О дополнении некоторых постановлений действующего закона, касающих­ся крестьянского землевладения и землепользования. 4 страница

В ТОМ ПАМЯТНОМ ВЫСТУПЛЕНИИ,которое стало известным далеко за стенами Государственной Думы, Петр Аркадьевич говорил:

«<...> Правительству желательно было бы изыскать ту почву, на которой воз­можна была бы совместная работа, найти тот язык, который был одинаково нам поня­тен. Я отдаю себе отчет, что таким языком не может быть язык ненависти и злобы; я им пользоваться не буду... Борясь исключительными средствами в исключительное время, правительство привело страну во Вторую думу. Я должен заявить и желал бы, чтобы мое заявление было слышно далеко за стенами этого собрания, что тут волею Монарха нет ни судей, ни обвиняемых и что эти скамьи — не скамьи подсудимых, это место пра­вительства <...>.

Я скажу, что правительство будет приветствовать всякое открытое разоблаче­ние какого-либо неустройства, каких-либо злоупотреблений. В тех странах, где еще не выработано определенных правовых норм, центр тяжести, центр власти лежит не в ус­тановлениях, а в людях. Людям, господа, свойственно и ошибаться, и увлекаться, и зло­употреблять властью. Пусть эти злоупотребления будут разоблачаемы, пусть они будут су­димы и осуждаемы, но иначе должно правительство относиться к нападкам, ведущим к созданию настроения, в атмосфере которого должно готовиться открытое выступление. Эти нападки рассчитаны на то, чтобы вызвать у правительства, у власти паралич и воли, и мысли, все они сводятся к двум словам, обращенным к власти: „Руки вверх!" На эти два слова, господа, правительство с полным спокойствием, с сознанием своей правоты мо­жет ответить только двумя словами: „Не запугаете!"»[56, с. 224—226].

ЭТОТ МАРТОВСКИЙ ЭПИЗОДдумской работы, ставший явлением истори­ческим, когда России и ее недальновидным «избранникам» была продемонстрирована твердость государственной власти, самым замечательным образом был описан и киев­ским депутатом, «самым образованным черносотенцем», известным публицистом В. В. Шульгиным:

«<...> Кажется, первый раз я увидел его в тот знаменательный день, когда после обвала потолка в Таврическом дворце, заседания Государственной думы происходили в длинном зале Дворянского собрания. Я ясно помню его фигуру и лицо. Он стоял совер­шенно спокойно на кафедре и, облокотившись обеими руками, в которых он держал свою знаменитую декларацию, говорил ее, то есть рассказывал, что и как он думает сде­лать для России. Он говорил очень спокойно, очень благожелательно, почти ласково. Он говорил так, как будто перед ним были люди, понимавшие его, способные отнестись со­чувственно к его планам и намерениям, способные подвергнуть добросовестной критике

свиток реформ, который он разворачивал перед ними. Необычайная чуткость этого человека, та чуткость, которая так редко дается, но без которой немыслимы политиче­ские люди, чуткость к толпе, к массам, понимание и умение владеть ими сказалась уже и в этот день. Он отлично знал, кто сидит перед ним, кто, еле сдерживая свое бешенство, слушает его. Он понимал этих зверей, одетых в пиджаки, и знал, что таится под этими низкими лбами, какой огонь горит в этих впавших, озлобленных глазах, он понимал их, но делал вид, что не понимает. Он говорил с ними так, как будто это были английские лорды, а не компания „Нечитайл", по ошибке судьбы угодивших в законодательные крес­ла, вместо арестантских нар. Ни малейшая складка презрения, которое дрожало в его сердце, пережившем Аптекарский остров, не затронула его губ. Спокойный, благожела­тельный, он с большим достоинством и серьезностью излагал план реформ.

Но только он кончил, зверинец сорвался. Боже мой, что это было! Больше все­го меня удивляет, однако, что выдержанный и умный Маклаков, который впоследствии старался отмежеваться от господ этого сорта, в этот день по-товарищески работал вме­сте с ними. Как не стыдно было участвовать в травле одного тремястами, наравне с этим сбродом бывших и будущих убийц, грабителей, воров, негодяев и обманщиков! Но паль­му первенства в этот день, как, впрочем, и всегда, когда идет конкурс на зверство, заслу­жили азиаты. Никто не выказал столько необузданной, чисто животной, свирепой зло­бы, ни в чьих глазах нельзя было прочесть столько ненависти, как в этих черных масле­ных кружках без зрачка, сверкающих всеми переливами безнадежной тупости.

