НАЧИНАЯ С НУЛЯ: ДЖИМИ ХЕНДРИКС

STARTING AT ZERO: JIMI HENDRIX

Перевод Елены Гедж

НАЧИНАЯ С НУЛЯ: ДЖИМИ ХЕНДРИКС

СОДЕРЖАНИЕ

Вступление

Глава 1. Дитя вуду (ноябрь 1942 г. – июль 1962 г.)

Глава 2. Дитя дорог (июль 1962 г. – октябрь 1966 г.)

Глава 3. У тебя есть опыт? (октябрь 1966 г. – июнь 1967 г.)

Глава 4. Дерзкий, как любовь (июнь 1967 г. – август 1967 г.)

Глава 5. Беспечный ездок (август 1967 г. – январь 1968 г.)

Глава 6. Вольный странник (февраль 1968 г. – декабрь 1968 г.)

Глава 7. Со сторожевой башни (январь 1969 г. – июнь 1969 г.)

Глава 8. Блюз Земли (июль 1969 г. – январь 1970 г.)

Глава 9. Послание к Вселенной (январь 1970 г. – сентябрь 1970 г.)

Вступление

Автором данной книги фактически является Джими Хендрикс. Но поскольку составлена она была уже после его смерти, то стоит объяснить, как возник ее окончательный вариант.

Идеей этой книги мы в какой-то мере обязаны самому Джими. Она возникла благодаря биографическому фильму, над которым работали мы с Аланом Дугласом. Нам не хотелось вкладывать свои слова в уста главного героя, и мы решили попробовать составить диалог из записей публичных высказываний Джими. Прочесав все достоверные источники, мы сделали внушительную по размеру подборку. Материала было более чем достаточно – Джими очень часто давал интервью. К тому же, он имел почти маниакальную страсть к записыванию своих мыслей; писал на почтовой бумаге в отелях, на сигаретных пачках, салфетках – везде, где только мог.

Хотя отрывки из его интервью и записей публиковались и ранее, их зачастую использовали лишь в доказательство чьих-то мнений о жизни и творчестве музыканта. Однако при прочтении имеющегося материала вырисовывается невероятно четкий и полный его портрет, составленный им самим, пусть даже в несколько раздробленном и сжатом формате. Мы сочли необходимым, в противовес всем мифам и полуправдам, дать Джими возможность самому поведать миру о своей жизни и музыке.

Подборку следовало облечь в форму повествования. Мне как кинорежиссеру эта задача показалась довольно простой – все равно что монтировать отснятый материал для документального фильма. Ритмичная речь Джими и его визуально насыщенный слог лишь помогали мне в работе. А затем произошло нечто удивительное и загадочное – книга стала жить своей собственной жизнью. Порой даже складывалось впечатление, что автором-призраком в данном случае являюсь не я, а он сам! Ну, а если серьезно, то это лишний раз подчеркивает силу живого и неповторимого языка Джими Хендрикса.

Должен признаться: мне пришлось взять на себя смелость и кое-что изменить в его замечательном рассказе – выбросить несколько повторяющихся мест, соединить предложения и подправить грамматику там, где это было необходимо для уточнения смысла. И поскольку материал изначально не предназначался для подобного использования, я добавил небольшие заметки, чтобы предоставить дополнительную информацию и придать событиям последовательность. Тексты песен я включил не только потому, что о них говорится в книге, но и потому, что сами песни Джимми Хендрикса по своему содержанию являются автобиографичными. Он всегда говорил, что жизнь и музыка для него неделимы. Даже без музыки – которая сама по себе представляет неопровержимое свидетельство – эти тексты вносят в книгу очень важное поэтическое измерение.

