Марта 1908 годаП. А. Столыпин произносит речь на 50-летии земского отде­ла Министерства внутренних дел. 17 страница

По иной версии, в начале 1911 года настойчивый премьер представил монарху обширный доклад о Распутине, составленный на основании следственных материалов Синода. После этого Николай II поручил главе правительства встретиться со «старцем», чтобы составить о нем впечатление. При встрече Распутин пытался гипнотизировать своего визави:

«<...> Он бегал по мне своими белесоватыми глазами,— рассказывал Столы­пин,— произносил какие-то загадочные и бесполезные изречения из Священного писа­ния, как-то необычно водил руками, и я чувствовал, что во мне пробуждается непреодо­лимое отвращение к этой гадине, сидящей напротив меня. Но я понимал, что в этом че­ловеке большая сила гипноза и что она производит какое-то довольно сильное, правда, отталкивающее, но все же моральное влияние. Преодолев себя, я прикрикнул на него и, сказав ему прямо, что на основании документальных данных он у меня в руках и я могу его раздавить в пух и прах, предав суду по всей строгости законов о сектантах, ввиду че­го резко приказал ему немедленно, безотлагательно и, притом добровольно, покинуть Петербург и вернуться в свое село и больше не появляться <...>» [46, с. 193].

Это зафиксированное воспоминание главы правительства в целом подтвержда­ет слух о его борьбе с влиятельным «старцем» — борьбе, которая крайне обостряла отно­шения Столыпина с Самодержцем. Вот, что писал его современник В. Б. Лопухин:

«<...> Ревнивый к превосходству и популярности сотрудников, царь начал нена­видеть Столыпина едва ли не такою же мучительной ненавистью, какою он был одержим по отношению к Витте. Столыпин с помощью вновь назначенного в 1910 г. синодально­го обер-прокурора С. И. Лукьянова разоблачил в Распутине развратного хлыста, чья бли­зость к царской семье представлялась недопустимой, помимо его низостей и грязи, еще по причине предпринятой им торговли своим влиянием при дворе, выражавшейся в проведении за соответствующую мзду ряда постыдных дел и в устройстве на разные по­сты мерзавцев и проходимцев. И настоял на удалении Распутина. Последний должен был выехать на родину в Сибирь» [20, с. 26].

Можно поставить под сомнение первое положение этой цитаты, но несомнен­но, что Распутин компрометировал царскую семью и верховную власть, которая только недавно оправилась от потрясений. Верный своему принципу — ставить государствен­ный интерес выше личных расчетов, Столыпин был убежден, что должен вмешаться, чтобы избавить страну от позора. Распутин был выслан, но неуловимый «старец» все же вернулся: по слухам, доставленный А. А. Вырубовой, фрейлиной Императрицы, он поя­вится на киевских торжествах и вскоре наберет еще большую силу: первый противник, Столыпин, уже не сможет ему помешать...

Здесь лишь заметим, что уже после смерти премьера личный секретарь Распу­тина влиятельный финансист Арон Симанович сводит «старца» с другим честолюбцем — жаждущим реванша Витте, причем посредником в этом сближении выступает жена гра­фа. В своих необычайно обстоятельных воспоминаниях, изданных огромными тиража­ми, сам инициатор этой встречи — Витте об этом молчит, зато охотно пишет о замысле «графчика» Арон Симанович:

«<...> Однажды позвонил ко мне граф Витте и просил приехать к нему по одно­му доверительному делу. <...> Я считал целесообразным найти скрытую квартиру, в которой

Витте и Распутин могли бы встречаться совершенно незамеченными. <...> Сознаюсь, что мысль свести Витте с Распутиным и помочь первому опять занять руководящий пост была для меня очень заманчивой. Во всяком случае, при проведении еврейского равно­правия Витте мог оказать нам огромные услуги. При этом Витте должен был обещать мне, что если нам удастся его провести опять к управлению государственным кораблем, он будет сотрудничать с нами в уничтожении еврейских ограничений. Он согласился ев­рейский вопрос поставить на первый план, и договор между нами был заключен. <...> Первая встреча между Витте и Распутиным состоялась весною, в одну из суббот, в четы­ре часа дня. Результатами этой встречи оба остались довольны. Распутин рассказал по­том мне, что он сперва спросил Витте, как ему величать его, и они условились: „Графчик" <...»> [125, с. 60, 61].