Зверинец завывал в течение нескольких часов. Головин, голый, как колено, ме­ланхолически, но совершенно равнодушно выслушивал этот поток, подпирая холодные глаза жесткими усами. Мы, небольшая кучка правых, прекращали на мгновенье мутные потоки восточного красноречия взрывами негодования, но нас было слишком мало, и мы были еще слишком поражены и растеряны, чтобы дать им серьезный отпор. Нас не слушали, над нами издевались презрительно и легкомысленно, и кровью чреватое крас­норечие лилось дальше. Тогда вдруг, совершенно внезапно, случилось то, что сделалось гранью между двумя процессами, что оказалось гребнем революционной волны, той точ­кой, с которой бунт пошел на убыль.

П. А. Столыпин, сидевший в своей красной бархатной скамье в продолжение всех этих речей, забрызгавших его грязью и пеной бешенства, сидевший совершенно спокойно и безучастно, с каким-то тусклым, почти отсутствующим выражением в глазах, вдруг попросил слова.

Я помню эту минуту.

Разъяренные и злобные, они не ждали этого. Они с первой Думы привыкли к безмолвию министров перед революционным красноречием. П. А. Столыпин взошел на кафедру, с виду такой же, как прежде. Бледный, бесстрастный, красивый. Но первые же слова, которые вырвались из его уст, вдруг показали многоголовому зверю, с кем он име­ет дело. Я не знаю и не видел, как укрощают зверей, но, должно быть, их укрощают так.

Его ораторский талант, сила, образность и красота сравнения и слов, точно ко­ванных из бронзы, меди и серебра, в этот день еще не развернулись во всей своей силе. Все мягкие металлы, глубокие, нарастающие и звенящие, тогда отсутствовали. В тот день говорила сталь. Он говорил недолго. Несколько слов холодных, но прозрачных, как лед, слов, которыми он безжалостно сорвал лживую кожу ненужных, лишних и затуманиваю­щих фраз с того одного, что было важно в ту минуту, важно потому, что это одно была правда. Это одно правдивое и страшное — была смерть. Четырехсотголовый зверь разны­ми словами, в разных формах, разными способами грозил ему смертью. И не только ему, он грозил смертью всему тому, что защищать и чему служить присягнул министр своему Государю. Они осмелились грозить Ему... И после холодных и прозрачных, как льдина,

слов, резюмировавших весь смысл их диких речей, сверкнуло вдруг, неожиданно и осле­пительно, раскаленное железо:

— Не запугаете!!!

Он сделал неуловимое и не передаваемое короткое движение головой и сошел с кафедры.

Маски были сброшены. Зверя пробовали укротить ласковым взглядом, добры­ми словами. Зверь не послушался. Тогда укротитель твердой рукою взялся за железо. И зверя укротили.

Через полчаса на улицах Петербурга люди поздравляли друг друга.

Россия могла потушить свой Диогенов фонарь: она нашла человека.

Прошло пять лет: снова надо зажигать фонарь» [56, с. 182—184].

Любопытно, что при этом самом памятном выступлении премьер-министра присутствовали и его семья, переживавшая за Петра Аркадьевича. Вот как описывает волнующий эпизод блистательной концовки его речи дочь Мария Бок:

«<...> Впечатление, произведенное всей речью и особенно последними слова­ми, было потрясающее. Что делалось в публике, трудно описать: всем хотелось высказать свой восторг, и со слезами на глазах, с разгоряченными лицами входили к нам в ложу зна­комые и незнакомые, пожимая руки мама <...>» [4, с. 135].