Воспоминания Джими о первых двадцати трех годах жизни без труда легли в повествовательную форму. По вполне понятным причинам он не мог дать столь же ясное и хронологически выстроенное описание своих последних четырех лет жизни. Зато он подробно рассказывает о формировавшихся у него в то время идеях, а также изменениях, которые происходили в его сознании и восприятии. Поэтому от повествования фактических событий книга постепенно переходит к исследованию внутреннего мира музыканта. Его внутреннее, духовное путешествие составляет суть книги – и неслучайно, ведь переступать разного рода границы Джими довелось на протяжении всей жизни.

Первоначально книга писалась под рабочим названием «Письмо Комнате, полной зеркал». Зеркало – образ, преследовавший Джими в течение последних лет. Этот образ можно считать символом – или порогом – пересечения самой важной границы. По индейским преданиям, зеркало саморефлексии представляет наш нормальный человеческий облик, состояние самозаточения, в котором у нас формируется лишь условное и однообразное, а следовательно, нетворческое понимание мира. Разбить зеркало саморефлексии – значит подняться выше такого понимания и получить доступ к бесконечным возможностям творческого начала.

«Мудрость человека, его мысли и идеи возникают из первичного источника человеческой жизни и мышления. А значит, свидетельствуют не о нынешнем разлагающемся обществе и сознании, а о бесконечном начале, через которое наше общество возрождается. Герой умирает как современный человек, но возрождается как человек вечный – совершенный, абстрактный и универсальный». [Джозеф Кэмпбелл]

Если эта книга хоть сколько-нибудь удалась, то только благодаря тому, с какой прямотой, душевностью и юмором рассказывал о себе Джими. В связи с этим хотелось бы выразить особую благодарность всем журналистам, которые брали у него интервью, а также тем, кто записал и сохранил материалы, из которых составлена книга. Я хотел бы поблагодарить Майкла Фэйрчайлда за ту неутомимость, с какой он помог мне найти и установить подлинность материалов, за его бесконечный энтузиазм и творческий подход; Кристофера Моулда за неоценимую поддержку и участие, оказанные мне на трудном этапе зарождения книги; и Кевина Стейна за то, с каким терпением и тактом он помогал мне закончить последний черновик. Я бесконечно благодарен Алану Дугласу за предоставленную мне возможность работать над этим глубоко интересным проектом; я неизменно руководствовался знаниями и опытом Алана, а выпуск книги в свет стал возможным только благодаря его самоотдаче и дальновидности.

Питер Нил

Эта книга посвящается памяти Джими Хендрикса

Я ЖИЛ КОГДА-ТО В КОМНАТЕ, ПОЛНОЙ ЗЕРКАЛ,

Я НИЧЕГО НЕ ВИДЕЛ, КРОМЕ САМОГО СЕБЯ.

ОДНАЖДЫ Я СОБРАЛСЯ С ДУХОМ И РАЗБИЛ ВСЕ ЗЕРКАЛА.

ТЕПЕРЬ ПЕРЕДО МНОЙ ВЕСЬ БЕЛЫЙ СВЕТ,

ДА-ДА, ПЕРЕДО МНОЙ ВЕСЬ БЕЛЫЙ СВЕТ,

И Я ИЩУ СВОЮ ЛЮБОВЬ.

ОСКОЛКИ БИТОГО СТЕКЛА ЗАСТРЯЛИ В ГОЛОВЕ,

В МОЗГУ ЗВЕНЕЛ ИХ ДИКИЙ ВИЗГ И РЕВ.

ОСКОЛКИ БИТОГО СТЕКЛА ЗАСТРЯЛИ В ГОЛОВЕ,

А НОЧЬЮ СЫПАЛИСЬ ИЗ СНОВ И ИЗРЕЗАЛИ ТЕЛО,

А НОЧЬЮ СЫПАЛИСЬ ИЗ СНОВ И ИЗРЕЗАЛИ ТЕЛО.

ЛЮБОВЬЮ ЗАНИМАТЬСЯ БЫЛО СТРАННО У МЕНЯ В ПОСТЕЛИ.