Откровения Симановича, которые также растиражированы в России и зару­бежье, вовсе не стоит считать абсолютно достоверными, однако они отчасти вскрывают атмосферу откровенного сговора «старца» Распутина и графа Витте — двух приближен­ных к верховной власти, но действующих порознь особ, разобщенных при жизни Столы­пина и сплотившихся для достижения своих интересов после смерти его. Вышеприве­денное отступление позволяет также увидеть настоящие лица опьяневшего от своего не­ожиданного возвышения хитрого «старца» и честолюбивого графа, жаждущего вернуть­ся во власть.

1 ФЕВРАЛЯ 1911 ГОДА П. А. Столыпин в Государственном Совете вновь об­ращается к вопросу о земских учреждениях в Западном крае,правительственный про­ект о которых после тяжких прений был в главных чертах принят Государственной Ду­мой в 1910 году и по большинству положений поддержан Особой комиссией Государст­венного Совета. Говоря о преимуществах земства, он, в частности, отмечает:

«<...> Но, господа, ведь рядом, межа к меже, за государственной границей люди живут в одинаковых условиях, лихорадочно работают, богатеют, создают новые ценно­сти, накапливают их, не зарывают своего таланта в землю, а удесятеряют в короткий срок силу родной земли. Это движение там, да не только там, но даже и в странах, кото­рые считались недавно еще варварскими и дикими, создается тем, что люди там постав­лены в положение самодеятельности и личной инициативы. Почему же у нас необходи­мо их ставить в положение спячки, а потом удивляться, что они не шевелятся? Я думаю, что каждый, знающий Западный край, вам скажет, что там не менее, а гораздо более под­ходящих условий для развития земской самодеятельности, чем даже, может быть, в ко­ренных земских губерниях России...» [57, с. 328—329]

Однако, ратуя за земства, премьер настаивает на некоторых ограничениях, ко­торые позволят оградить права русского населения в крае прежде всего от зажиточных влиятельных польских землевладельцев, под контролем которых, по сути, оказались за­падные губернии. Столыпин, оперируя министерской статистикой, убеждает в целесооб­разности понижения земельного ценза, расширяющего права мелкоземельных русских крестьян и ведущего к «сплочению массы среднесостоятельных, но культурных русских собственников, которые иначе, может быть, потонули бы в море мелких избирателей...» [57, с. 333]

Возражая далее против альтернативных предложений своих «хронических оп­понентов», он доказывает отсутствие в них преимуществ против сложившегося положе­ния крестьянства и возражает против «свободы соревнований с классами более интелли­гентными» [57, с. 334]. Этот смелый тезис послужил впоследствии основанием для обви­нения Столыпина в «национализме», «шовинизме» и даже «фашизме». Однако вот как объясняет свою позицию сам премьер:

«Один раз в истории России был употреблен такой прием, и государственный расчет был построен на широких массах, без учета их культурности — при выборах в пер-зую Государственную думу. Но карта эта, господа, была бита. Слушая красноречивые ре­чи графа С. Ю. Витте и М. М. Ковалевского, я представлял себе не только всем извест­ный образ развитого, сметливого хохла-малороса, но я вспоминал хорошо мне ведомого, симпатичного, но темного еще крестьянина-белоруса или полещука, обитателя необоз­римого Полесья! И мне казались слишком ранними мечты о сопоставлении в будущем земском собрании добродушного белоруса-могилевца с тонким, политически воспитан­ным польским магнатом!