А ВОТ ЧТО НАПИШЕТпо поводу этой памятной речи представитель оппози­ции, с непростительным опозданием оценивший правоту реформатора:

«<...> На трибуну Столыпин всходил с сознанием своей правоты, с твердой уве­ренностью, что получит в Думе и в стране поддержку тех, кого он считал здравомысля­щими гражданами. Столыпин был единственный министр, одаренный настоящим ора­торским талантом. Говорил он смело, твердо, в его словах слушалась глубокая внутрен­няя серьезность. Сразу чувствовалось, что он, не меньше, чем красноречивые идеологи либерализма и социализма, предан своим убеждениям, верит в свое дело, в свое служе­ние, в свою идеологию. Он был человек мужественный. Если испытывал страх, то не за себя, а за Россию. Тревога за Россию часто звучала в его речах. Перед оппозицией он уже стоял не чиновник, исполняющий директивы, а идейный противник, патриот, отстаива­ющий Российскую державу со всей страстью сильной натуры. Его слова волновали. С го­речью сказал он, обращаясь налево:

— Вам нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия!

Оппозиция дрогнула, как от удара бича... Справедливость такого обвинения ка­деты отрицали. Они утверждали, что не они, а правительство ведет страну к потрясени­ям, к ослаблению. Но слова премьера запоминались. Он заставлял думать, проверять се-бя<...»> [62, с. 369-370].

Слова Столыпина действительно были услышаны далеко и произвели огром­ное впечатление. Ставшее знаменитым «Не запугаете!» эхом разнеслось по России, ста­ло известным за пределами нашей державы. Многие оппоненты Столыпина вынуждены были с ним считаться, он как бы укротил их силой своего ораторского таланта, подтвер­див, что власть и порядок в России остаются главными условиями для успешных реформ, что давление оппозиции встретит решительный отпор государства. Дебют председателя правительства был единодушно признан удачным.

Князь Евгений Трубецкой в «Московском еженедельнике» писал так:

«Столыпин говорил, как власть имущий, как человек, сознающий свою силу.

Напротив, оппозиции недоставало уверенности в себе. Социал-демократы потерпели

полное фиаско со своим отдельным выступлением. Что же касается молчания кадетов и

других левых групп, то оно также не было „победоносным"... И, прежде всего надо прямо

признать, что в настоящую минуту всякие попытки заменить министерство Столыпи­на каким-либо другим — прямо безнадежны, в лучшем случае, т. е. если удастся спасти Ду­му, ей придется возиться с ним очень долго» [42, с. 47].

Чтобы иметь представление о значении той исторической речи и реакции на нее, приведем также здесь самые характерные телеграммы и поздравления, поступив­шие в адрес главы правительства.

Телеграмма митрополита Антония П. А. Столыпину:

«Первое выступление министерства в Государственной думе в лице вашем бы­ло полно достоинства, авторитета и власти. Сердечно вас приветствую и призываю Бо-жие благословение на дальнейшие труды ваши. Да направит Господь членов Думы к мир­ной работе на благо Родины.

Митрополит Антоний» [42, с. 49].

Адрес П. А. Столыпину, подписанный тысячами людей:

«Глубокоуважаемый Петр Аркадьевич. Ваше спокойное, убежденное слово, сказанное в Государственной думе, еще раз показало России, что власть, вверенная вам Государем, находится в чистых, честных и твердых руках. Измученная невзгодами Ро­дина нуждается прежде всего в таком правительстве, которое, проявляя широкое пони­мание народных нужд, ставило бы вместе с тем своей основной задачей охранение по­рядка и законности. В вас мы видим главу такого правительства. Приветствуя вас, же­лаем вам сил и здоровья на исторически великое служение Родине в столь тяжелое для нее время» [42, с. 48-49].

Из ответа П. А. Столыпина на адрес, подписанный группой москвичей: «Не мо­гу выразить, до какой степени меня тронул бодрящий, живой голос родной Москвы. Мо­сква для меня— олицетворение святой Родины. Москва — живая история России, живая летопись былых подвигов русских людей(Г. С). В числе подписей — много имен, напоминающих мне дни детства, проведенного в Москве, и неизвестные, но доро­гие мне отныне имена крестьян. Обращаюсь к вам с большой просьбой: доведите, когда и как это представится вам возможным, до сведения лиц, сделавших мне великое благо, подаривших меня откликом своей души, что чувствую и ценю духовное с ними общение и твердо верю и надеюсь не на себя, а на ту собирательную силу духа, которая уже не раз шла из Москвы, спасала Россию и которой служить во славу Родины и Царя для меня вы­сшая цель и высшее счастье» [42, с. 51].