ВСТАЕТ ЛЮБОВЬ И ОЗАРЯЕТ ГОРЫ,

ВСТАЕТ ЛЮБОВЬ И ОЗАРЯЕТ ОКЕАН.

ЕЕ ЛУЧИ НАЙДУТ МОЮ ГОЛУБКУ,

И Я УЗНАЮ ТУ, ЧТО МНЕ ПРЕДРЕЧЕНА,

О, Я УЗНАЮ ТУ, ЧТО МНЕ ПРЕДРЕЧЕНА.

Глава 1

(Ноябрь 1942 – июль 1962)

ДИТЯ ВУДУ

В НОЧЬ, КОГДА Я РОДИЛСЯ,

КЛЯНУСЬ, – ЛУНА ВСПЫХНУЛА АЛЫМ ЗАРЕВОМ.

МАТЬ ВСКРИЧАЛА: «О БОЖЕ! ПРАВА ОКАЗАЛАСЬ ЦЫГАНКА!»

И НА МОИХ ГЛАЗАХ УПАЛА ЗАМЕРТВО...

Я родился в США, в городе Сиэтле штата Вашингтон, 27 ноября 1942 года в возрасте НУЛЯ ЛЕТ.

Помню, как медсестра чуть не уколола меня, надевая памперс. Кажется, я лежал в больнице; припоминаю, что неважно себя тогда чувствовал. Сестра поднесла меня к окну, вытащив из колыбельки. В небе пускали салют, наверное, праздник. Забалдев от пенициллина – медсестричка наверняка меня все-таки уколола, – я смотрел в небо, а там...

Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-Шшш...

Мой первый «полет»!

Я помню, как был еще таким маленьким, что мог уместиться в корзине для белья. Помню, как однажды, когда мне было четыре, надул в штаны и, чтобы мать не узнала, долго торчал под дождем, стараясь как следует промокнуть. Но она все равно догадалась.

Мой папа был строгий и спокойный, а мама любила наряжаться и кутить. Выпивала часто, не берегла себя... И все же клевая у меня была мать. С отцом они вечно ссорились и расходились, а нас с братом отправляли жить к родственникам. Меня – в основном, к тетке и бабушке. Я даже привык к тому, чтобы в любой момент тихо собраться и уехать в Канаду.

Моя бабушка – индианка, у нее в роду есть чероки; в Сиэтле у многих индейские корни. Я подолгу гостил у нее в резервации в Ванкувере – в Британской Колумбии. Там жила уйма народу, просто ужас! Все дома одинаковые – не дома, а бараки какие-то... Паршивое место. Многие спивались, впадали в маразм. И совершенно ничего не делали! Меня это настолько бесило, что я просто... просто не обращал внимания на россказни учителей, мол, какие нехорошие люди индейцы! Все эти басни сводились к одному: индейцы – дерьмо, потому что у них триппер!

Теперь бабуля живет в клевой многоэтажке в Ванкувере. У нее есть и телевизор, и радио, и всякое такое. Хотя она до сих пор носит серебристые косы.

В детстве она рассказывала мне красивые индейские сказки. Ребята смеялись, когда я надевал в школу всякие пончо и накидки, которые она мне вязала. В общем, обычная душещипательная история... Однажды она подарила мне мексиканскую курточку с бахромой. Классная вещь – я носил ее в школу каждый день, и неважно, что обо мне думали. Носил, потому что нравилась. Я всегда старался не походить на других.

{В 1950 году Эл и Люсиль Хендрикс развелись. Джими и его младший брат, Леон, остались с отцом. Джими последний раз видел мать в 1957 году, когда навещал ее в больнице. Люсиль продолжала пить, даже несмотря на развившийся у нее цирроз печени. В 1958 году ее не стало}.

Однажды в детстве мне приснился сон, будто маму увозят на караване верблюдов. Большой такой караван, и на ее лице мелькали тени от листьев. Знаете, как солнце пробивается сквозь листву? Ну вот, только тени были желто-зеленые. Она сказала мне: «Теперь я не скоро тебя увижу... Что ж, до встречи!»