Но, переходя от мечтаний к действительности, я возвращаюсь к указанию на то, что и помимо польского элемента для будущего земства существует в крае достаточно дееспособ­ных элементов, но, чтобы еще их оживить, необходимо уничтожить те помехи, те препятст­вия, которые мешают сплочению низов русского населения. Одной из главных к тому же по­мех является отсутствие в земских собраниях выборного духовенства...» [57, с. 335]

Далее он снова остановился на необходимости выбора глав земских управ из числа русских и целесообразности образования выборных курий — для ограждения от польских национальных вожделений. В этом критическом месте он говорит памятные 'слова, подтверждающие высокую культуру Столыпина-полемиста, умеющего обращать в свою пользу даже аргументы противника:

«Надо смотреть на вещи прямо. Почему же поляки в каждом собрании, в каж­дом учреждении группируются по национальностям? Да почему вот здесь, в Государст­венном совете или в Государственной думе, польские представители не разошлись по партиям, по фракциям, не присоединились к октябристам, к кадетам, к торговопромыш-ленникам, а образовали из себя сплоченное национальное коло? Да потому, господа, что они принадлежат к нации, скованной народным горем, сплоченной историческим несча­стием и давними честолюбивыми мечтами, потому что они принадлежат к нации, у кото­рой одна политика — родина! И вот эти, скажу, высокие побуждения придали польскому населению большой политический закал. И этой закаленной группе вы хотите противо­поставить массу, состоящую из недавних в крае землевладельцев и мелких собственни­ков крестьянского облика. Эта масса бесхитростная, политически не воспитанная, и ее, не умеющую еще плавать, вы хотите бросить в море политической борьбы. Я уверен, что русские начала со временем восторжествовали бы, но к чему это новое испытание, не вы­званное теперь борьбой народов, а лишь исканием и блужданием политической мысли?

Говорят, что постыдно для Русского государства образование на русской окраине, на русской земле особых национальных инороднических политических групп или курий. Но вы забываете, что эти группы, эти курии не политические, что они подготовительные, что эта мера отбора, мера ограничения. В записке своей, отпечатанной и разосланной всем членам Государственного совета, член Государственного совета князь А. Д. Оболенский де­лает ссылку на то, что образование курий было бы равносильно образованию в нашем вой­ске особого польского полка или батальона. Его же примером я воспользуюсь! Князь, види­мо, забыл, что при комплектовании войска для тех лиц, которые способы этого комплекто­вания умеют обратить в свою пользу, существуют особые курии. Для татар, для евреев суще­ствует особый способ комплектования войска, особое жребиеметание, особое свидетельст-вование. Набирают их отдельно, а потом сражайтесь вместе!..» [57, с. 337—338]

Настаивая на введении земского самоуправления с необходимыми ограничени­ями, обеспечивающими права русского населения в этом крае, он говорит о невозможно­сти трафаретного использования общего Положения, общего земского порядка на окра­ине. Подытожив высказанные ранее аргументы противников и сторонников введения земства в Западном крае, он в заключение сказал:

Фото 78. П.А. Столыпин на ступенях портика

Казанского собора в С.-Петербурге,

перед богослужением в Высочайшем присутствии,

в день 50-летия освобождения крестьян,

19 февраля 1911.

«Я не хочу верить, чтобы русские и польские избиратели могли быть ввергну­ты в совершенно ненужную и бесплодную политическую борьбу. Но пусть, господа, не будет другого, пусть из боязни идти своим русским твердым путем не остано­вится развитие прекрасного и богатого края, пусть не будет отложено и затем на­долго забыто введение в крае земского самоуправления. Этого достичь легче, к этому идут, и если это будет достигнуто, то в многострадальную историю русского запада будет вписана еще одна страница — страница русского поражения. Придав­лено, побеждено будет возрождающееся русское самосознание — и не на поле бра­ни, не силою меча, а на ристалище мысли, гипнозом теории и силою: красивой фразы!(Г. С.)» [57, с. 338].

Убедительное выступление Столыпина в Госсовете не остановило противни­ков законопроекта. Лидер правых Дурново пишет Николаю II о том, что «проект наруша­ет имперский принцип равенства, ограничивает в правах польское консервативное дво­рянство в пользу русской „полуинтеллигенции", создает понижением имущественного ценза прецедент для остальных губерний» [46, с. 185]. Впоследствии многими признава­лось, что группа правых сановников имела главной задачей нанести своим противостоя­нием удар лично премьеру, который самоотверженно защищал этот проект.

Столыпин принимает контрмеры: по ряду документальных и литературных ис­точников Николай II по личной просьбе премьера обращается через председателя

Фото 79. П.А. Столыпин в Государственной Думе в день 50-летия освобождения крестьян –

среди Президиума Государственной Думы и членов ее от крестьян, 19 февраля 1911 г.