Поздравительные телеграммы, письма и адреса поступали как от частных лиц, так и от учреждений, организаций и вооруженных сил. Депутация от газеты «Свет» вме­сте с рабочими типографии поднесла П. А. Столыпину приветственный адрес с 35 тыся­чами подписей от своих подписчиков из всех районов России. Открытки и письма были вделаны в огромную книгу около 2 пудов весом.

Высшая власть также отдавала должное блистательному выступлению Столы­пина в Думе. Знатные сановники оказали недавнему губернатору, уверенно занявшему свой новый пост, высокую честь, избрав его почетным членом Императорского яхт-клу­ба. Командор клуба Министр Двора барон Фредерикс лично поехал сообщить об этом премьеру.

К событию в России не осталась равнодушной и зарубежная пресса.

Из передовой статьи немецкой газеты «Tagliche Rundschau», 7 марта 1907 года:

«<...> У г. Столыпина нет правительственного большинства, но зато большинст­во, выступающее против него, распалось в вопросе о тактике. Государственная дума, по-видимому, решила относиться к г. Столыпину с доверием. Без преувеличения можно сказать,

что будущее России покоится на плечах г. Столыпина. Очень возможно, что он и есть тот герой-рыцарь, которого ждет Царь для спасения России <...>» [42, с. 51—52].

Примечательны упорство и педантизм, с которыми П. А. Столыпин, невзирая на противостояние слева, справа и даже порою из центра, достигает намеченных целей. Его слова не расходятся с делом. Например, мысль о том, что успех реформ невозможен без сохранения законности и порядка, он в той или иной форме не раз повторяет в сво­их выступлениях и всеми силами стремится претворить ее в жизнь. Этот крайне важный вопрос уже заострялся в рекомендациях П. А. Столыпина в связи с производством выбо­ров во вторую Государственную Думу, из которого видно, что программа, намеченная правительством и озвученная лично его главой, не блеф, ни хитроумный маневр, а плод кропотливой, вдумчивой, серьезной работы, и представители власти обязаны не просто принять к сведению эту программу, но обеспечить все условия для ее успешного выпол­нения. Эту же мысль о бесповоротности реформ, об ответственности государственной власти за свои предначертания в речах П. А. Столыпина можно встретить и далее, эту идею он спешит воплотить и в своих конкретных делах.

ОГРОМНАЯ РАБОТА,проделанная Столыпиным и его кабинетом после I Ду­мы и в период II Государственной Думы, будет оценена по достоинству значительно по­зже, с опозданием будут осмыслены и возможности, открывающиеся перед страной по­сле волевых действий премьера наперекор всей оппозиции. Вот что напишет об этом уже в эмиграции бывший видный кадет и противник В. А. Маклаков:

«<...> Напряженная борьба с внешними проявлениями революционной стихии не помешала, однако, Столыпину в исполнении другой — и главной — задачи: подготовки тех законопроектов, которые должны были обновить русскую жизнь, превратить Рос­сию в правовое государство и тем подрезать революции корни. 8 месяцев, которые были ему на это даны роспуском Думы, потеряны не были.

Объем работы, которую с этой целью правительство в это время проделало, де­лает честь работоспособности бюрократии. Эту работу невозможно определить объек­тивным мерилом. Я пересчитывал законы, которые с созыва Думы правительство в нее почти ежедневно вносило. В первый же день их было внесено 65; в другие дни бывало и больше; так, 31 марта было 150. Но такой подсчет ничего не покажет. Законы не равно­ценны; наряду с „вермишелью" пришлось бы ставить и такие монументальные памятни­ки, как организация местного суда, преобразование крестьянского быта и т. п. Достаточ­но сказать, что не только 2-я Дума, но и 3-я, и 4-я до самой революции не успели рассмот­реть всего, что было заготовлено именно в первое междудумье.

Важнее, чем количество, общее направление законопроектов, их соответствие поставленной цели.

Я раньше указывал, что идеи либерализма не были исконным credo Столыпина; он необходимость их понял, но все же считал второстепенным. Главную задачу свою для торжества правового порядка он полагал не в провозглашении их; подход к этому у него был другой. Чтобы правильно понять его, полезно сделать одно отступление. В порядке изложения оно сейчас не на месте, и о нем следовало бы говорить в другой комбинации. Я предпочитаю сейчас же на него указать: без него вся политика Столыпина не будет по­нятна.