А через два года она умерла. Я навсегда запомнил тот сон. Есть такие сны, которые не забываются. Никогда.

Воспитывал меня в основном отец. Он был верующий, водил меня в воскресную школу. Учил уважать старших. Не позволял и рта раскрыть, пока ко мне не обратится кто-нибудь из взрослых. Так я и рос тихоней. Зато многое видел. Как говорится, с коротким языком жизнь длиннее.

Отец работал садовником, а до этого электриком, так что денег у нас было мало. Особенно трудно приходилось зимой, когда на газонах нет травы и косить нечего. Отец вечно обстригал меня как куренка, за что друзья дали мне кличку «боб масляный».

Я был ужасно одинок. Каждый день приводил домой бродячих собак, пока одного пса отец не разрешил оставить. Самого страхолюдного, кстати, по кличке Принц Хендрикс, но мы его звали просто Дружбан. И кошки у нас были. Я вообще люблю животных. Самые красивые – олени и лошади. В Сиэтле водилось много оленей. Как-то раз я увидел одного, и меня точно пронзило, будто я уже встречал его когда-то. Серьезно – такое ощущение, словно на долю секунды между нами возникла связь. Я едва успел сказать «Постой!» – и все прошло.

Я учился в Сиэтле, затем в Ванкувере – в Британской Колумбии, где жила родня. Потом опять в Сиэтле – в гарфилдской школе. Порядки там были вполне терпимые – у нас были китайцы, японцы, пуэрториканцы, филиппинцы… Мы всегда у всех в футбол выигрывали!

Там я начал писать стихи, мне ужасно нравилось. Писал, в основном, про цветы и природу, про людей в длинных одеждах. Я хотел стать актером или художником. Любил рисовать инопланетную жизнь – «Летний день на Венере», ну и тому подобное.

Больше всего мечтал о космических путешествиях. Учительница, скажем, говорила: «Нарисуйте три картины», а я возьму да изображу какой-нибудь абстракт, «Марсианский закат» или вроде того, серьезно! Она мне: «Ты себя хорошо чувствуешь?», а я ей в ответ что-нибудь этакое, вроде «Смотря как себя чувствуют марсиане...»

Уж и не знал, что еще отвечать. Надоело твердить: «Спасибо, хорошо».

А она говорила: «Ну что ж, раз так – иди и садись вперед». И я пересаживался в маленькую кабинку, такую, как на гестаповских мотоциклах – водитель за рулем, а офицер в коляске. Я вообще ни с кем никогда не сидел. В третьем классе учительница садилась рядом со мной и заявляла: «Это вам в качестве примера!», а сама все хватала меня под столом за коленки.

Мне говорили, что я постоянно опаздываю, тем не менее, оценки у меня были хорошие. А дело было в том, что я дружил с одной девочкой, и мы постоянно держались за руки. Учительницу рисования это очень заедало. У нее были предубеждения.

Однажды она сказала: «Мистер Хендрикс, немедленно пройдите со мной в раздевалку». И давай меня ругать: «Что это вы себе позволяете по отношению к белой женщине?» Я говорю: «А вы что, ревнуете?» Она заплакала, а меня вышвырнули из школы. Вообще-то, я и сам поплакать люблю.

{Джими исключили из гарфилдской школы в октябре 1960 года, в возрасте семнадцати лет}.

Помню, как

Меня мягко турнули из школы,

Говорили – не выйдет толку.

Переполненный гордостью, я орал во всю глотку:

«Провались ты, отсталая школа!»

Сколько не ждешь, все нет тебе спасения,

Жизнь прозябаешь в ангельском смирении,

Без права на ошибку, без борьбы,

Без жажды

Свернуть с проторенной тропы.