Государственного Совета к правым с рекомендацией поддержать законопроект. Однако пра­вые расценили это как попытку давления. Видный сановник В. Ф. Трепов, добившись аудиенции у Императора, высказывает позицию правых и задает вопрос, «как понимать царское пожелание, как приказ, или можно голосовать по совести?». Не терпящий ника­кого давления Николай ответил, что, разумеется, надо голосовать «по совести» [46, с. 185]. Заручившись, таким образом, нейтралитетом Государя, Трепов, Дурново с едино­мышленниками готовили премьеру «подарок».

Вместе с тем 19 февраля 1911 года, в день исполнившегося 50-летия освобожде­ния крестьян от крепостной зависимости, «Председатель Совета Министров, Член Госу­дарственного Совета, Статс-Секретарь, Гофмейстер Двора Его Величества Столыпин» был удостоен «Высочайшего Рескрипта». Это был, по сути, чисто формальный знак отли­чия, пожалованный монархом П. А. Столыпину (фото 78—80).

22 ФЕВРАЛЯв здании Министерства внутренних дел членами земского отдела был устроен по случаю юбилея Великой крестьянской реформы 1861 года обед. Статс-секретарь П. А. Столыпин обратился на нем к присутствующим со словами:

Фото 80. П.А. Столыпин в Государственной Думе в день 50-летия освобождения крестьян – среди министров, членов Государственного Совета и членов Государственно Думы,

19 февраля 1911 г.

«Я чувствую сердечную потребность обратиться с немногими словами к сотруд­никам моим по крестьянским учреждениям. С этими учреждениями я связан в течение почти всей своей сознательной жизни. Работая в течение десяти лет, в качестве предсе­дателя съезда мировых посредников, над окончанием земельного устройства крестьян, а затем руководя крестьянскими учреждениями в двух губерниях уже в качестве губернато­ра, я не только вынес глубокое убеждение в том, что учреждения эти составляют один из самых жизненных нервов местного управления, но на опыте познал, что деятелям кре­стьянским более других доступно живое творчество в области подъема крестьянства, подъема хозяйственного и духовного. И в этой области всегда чувствовалось руководи­тельство из центра. В скромном земском отделе, душеприказчике редакционных комис­сий, поддерживается и теплится огонек, воспринятый от яркого пламени, озарившего Россию 19-го февраля 1861 г.

Вспомните нашу воодушевленную, напряженную работу в недавние тяжелые. скорбные дни, пережитые Россией. Я говорю не о достигнутом: судьи — не мы, и величай­шим удовлетворением всем нам было бы лишь сознание, что мы участвовали в движении крестьянства вперед, еще на один шаг вперед по пути, указанному Царем-Освободителем.

Фото 81. П.А. Столыпин в правительственном Сенате, в Высочайшем присутствии Государя Императора, на торжественном заседании по поводу 200-летия сената,

2 марта 1911 г.

Я говорю, я свидетельствую о другом: о чистоте побуждений и помыслов всех моих сотрудников в деле разработки и проведения последних крестьянских реформ.

В наших работах мы оглядывались назад, и свет совершенного 19-го февраля ос­вещал нам путь; мы оглядывались назад, и исполинская работа, совершенная, почти пол­века перед теми, сильными, мощными людьми, придавала силу и крепость нам — скром­ным новым труженикам.

Пусть же живет земский отдел, пусть и впредь хранит заветы прошлого, пусть здравствуют крестьянские учреждения и все трудящиеся на пользу святого крестьянско­го дела» [8, ч. I, с. 42-43].

2 марта 1911 года в правительствующем Сенате, в Высочайшем присутствии Го­сударя Императора состоялось торжественное заседание по поводу 200-летия Сената. Праздничная атмосфера собрания почти скрывала возникшие между разными группами противоречия, в центре которых была фигура премьера. Между тем оппозиция готови­лась к новому походу на главу правительства (фото 81).

*Искусство управления (фр.).