Если Столыпин и признавал значение „свободы" и „права", то эти начала он все-таки не считал панацеей, которая переродит наше общество. Громадное большинство населения, то есть наше крестьянство, по его мнению, их не понимает и потому в них по­ка не нуждается. „Провозглашение" их не сможет ничего изменить в той среде, где нет еще самого примитивного права — личной собственности на землю и самой элементарной

свободы — своим добром и трудом располагать по своему усмотрению и в своих ин­тересах. Для крестьян декларация о гражданских «свободах» и даже введение конститу­ции будут, по его выражению, „румянец на трупе". Если для удовлетворения образован­ного меньшинства он эти законы вносил, то копий за них ломать не хотел. Только когда желательность их поймут и оценят крестьяне, сопротивляться им будет нельзя и не нуж­но. Главное же внимание его привлекало пока не введение режима „свободы" и „права", а коренная реформа крестьянского быта. Только она в его глазах могла быть прочной ос­новой и свобод, и конституционного строя. Это было его главной идеей. Не дожидаясь созыва Думы, он по 87-й ст. провел ряд законов, которые подготовляли почву к дальней­шему: указ 5 октября 1906 г. о равноправии крестьян, 9 ноября — о выходе из общин, 12 августа, 27 августа, 19 сентября, 21 октября — о передаче Крестьянскому банку ряда зе­мель и т. п.

Эти указы в своей совокупности должны были начать в крестьянском быту но­вую эру. Но настоящего государственного смысла этих реформ Столыпин в то время еще не высказывал. Может быть, он не хотел идеологических возражений и справа и слева. „Справа" потому, что эта программа была по существу „либеральной", так как ставила ставку на личность, „слева" потому, что там издавна питали слабость к коллективу, к де­мократической общине. Столыпин не находил полезным подчеркнуть, куда этими зако­нами он ведет государство.

Свою настоящую мысль с полной ясностью Столыпин высказал только позднее, уже перед 3-й Государственной думой <...>» [33, с. 93].

Разумеется, к воспоминаниям Маклакова надо относится с некоторой осторож­ностью: немало попортивший крови правительству и лично премьеру своими интригами и открытыми выпадами с думской трибуны, он постоянно умаляет свою роль и «заслуги», укрываясь за фасадом организации, отдавая предпочтение местоимению «мы», а в наибо­лее проигрышных эпизодах, дистанцируясь от кадетов словом «они». Впрочем, иногда ошибкам кадетов Маклаков дает истолкования, цель которых — перенести ответствен­ность на других, на того же Столыпина. Хитрый, хорошо тренированный ум Маклакова вроде иногда делает тайные знаки для посвященных, как это описано его соратницей Тырковой-Вильямс, также слишком поздно осознавшей, куда завели Россию их партий­ные страсти:

«<...> Маклаков в первый раз меня видел, да и моих гостей мало знал. Но это не помешало ему как-то мимоходом, среди шумного разговора, сделать масонский знак. В Париже я смутно слышала, что, как только началось освободительное движение, профес­сор М. М. Ковалевский открыл в Париже русскую ложу. В нее вошли многие мои знако­мые, включая моего товарища по судебному процессу Е. В. Аничкова. Кто еще был масо­ном, я не знала, не стремилась узнать, не придавала масонству серьезного значения, хо­тя их романтическая таинственность и дразнила мое любопытство. На масонство приня­то смотреть, как на детскую забаву, и я, без дальних размышлений, принимала этот взгляд <...>.

Бомбу в великого князя бросил мечтатель и поэт Иван Каляев, мой старый зна­комый, который в Ярославле приходил ко мне вечером поговорить о божественной сущ­ности искусства...

Полтора года, которые я провела в эмиграции, я была так или иначе связана с „освобождением", одним из центров, где если не вырабатывались, то формулировались, высказывались мысли и чаяния оппозиции, сравнительно умеренной. Но я не могу вспомнить никого, кто бы крепко, трезво, до конца продумал, что надвигается на Рос­сию. Я не слышала ни одного предостерегающего голоса, не видала никого, охваченного тревогой за будущее родины...» [62, с. 200]