Из школы я ушел рано. Учеба была мне до лампочки, я ждал чего-то более интересного. Отец сказал, чтобы я устраивался на работу, и несколько недель я работал. На своего же отца. Приходилось несладко. Мы весь день таскали камни и цемент, а деньги он прикарманивал. Мне не платил, все забирал себе. Я не хотел работать так много и задаром и стал шататься с дружками по улицам.

Иногда мы нарывались на полицию, и полчаса спустя нас от души мутузили. Иногда сажали в тюрьму, но там хорошо кормили. Среди копов полно мерзавцев, хотя попадались и приличные люди. Они относились к нам по-человечески – били не сильно, и мы могли есть. А потом мне и это осточертело.

Боже, я терпеть не мог сидеть дома! Убегал несколько раз, когда становилось совсем невмоготу. Один раз – после дикой ссоры с отцом. Он ударил меня по лицу, и я сбежал. Когда до него дошло, он начал ужасно волноваться. А мне тогда было плевать на чувства других. Правда, когда узнал, что отец беспокоится, тут же вернулся. Плевать-то плевать, а все-таки отец. По-моему, он уже не надеялся, что из меня выйдет толк. Я вечно делал все не так.

Слезы жгут меня,

Слезы жгут мои глаза.

До глубины, до самой глубины души –

Слезы жгут меня до глубины души.

Что ж, пора покинуть этот город!

Теперь я – Дитя-Вуду,

Испробую свои магические силы.

Когда вернусь, куплю весь этот город,

Когда вернусь, куплю весь этот город

И унесу с собою в башмаке.

А может, дам кусочек и тебе!

Когда взрослые устраивали в нас дома вечеринки, я сидел у себя наверху. Они слушали Мадди Уотерса, Элмора Джеймса, Хаулина Вулфа и Рэя Чарльза. Звук был неважный. Когда все расходились, я крался вниз и доедал картофельные чипсы, докуривал бычки. Смотрел по телеку концерты звезд кантри. Там серьезных гитаристов показывали, солидных ребят.

Самым первым гитаристом для меня стал Мадди Уотерс. В детстве я услышал одну его запись – и перепугался до смерти. Ни фига себе! Ну и звук! Супер! Мадди Уотерс нравился мне, еще когда у него было всего только две гитары, губная гармошка и барабан. Я любил вещи вроде «Rollin' and Tumblin'», примитивный такой гитарный звук.

Папе нравилось танцевать и играть на ложках. Моим первым инструментом была гармошка – года в четыре, кажется. Затем – скрипка. Вообще я всегда балдел от струнных и фортепиано, однако хотелось такой инструмент, который я мог бы взять с собой – домой или куда угодно. Пианино ведь с собой не потащишь.

Мне приглянулись гитары. К кому бы я ни ходил, у всех дома обязательно лежала гитара. Как-то раз один папин друг напился и продал мне свою гитару – за пять баксов. Я не знал тогда, что струны можно переставить, если ты левша, поэтому играть было неудобно. Помню, подумал еще: «Что-то здесь не так...»

Когда я поменял струны, гитара потеряла строй, а как ее настраивать, я понятия не имел. Пошел в магазин, взял там гитару, пробежался пальцами по струнам. И после этого настроил свою.

Играть на гитаре я начал лет в четырнадцать-пятнадцать. Играл в садике у себя за домом, ребята собирались послушать – говорили, что круто. Вскоре гитара мне надоела, и я о ней забыл. Интерес пробудился снова, когда я услышал Чака Берри.

Я выучил все риффы, какие только мог. Уроков не брал – учился играть по радио и записям. Музыку просто обожал! В Сиэтле выходил на заднее крыльцо, чтобы не сидеть дома, и играл на гитаре под записи Мадди Уотерса. Если честно, меня никогда ничего не интересовало, кроме музыки. Я хотел играть, как Чак Берри и Мадди Уотерс. Хотел научиться всему и уметь все.