4 МАРТА 1911 ГОДАП. А. Столыпин — глава правительства снова держит пе­ред Государственным Советом речь о национальных отделениях,в которой он отста­ивает необходимость целесообразности образования национальных отделений при вы­борах в Западном крае, без чего, по его мнению, немногочисленный «польский слой» по­лучит преобладающее, господствующее влияние.

В той речи он высказывает подлинно государственную точку зрения на слож­ный вопрос:

«<...> Но не думайте, господа, что государство может безнаказанно уходить в та­кую теоретическую высь и безразлично, свысока смотреть на различные надпочвенные и подпочвенные государственные течения. Разумное государство должно каждое такое течение, каждую типичную струю распознать, кооптировать и направить в общее го­сударственное русло. В этом заключается ars guvernandi*(Г. С.)» [57, с. 339—340].

И далее:

«Правительство понимает, что необходимо в должной мере использовать и гу­сто окрашенную национальную польскую струю, но опасно лишь равномерно разлить эту струю по всей поверхности будущих земских учреждений. Можно, конечно, действо­вать и иначе. Это зависит от различного понимания идеи государства. Можно понимать государство как совокупность отдельных лиц, племен, народностей, соединенных од­ним общим законодательством, общей администрацией. Такое государство, как амальга­ма, блюдет и охраняет существующие соотношения сил. Но можно понимать государст­во и иначе, можно мыслить государство как силу, как союз, проводящий народные, ис­торические начала. Такое государство, осуществляя народные заветы, обладает волей, имеет силу и власть принуждения, такое государство преклоняет права отдельных лиц, отдельных групп к правам целого. Таким целым я почитаю Россию. Преемственными носителями такой государственности я почитаю русских законодателей. Решать вам, господа...» [57, с. 340]

Столыпин знал о противостоянии части влиятельных сенаторов в вопросе о на­циональных куриях, но полагал, что разногласия исчезнут при его личной защите зако­нопроекта: настолько были очевидны все его выгоды для укрепления государства.

ОДНАКО, КАК УЖЕ БЫЛО СКАЗАНО РАНЕЕ,деятельность Столыпина в этот период проистекает на фоне усиливающегося влияния оппозиции, где против пре­мьер-министра сплотились противоположные силы — левые, которых реформы лишали исторической перспективы, и правые, прежде всего высшая придворная бюрократия, ус­мотревшая в тех же реформах покушение на свои блага и привилегии и ревностно отно­сящаяся к быстрому возвышению и удивительной независимости выходца из саратов­ской провинции. Как уже упоминалось ранее, эту последнюю силу направлял и сплачивал С. Ю. Витте, вместе с другими видными сановниками, оказавшимися на втором плане го­сударственной жизни после смелой и плодотворной деятельности П. А. Столыпина.

Интрига справа была построена на прежней идее о том, что премьер-министр Столыпин своими решительными действиями ослабляет монархический лагерь, подры­вает авторитет императорской власти. Это противостояние было небезуспешным и ра­нее уже значительно осложнило плодотворную работу правительства и взаимоотноше­ния П. А. Столыпина с Николаем П. Последний в критических ситуациях принимал сто­рону премьера лишь под влиянием своей матери — вдовствующей Императрицы Марии Федоровны, высоко ценившей ум и прозорливость главы кабинета министров.

Эта опека сыграла свою положительную роль и в настоящем случае, когда сла­женными действиями оппозиционной группы Витте — Дурново — Трепов проект о введе­нии земства в Западных губерниях, несмотря на все усилия реформатора, был провален

в Государственном Совете большинством голосов: 98 против 68. Потрясенный таким ре­зультатом, справедливо расценив его как интригу против себя, премьер покидает заседа­ние Госсовета.