ЗНАКОМСТВО С ВЫСТУПЛЕНИЯМИП. А. Столыпина в Государственной Думе и Госсовете убеждает, что он никогда не брал слова попусту, не отделывался казен­ными фразами, но всегда глубоко и серьезно вникал в существо поднимаемых вопросов, используя трибуну для убеждения, разъяснения сущности проводимых реформ, своих принципиальных позиций и никогда не сводил счеты со злопыхателями, врагами и крас­нобаями, пользуясь своим местом и саном. В этих своих выступлениях он, выказывая во­лю правительства, пытался умиротворить царящие страсти и направить работу в конст­руктивное русло. И зачастую это ему удавалось, причем даже в ситуациях, когда силы бы­ли на стороне оппозиции: помогали глубокий аналитический ум, эрудиция, тщательная проработка вопросов, недюжинные литературные способности и ораторский талант. Многие фразы П. А. Столыпина стали крылатыми, в них сконцентрированы опыт, логи­ка, умная мысль, смелый подход к трудному делу.

Любопытно, что даже лучший трибун оппозиции и ярый противник Столыпи­на один из кадетских вожаков Маклаков впоследствии не раз признавал правоту и ора­торский дар реформатора. В его мемуарах можно найти и такие слова: «Я тогда первый раз его услыхал; он меня поразил, как неизвестный мне до тех пор первоклассныйора­тор. Никого из наших парламентариев я не мог бы поставить выше его. Ясное построе­ние речи, сжатый, красивый и меткий язык и, наконец, гармоническое сочетание тона и содержания» [33, с. 93].

Замечательным образом этот дар реформатора открывает литератор А. А. Баш­маков в своем очерке «Последний витязь», фрагмент из которого с незначительными со­кращениями приводится ниже:

«<...> Столыпин был первый русский министр, который удачно совершал „государево Дело" посредством слова.

В стране, привыкшей тысячу лет молчать; в стране людей убежденно косноя­зычных, словно боящихся звона и блеска, изящества и красоты; в стране, выработавшей себе какой-то аскетический идеал неумения и чревоползания в речах, охотно отождест­вляемый с солидарностью и добродетельностью, - вдруг наступили новые, неведомые до­толе условия государственной жизни. Для спасения затравленной власти оказалось недо­статочным обычное скрипение перьев, потребовалась речь.Шла снизу, сомкнувшись локтем к локтю, несметная вражеская сила, громко заявлявшая, что она не успокоится, пока наша историческая государственность не ляжет костьми. И то были уже не полчи­ща каких-либо Половцев, Монголов Чингис-хана, Литовцев или Турок; то были не Швед и не „Антихрист — корсиканец" во главе „Двунадесяти язык". То был свой брат - русский человек, требовавший разрушения всего наследия его же отцов.

Русская власть, сначала позорно малодушная, потом вовремя опомнившаяся, должна была принять вызов откровенной социал-демократии и неоткровенных ее зама­скированных приспешников.

Она приняла вызов и „вышла в поле".

Тогда все ждали талантливости от разрушителей нашего государственного строя и были изумлены их подавляющим убожеством. Не столько пулеметы и чрезвычай­ные меры погубили русскую Революцию, сколько ее беспримерная в Истории бездар­ность. Поворот умов, ей принадлежавших, ею же увлеченных, совершился в тот момент, когда миллионы людей убедились, что творческий дух, родитель жизни, регулятор хао­са — был не на стороне смуты.

По бывшим примерам, у нас от представителей власти талантов не ждали. Для сановников такие дары казались не обязательными и даже неестественными. Когда же грянули ораторские громы именно с той стороны, откуда их всего менее ждали, это яв­ление было настолько ново, что с первого момента обыватель растерялся: в его понятиях

не было места для такого явления; для него не было мерила в общественном на­строении.

Красота в выступлениях правительства казалась странной, почти шокирующей; она не соответствовала чину.

Были у нас и раньше министры весьма даровитые: но на них лежала печать без­молвия. Для них был обязателен облик строгой канонизованности их порывов.Каза­лось неотъемлемой особенностью вышколенного государственного деятеля — доказать во всем своем обращении бесконечную процеженность своей темпераментности.

В Столыпине эта темпераментность впервые, как вешнее половодье, выступило из узких берегов... В его лице русская государственность победила орудием слова!<...>

Первая значительная речь П. А. Столыпина была сказана - б марта 1907 года — („Не запугаете!") — Последняя была 1 апреля 1911 года. Вся карьера этого оратора дли­лась 4 года. Строго говоря, эта сторона его творчества заключается в 14 речах; из них 11 речей — в Государственной Думе; только 3 речи в Государственном Совете.

