плодовитым из российских писателей-юмористов — его рассказы были известны каждому таганрогскому мальчишке. Как редактор он был беспощаден и вмешивался в текст, не ставя в известность авторов, однако благодаря умению отбиваться от цензуры он снискал себе немалое уважение и привлек к сотрудничеству даже таких крупных литераторов, как Николай Лесков.

Со временем, несмотря на еженедельный обмен откровенными письмами[65], Антона стало раздражать фанфаронство Лейкина и его чрезмерная требовательность. И все же этот богатый выскочка и чудак не мог не восхищать своей любовью к детям и животным — он усыновил подброшенного под дверь младенца, а для двух своих гончих, Апеля и Рогульки, украсил новогоднюю елку кусками сырого мяса. Хотя Лейкин вызывал у Антона физическую неприязнь (коренастый и волосатый, он получил кличку «хромой черт») и всячески манипулировал им, начинающий писатель был благодарен своему редактору за признание его таланта. Лейкин требовал исключительных прав на сочинения Чехова, так что московским журналам доставалось все меньше его рассказов. Эта ревность заметно усилилась к концу года, когда подписчики решали, какой журнал предпочесть на будущее. Лейкин желал показать, что все, кто хочет читать рассказы Антоши Чехонте, должны покупать «Осколки». Однако двигали им исключительно меркантильные соображения, и единственное, в чем с ним соглашался Антон, было требование краткости, точности и возможно более скорого выполнения заказа. Именно под началом Лейкина, да еще при жестком попечительстве цензуры, Чехов стал вырабатывать в себе способность к упругой, ироничной фразе, живому диалогу и выразительной сжатости текста.

Жизнь Чехова теперь подчинилась новому ритму: «Осколки» выходили по субботам, так что во вторник кто-то из близких бежал на вокзал отправить в Петербург почтовым поездом очередное сочинение Антона, чтобы Лейкин успел набрать его, провести через цензуру и вовремя выпустить в свет. Порядок еще более ужесточился, когда Лейкин заказал Чехову еженедельную колонку под названием «Осколки московской жизни». Замысел ее состоял в том, чтобы выставить напоказ продажность и провинциальность московских нравов и позабавить петербургских читателей, которые лишний раз желали убедиться в том, что они живут в Европе, а Москва — это все-таки Азия. Подобные тексты печатать под собственным именем было бы рискованно, и специально для них Чехов придумал псевдоним Рувер, а когда кто-то из московских журналистов чуть не напал на след автора, ему пришлось продолжить публикации под именем Улисс. Отдавая предпочтение петербургской прессе и нещадно высмеивая московскую, Чехов стал терять друзей в «Будильнике», где в редакционных сборищах он черпал материал для заметок в «Осколках»: предательство было оплачено по цене восемь копеек за строчку. В Москве, пользуясь дружеской близостью с сестрами Гольден, Антон продолжал печататься в «Зрителе», где Давыдов за строку платил ему столько же. Любая московская публикация, особенно в конце года, была для Лейкина как нож в спину, и тот нередко обвинял Чехова и Пальмина в том, что их «журналистский блуд» стоил ему немалого числа подписчиков.

У Антона появились новые знакомства в более рафинированных кругах. Сестра Маша, которая была для братьев плаксивой девчонкой, вдруг выросла и стала другом, которому можно доверить сердечную тайну. В мае 1882 года она окончила Филаретовское училище и записалась на престижные университетские курсы Герье, где лекции по истории читал знаменитый Ключевский. Новые Машины подруги, зачастившие в дом Чеховых, на фоне редакционных секретарш и особенно домохозяек, с которыми сожительствовали братья, казались воплощенным целомудрием. Однако лишь самые смелые из курсисток смогли удержаться в том богемном водовороте, в котором кружились Антон и Коля, и даже вступить в соперничество с Анной и Натальей Гольден. Одной из них, Екатерине Юношевой, изучавшей энтомологию, Антон послал жука, который «умер от безнадежной любви», однако девушка предпочла Колю.