Когда мне исполнилось семнадцать, мы с ребятами создали группу, но меня там совершенно не было слышно. Сперва я не мог понять почему, и только месяца через три до меня дошло: нужна электрогитара. Моей первой была Danelectro, мне купил ее отец. Разорился-таки, вещица ведь недешевая. Да и то – лишь после того, как я доказал ему, что умею играть.

В те времена, помнится, я слушал только рок-н-ролл. Мы играли вещи таких групп, как «The Coasters». Любому из нас приходилось играть одно и то же, чтобы взяли в группу, повторять те же шаги. Я начал искать места для выступления. Помню, мой первый концерт прошел в учебном манеже Национальной гвардии, мы заработали по 35 центов и три гамбургера.

Первый раз было очень трудно. Я знал всего три песни и, когда подошла моя очередь, так разнервничался, что стал играть из-за кулис, – не смог выйти на сцену. Иногда просто руки опускались. Вокруг столько разных групп; кажется, что остальные гитаристы играют намного лучше тебя.

Многие так и бросают, поэтому главное в этот момент – не сдаваться, а играть и играть. Иной раз такое зло берет, что начинаешь гитару ненавидеть – это нормально, все так учатся. Если продержишься, будешь вознагражден сполна. Упрямые добиваются цели.

Я иногда во сне видел цифры: единицу, девятку и две шестерки. Возникало предчувствие, что я здесь не просто так, что меня наконец услышат. Гитару я все-таки осилил, потому что она – единственное, что у меня было. Эх, папа, когда-нибудь я добьюсь славы! Добьюсь, вот увидишь, старик!

Какой-то мальчуган вчера

Всю ночь по сну бродил

И разум выронил случайно, –

А ветер подхватил.

И рок ему своей десницей

Знак приколол к груди,

Сказал: «В дорогу, парень!

Не подведи!»

{В мае 1961 года Джими арестовали за рулем угнанного автомобиля. Ему дали два года условно после того, как адвокат сообщил судье, что Джими собирается в армию}.

Джими – судье:

– Да, сэр. Я хочу вступить в «Кричащие орлы».

Мне было восемнадцать. Без гроша в кармане, семь дней отсидев в камере за то, что прокатился в угнанной тачке… Хотя и сам не знал, что ее угнали. В армию идти мне все равно пришлось бы, ну, я и записался. О том, чтобы играть, думал уже тогда, хотя песен знал немного, буквально четыре. Так, обычная дребедень. Я не хотел, чтобы на мне висели должки, когда я начну карьеру музыканта, чтобы меня потом призвали в самый неподходящий момент.

Музыкального образования у меня нет, так что в музыкантом в армию пойти я не мог. Тогда я решил служить по полной программе и вступить в воздушно-десантные. Решился я на это от скуки, хотя по-настоящему понять, что такое скука, мне довелось в самой армии. Более монотонного занятия, чем весь день чистить картошку, на свете не существует.

Армию я возненавидел сразу же.

{Вскоре после смерти Люсиль у Эла в доме поселилась его подруга Виллен вместе со своей дочерью Виллет}.

Письмо домой (июнь 1961 г.):

Дорогие мистер и миссис Э. Хендрикс!

Давно пора было вам написать, но все руки не доходили. Как вы поживаете? Надеюсь, что все хорошо. Погода у нас неплохая, хотя порой очень ветрено – океан всего в каких-то двух милях. Много писать не могу, перед сном надо еще успеть прибраться в казарме.

Хочу просто сообщить, что жив, хоть нахожусь и не в лучшем состоянии. Волосы мне остригли под ноль – без преувеличений. Заставляют бриться. Правда, до сих пор я брился всего два раза.