Это не случайное распределение. В натуре Столыпина было нечто, что тянуло его к буре. Для силы трибуна милее „форум", нежели „сенат" на безмятежных высях Ка­питолия.

Тем важнее для нас проникнуть, посредством анализа, в тайники успеха этого человека, чем более выясняется, что этот успех одержан в умах иной формации(Г. С), нежели он. Не хитро выступление тех, иногда громких витий (их много — и среди левой братии, и среди правой Вандеи), которые привыкли выступать с барабанным боем, зара­нее рассчитывая на грохот аплодисментов своей половины и кошачий концерт в другом лагере.

Более интересным и ценным я считаю другое сложное зрелище, когда выступа­ет боец слова, умеющий приковать внимание противника. Он знает, что у этого против­ника заранее сложился враждебный ему приговор; но он идет. Он чувствует, как этот противник сначала трепещет от злобы, но он не теряет надежды, что вызовет в нем вол­нение, потому что этот боец прежде всего живой человеки, проникая в душу врага, он дает ему чувствовать, что нечто общее между ними есть.

Столыпин, как прирожденный оратор, чутьем понимал, что дар слова не есть умение выливать красивые словаперед фронтом молчаливой армии на смотру. Дар слова единяет говорящего,по его очереди, с каждым из живых существ,трепещущих в обширной аудитории. Это не монолог, но тайный, невидимый, чарующий разговор,в коем ответных речей вы не внемлете, когда оратор ищет взором и поочередно вступа­ет с каждым из присутствующих в обмен душевного волнения и взаимных, неуловимых внушений <...>.

Идти навстречу толпы, но с нею не сливаясь, вот в чем была трудная зада­ча,выполненная в ораторской деятельности Столыпина.

Для полного уразумения его ораторского подвига надо понять специально-рус­скую психологиюв сфере красноречия.

Она прямо враждебна ораторскому искусству и ораторской силе.

Вы часто можете слышать у нас похвалу за бездарность в области слога. „Крас­но" говорить дело нехорошее. Не иначе, как с презрением упоминает русский человек о том, кто „бает"звучно и сильно; это человек неосновательный; ему доверять нельзя; его надо осмеять, потому что „он— краснобай!".

Когда говорят об этой странной, но неопровержимой стороне нашего быта, то принято говорить об этом несомненном пороке не иначе, как в тоне панегирика и вос­хваления ортодоксального догмата обязательной бездарности.У русского человека, видите ли, душа чище, глубже, святее, прямее — нежели у иноземных говорунов; она „проще”

и „правдивее", а потому— говорить он не умеет, а так себе балабокает „от нутра". Это своего рода „канон", для художественного стиля „Богоноса".

Откуда взялось такое уродливое и лицемерное воззрение?

Церковь, что ли? Да нет же, были у эллиновв той же Восточной церкви Иоанн Златоуст, и Кирилл Александрийский, и Иоанн Дамаскин.

Взялось это убожество в русском душевном мире оттуда, откуда произошла та традиционная ненавистьк прекрасному, которая всюду — красной нитью пронизывает русский быт.

Отождествление „красоты" с „сатанинским исчадием", пляса с наваждением,— музыки с попутыванием от духа зла; недоверчивость к „прелести" мира и непременно убо­гое, бескровное, нищенское и уродливое воплощение добра и святости... Этот аскетиче­ский стих, эта иконоборческая замашка— процарствовала над русской народной душой в течение 1000 лет. Вы ее найдете в Никите Пустосвяте и в Протопопе Аввакуме; она в другой форме перелилась в творениях Писарева и в современных беллетристах-порног­рафах „освободительно"-социалистического оттиска.

Но современная эпоха представляет из себя сложное зрелище. У нас Импе­рия сложилась раньше кладки самого человека. Только теперь складывается рус­ский человек,и складывается он из пластов разных, противоречивых. Наряду с мрач­ным, иконоборческим основанием жизни, давно уже омывает русскую душу более свет­лая, солнцем блещущая волна!.. Ее влили в жизнь Пушкин, Лермонтов, Тургенев - все носители красоты.