Ольга Кундасова, известная как «астрономка», поскольку подрабатывала в московской обсерватории, тоже была курсисткой. В 1883 году у нее с Чеховым начался роман, который ни шатко ни валко тянулся два десятилетия. Ольга была, неизящна фигурой и к тому же чрезмерно нервозна, так что выдерживать ее в моменты высшего напряжения чувств Антону было непросто. Неизмеримо больше обаяния было в темпераментной и насмешливой еврейской студентке Дуне Эфрос. И ей, и Ольге пришлось пережить с Антоном немало душевных огорчений, но в результате они были вытеснены на периферию его личной жизни. Более интересные и менее богемные, чем предыдущие подруги трех братьев Чеховых, они держали себя с ними на равных и заметно изменили мнение Антона о женщинах. Той психологической глубине, которая появляется в лучших рассказах Чехова, напечатанных в «Осколках», мы обязаны женщинам, вошедшим в его жизнь благодаря Маше. Для Антона сестра стала секретарем, конфиденткой и даже свахой, а также взяла на себя часть обязанностей главы семейства.

Между тем старшие братья Антона постепенно опускались на дно. Колина репутация многообещающего художника была подорвана его беспутством и прогрессирующим туберкулезом. Жалуясь на боль в груди, он стал принимать морфий и все чаще прикладывался к бутылке, однако в семье продолжали закрывать на это глаза. В Таганроге не складывалась жизнь и у Александра, который, чувствуя себя отвергнутым, исправно посылал родным письма, но редко получал на них ответы. Александр и Анна оказались не способны к ведению домашнего хозяйства, и их бедственное положение усугублялось тем, что Александр не смог предъявить таможне надлежащие документы об окончании университетского курса, так что жалованье ему пока выплачивали не полностью. Денег едва хватало на стол и топливо для обогрева жилья.

Поначалу же все обещало благополучие. Дядя Митрофан и тетя Людмила окружили молодых дружеской заботой. Анна была принята таганрогскими дамами, и Людмила доверила ей сокровенные семейные тайны. Александр поддразнивал Антона: «Тетушка даже сообщила моей половине кое-что об общем благе, доставляемом ей дядею. Естественно, эти подробности знаю и я, но от вас утаю, ибо они на деле высказывают полную противоположность тем медленным движениям, которые проделываешь ты, Антоша, сложив известным образом пальцы».

Беременность Анны становилась заметнее. Будущие родители уклонялись от ответов на вопросы о крещении ребенка, и это смущало и настораживало Митрофана и Людмилу. В октябре Александр, проживавший в то время на Конторской улице — той самой, на которой жил мальчиком, взывал к Ване: «Пиши мне, дабы не дать заглохнуть существующей между нами связи. Анна беременна и зовет тебя на крестины <…> Чадо же свое отдам учиться непременно к тебе в школу с правами драть не более пяти раз в сутки»[66]. Чтобы выманить в Таганрог Колю, Александр прибегал к самым убедительным из известных ему доводов: «Там — Николка, слушай! — была Любовь Александровна <…> Камбурова. Она влюблена в тебя еще до сих пор. Ради Бога приезжай и совокупись с нею, ибо она ищет и ищет того, что по латыни называется inter pedes… figura longa и obscura. Молю тебя, приезжай»[67].

К Антону, как к начинающему гинекологу, Александр обратился за консультацией: беременность Анны не давала выхода его сексуальной энергии. Антон, приложив к письму денежное подношение, отвечал: «Медицина, возбраняя соитие, не возбраняет массажа». Сочувствие брата было довольно поверхностным — днем всего больше его занимала медицина, а ночью (к великой ярости Павла Егоровича, жалевшего керосин) — литература. Антон просил Александра и Анну присылать ему материал для рассказов — описание спиритического сеанса в Туле, детские стишки таганрогских гимназистов, фотографии.