По целому ряду свидетельств утром следующего дня он отправляется в Царское Село, где подает прошение об отставке, объяснив, что не может работать в обстановке интриг и недоверия со стороны Императора. Николай II был удивлен, говорил, что не хочет лишаться Столыпина, и предлагал найти достойный выход из положения. Глава кабинета ставил условия: роспуск обеих палат и проведение закона о Западном земстве по 87-й статье. Николай II колебался. Этот крайне драматичный момент воспроизведет в своих воспоминаниях В. Н. Коковцов:

«<...> Государь внимательно выслушал это предложение и спросил Столыпина: _А Вы не боитесь, что та же Дума осудит Вас за то, что Вы склонили меня на такой искус­ственный прием, не говоря уже о том, что перед Государственным Советом Ваше поло­жение сделается чрезвычайно трудным". Столыпин передал нам, что он ответил Госуда­рю: „Я полагаю, что Дума будет недовольна только наружно, а в душе будет довольна тем, что закон, разработанный ею с такой тщательностью спасен Вашим Величеством, а что касается до неудовольствия Государственного Совета, то этот вопрос бледнеет перед тем, что край оживет, и пока пройдет время до нового рассмотрения дела Государствен­ным Советом, страсти улягутся и действительная жизнь залечит дурное настроение".

Государь ответил ему на это: „Хорошо, чтобы не потерять Вас, я готов согла­ситься на такую небывалую меру, дайте мне только передумать ее. Я скажу Вам мое реше­ние, но считайте, что Вашей отставки я не допущу".

На этих словах Государь встал и протянул Столыпину руку, чтобы проститься с ним, когда П. А. попросил извинения и высказал ему еще одну мысль, изложив ее так:

„Ваше Величество, мне в точности известно, что некоторое время перед слуша­нием дела о западном земстве в Государственном Совете Петр Николаевич Дурново представил Вам записку с изложением самых неверных сведений и суждений о самом де­ле, скрытно обвиняя меня чуть что не в противогосударственном замысле. Мне известно также, что перед самым слушанием дела член Государственного] Совета В. Ф. Трепов испросил у Вашего Величества аудиенцию с той же целью, с какой писал Вам особую за­писку Дурново. Такие действия членов Государственного Совета недопустимы, ибо они вмешивают их личные взгляды в дела управления и приобщают особу Вашего Величест­ва к их действиям, которых я не позволю себе характеризовать, потому что Вы сами из­волите дать им Вашу оценку. Я усердно прошу Ваше Величество во избежание повторе­ния подобных неблаговидных поступков, расшатывающих власть правительства, не только осудить их, но и подвергнуть лиц, допустивших эти действия, взысканию, кото­рое устранило бы возможность и для других становиться на ту же дорогу".

Государь, выслушав такое обращение, долго думал и затем, как бы очнувшись от забытья, спросил Столыпина: „Что же желали бы Вы, Петр Аркадьевич, что бы я сде­лал?". „Ваше Величество, наименьшее, чего заслужили эти лица, это — предложить им уехать на некоторое время из Петербурга и прервать свои работы в Государственном Совете, хотя бы до осени. В такой мере нет ничего жестокого, потому что скоро насту­пит вакантное время, и они все равно уедут, куда каждый из них пожелает, но зато все будут знать, что интриговать и вмешивать особу Вашего Величества в партийные дряз­ги непозволительно, а гораздо честнее бороться с неугодными членами правительства и их проектами с трибуны верхней палаты, что предоставляет им закон в такой широ­кой степени".

По словам П. А. Столыпина, и это его обращение к Государю не вызвало ника­кого неудовольствия, как не вызвало оно и опровержения фактической стороны дела.

Государь ответил ему только: „Я вполне понимаю Ваше настроение, а также то, что все происшедшее не могло не взволновать Вас глубоко. Я обдумаю все, что Вы мне сказали с такой прямотой, за которую я Вас искренно благодарю, и отвечу Вам также прямо и ис­кренно, хотя не могу еще раз не повторить Вам, что на Вашу отставку я не соглашусь" <...»> [21, с. 390-391].

О своем разговоре с Царем Столыпин рассказал своим близким союзникам. Его пытались отговорить от выставления столь жесткого ультиматума, но он стоял на своем. «Пусть ищут смягчения те, кто дорожит своим положением, а я нахожу и честнее и до­стойнее просто отойти совершенно в сторону, если только приходится еще поддержи­вать свое личное положение среди переживаемых условий» [21, с. 392] — таков был от­вет премьера.

Даже теперь по прошествии лет этот поступок премьера дает основания к раз­мышлениям: был ли это опрометчивый шаг или единственно верный способ разбить оп­позицию, сказались ли в этом раздражение, усталость Столыпина или его бойцовский темперамент, увлекший за опасную грань? Однако Коковцову, критически оценивавше­му создавшееся положение и предлагавшему «путь борьбы без насилия над законом и над самим Государем», Столыпин ответил:

«Может быть, Вы или другой могли бы проделать всю эту длительную процеду­ру, но у меня на нее нет ни желания, ни умения. Лучше разрубить узел разом, чем мучить­ся месяцами над работой разматывания клубка интриг и в то же время бороться каждый час и каждый день с окружающей опасностью. Вы правы в одном, что Государь не про­стит мне, если ему придется исполнить мою просьбу, но мне это безразлично, так как и без того я отлично знаю, что до меня добираются со всех сторон, и я здесь не надолго» [21, с. 393].

Признавая, что он прав лишь формально, что его действия оказывали нажим на закон, он вместе с тем говорил, что вынужден был поступить именно так. Западным кре­стьянам было обещано земство и царским словом играть слишком опасно. Это трясет трон, и Столыпин не мог оставить это без отпора царским сановникам.

Историю этого отчаянного шага будут препарировать в своих мемуарах родные Столыпина, его друзья и враги, каждый по-своему оценивая поступок, осложнивший и без того трудное положение первого министра страны. Большинство Думы поначалу бы­ло против действий правых, спровоцировавших кризис. Столыпин получал письма в поддержку. Характерное послание направил Лев Тихомиров: «Приношу дань глубокого уважения до конца стойкому защитнику национальных интересов» [104, с. 186].

ВСЕ БЫЛИ ЕДИНОДУШНЫв одном: судьба реформатора висела на волоске, и, оказалось, только решительное вмешательство Императрицы Марии Федоровны, убе­дившей своего сына поддержать позицию Столыпина, решило дело в пользу Столыпина. Этот эпизод доходит до нас благодаря воспоминаниям того же сподвижника премьер-ми­нистра В. Н. Коковцова, вызванного ко вдовствующей Императрице Марии Федоровне:

«<...> Ее рассуждение поразило меня своей ясностью, и даже я не ожидал, что она так быстро схватит всю сущность создавшегося положения. Она начала с того, что в самых резких выражениях отозвалась о шагах, предпринятых Дурново и Треповым. Эпитеты „недостойный", „отвратительный", „недопустимый" чередовались в ее сло­вах, и она даже сказала: „Могу я себе представить, что произошло бы, если бы они по­смели обратиться с такими их взглядами к Императору Александру III. Что произошло бы с ними, я хорошо знаю, как и то, что Столыпину не пришлось бы просить о наложе­нии на них взысканий: Император сам показал бы им дверь, в которую они не вошли бы во второй раз".

„К сожалению,— продолжала она,— мой сын слишком добр, мягок и не умеет по­ставить людей на место, а это было так просто в настоящем случае. Затем же оба, Дурно­во и Трепов, не возражали открыто Столыпину, а спрятались за спину Государя, тем бо­лее что никто не может сказать, что сказал им Государь и что передали они от его имени для того, чтобы повлиять на голосование в Совете. Это на самом деле ужасно, и я пони­маю, что у Столыпина просто опускаются руки, и он не имеет никакой уверенности в том, как ему вести дела".

Затем она перешла к тому, в каком положении оказывается теперь Государь, и тут ее понимание оказалось не менее ясным.

„Я совершенно уверена,— сказала она,— что Государь не может расстаться со Столыпиным, потому что он и сам не может не понять, что часть вины в том, что про­изошло, принадлежит ему, а в этих делах он очень чуток и добросовестен. Если Столы­пин будет настаивать на своем, то я ни минуты не сомневаюсь, что Государь после долгих колебаний кончит тем, что уступит, и я понимаю, почему он все еще не дал никакого от­вета. Он просто думает и не знает, как выйти из создавшегося положения. Не думайте, что он с кем-либо советуется. Он слишком самолюбив и переживает создавшийся кризис вдвоем с Императрицей, не показывая и вида окружающим, что он волнуется и ищет ис-• хода. И все-таки, принявши решение, которого требует Столыпин, Государь будет глубо­ко и долго чувствовать всю тяжесть того решения, которое он примет под давлением об­стоятельств.