Павел Егорович, которого ужасала беременность Анны, совсем отвернулся от сына. На первых порах Александр пытался воздействовать на него упреками: «Милый папа! <…> Меня печалит только то обстоятельство, что Вы не прислали Ане поклона, зная хорошо, что если я не обвенчан с нею, то не по моей вине». В канун нового, 1883 года он пытается оказать на родителя моральное давление:

«Глубоко поразили меня и оскорбили слова Ваши. „Ты не оправдал себя перед ними ни любовью, ни доверием“. Я удивляюсь, неужели же в Вашем родительском сердце нашлось так мало теплоты, что Вы не задумываясь бросили в меня незаслуженным комком грязи!! Что Вы хотели достичь этим упреком — я не знаю, но что Вы безжалостно отравили мне остатки праздников — это не подлежит никакому сомнению. Весь декабрь месяц я хворал и на праздниках стал поправляться. Упрек Ваш расстроил, оскорбил, обидел меня и встревожил <…> Сегодня я утвержден в Петербурге Начальником Привозного стола и Переводчиком Таможни. Страдания мои окончились. <…> Как жаль, что Ваш упрек пришел как раз в тот момент, когда я в первый раз вздохнул свободно».

В середине февраля Анна родила дочь. Павел Егорович свою первую внучку признать отказался и ее матери не написал ни слона. Никто из дядьев, включая Антона, не обрадовался рождению Марии (родители звали девочку Мосей). Александр жаловался, что Митрофан и Людмила не согласились быть восприемниками при крещении дочери. Митрофан не мог допустить расспросов соседей в связи с тем, что священника вызвали на дом. Отцу Федору Покровскому Людмила сказала, что Александр и Анна обвенчались в Петербурге. Александру пришлось принять условия дяди Митро-фана: ребенок должен ежедневно бывать в церкви и соблюдать посты. Людмила объявила, что Павел Егорович не позволяет им потворствовать греху. Александра все это довело до слез.

В конце февраля Антон отправил брату резкое послание, занявшее десять страниц: «Не знаю, чего ты хочешь от отца? Враг он курения табаку и незаконного сожительства — ты хочешь сделать его другом? С матерью и теткой можно проделать эту штуку, а с отцом нет. Он такой же кремень, как раскольники, ничем не хуже, и не сдвинешь ты его с места. <…> Что такое твое сожительство с твоей точки зрения? Это твое гнездо, твоя теплынь, твое горе и радость, твоя поэзия, а ты носишься с этой поэзией, как с украденным арбузом, глядишь на всякого подозрительно (как, мол, он об этом думает?) <…>Тебе интересно, как я думаю, как Николай, как отец? Да какое тебе дело?»

В Александре, как и в Коле, Антон обнаружил черту, которая вызывала у него резкое неприятие: свои высокие амбиции они сочетали с низменными поступками. Коля брался за престижные заказы — расписывать декорации для театра Лентовского в саду «Эрмитаж» или иллюстрировать Достоевского — и в результате не выполнял их, жалуясь, что его не понимают. Не пройдет и года, предсказывал Антон, как Коля себя погубит. Обоих братьев, по его мнению, сгубила жалость к самим себе. Его же звезда продолжала восходить, и 3 февраля он не без торжества писал Александру: «Становлюсь популярным и уже читал на себя критики. Медицина моя идет crescendo. Умею врачевать и не верю себе, что умею… Не найдешь, любезный, ни одной болезни, которую я не взялся бы лечить. Скоро экзамены. Ежели перейду в V курс, то, значит, finita la commedia».

Семейство Чеховых распадалось. Александр связал себя с Таганрогом. Коля съехал и поселился в отвратительных «Восточных» меблированных комнатах. Ваня весь год не выезжал из Воскресенска. Маша старалась как можно больше времени проводить на курсах или с подругами. Лишь Миша сидел дома и готовился к экзаменам на аттестат зрелости. Антон чувствовал себя свободным человеком — за исключением, пожалуй, тех дней, когда Павел Егорович ночевал дома. Тогда Антон искал убежища у художников — Левитана и Коли — или у Натальи Гольден, где занимался медициной или сочинительством и где никто не упрекал его в чрезмерном расходовании керосина. А между тем несостоятельный должник наставлял сыновей в правильном обращении с финансами: «Коля и Антоша, вот Вы довели до последнего дня, я Вам говорил несколько раз, что 10 руб. нужно приготовить за квартиру, Вы знаете, что откладывать нельзя, а я люблю Аккуратность. Вы меня поставили в неловкое положение. Краснеть пред хозяином не в моих летах, я Человек с Характером, положительный. Лучше себе отказать в чем-нибудь, а долги вовремя обязательно надо платить»[68].