С вами теперь увижусь месяца через два, не раньше, да и то если повезет. Все потому что мы проходим сейчас основную подготовку. Я здесь около недели, а кажется, прошел уже месяц. Время ползет медленно, даже когда есть чем заняться. Как садовнические дела? Надеюсь, все хорошо. Оказывается, в армии жизнь дороже, чем на гражданке. Нам уже пришлось выложить по одному доллару за бельевые мешки, $1.75 за фуражку, купить два замка по 80 центов, 3 полотенца по 50 центов. Доллар за стрижку, $1.70 за обувные щетки, $1.70 за бритву, лезвия и пену для бритья и 50 центов за эмблемы. Так что по деньгам получается не так уж и выгодно, как я рассчитывал...

Заплатят нам только 30 июня. Может, пришлете пока долларов 5-6? Из пяти долларов, которые нам выдали по приезде, у меня осталось $1.50, а на них здесь долго не протянешь. Я могу их вам вернуть – и верну – в конце месяца, как только нам заплатят. Когда нас определят, дела наверняка пойдут лучше, такая неразбериха только в первые месяцы. Ну все, пора закругляться. Если будет время, ответьте, пожалуйста – напишите, как дела.

Всем горячий привет – бабушке, Грейси, Вилли Мэю, дяде Фрэнку, Бетти и т. д.

Целую, Джеймс.

P.S. Очень прошу – пришлите деньжат как можно скорее. Спасибо!

Учения были суровые. Ничего более жуткого мне выносить не приходилось. Нас постоянно проверяли на прочность. Было одно испытание – мы называли его висячей агонией. Подвешивают тебя на канате – в подвесной системе, ноги чуть до земли не достают – и оставляют висеть, иногда целый час. Если система чуть не так сидит, то мучаешься невероятно. А чтобы нацепить эту систему, давали не более трех секунд. Спать приходилось в грязище. Все делалось для того, чтобы проверить, выдержим ли мы. И я выдержал. Сдаваться был не намерен.

Письмо домой (октябрь 1961 г.):

Здравствуй, папа!

Только что получил твое письмо. Очень рад, что у тебя все хорошо и что Леон с тобой. Какой приятный сюрприз – ведь я знаю (мне ли не знать!), как трудно бывает одному. Охватывает чувство одиночества, когда вспоминаю о тебе и родных – и о Бетти. Пусть Леон занимается делом – скажи ему, как ты всегда говорил мне, что в будущем это пригодится. Рад, что ты купил телевизор. Значит, решил обставить интерьер на все сто. Давай-давай, а уж я постараюсь не опозорить твое имя, выстою испытание службой в воздушно-десантных. Буду стараться изо всех сил, сделаю все возможное. Я справлюсь! Вот увидишь, вся наша семья удостоится права носить эмблему «Кричащих орлов» американских воздушно-десантных войск (шутка!). Береги себя! В следующий раз, когда мы встретимся, у меня на груди будет эмблема гордости. Очень надеюсь.

Целую тебя, папа Хендрикс!

Твой сын Джеймс.

P.S. Пришли, пожалуйста, мою гитару (она у Бетти). Она мне очень нужна.

Отрывок из другого письма:

В прошедшие две недели нас совсем затуркали – тренируемся как проклятые. В парашютной школе – кромешный ад. Гоняют до смерти! Отжиматься заставляют по 10, 15, 25 раз – так и толкаю весь день руками матушку-землю – в грязи, при минусовой температуре. Искры из глаз летят! Вот тут-то половина не выдерживает и бросает. Так отделяют мальчиков от мужей. Дай Бог мне оказаться среди последних.

Я купил себе две пары прыжковых ботинок и четыре комплекта униформы, а также двадцать дивизионных эмблем. А знаешь зачем? Меня направляют в 101-ю воздушно-десантную дивизию, Форт-Кэмпбелл, штат Кентукки – вот так!

Письмо домой (ноябрь 1961 г.)

Ну, вот я и оказался там, где хотел, в 101-й воздушно-десантной. Уже на третий день мы прыгали с 34-футовой вышки. Мне почти понравилось. Я был среди первых девяти ребят из 150 человек в группе. По лестнице на площадку взбирался медленно, не спеша, стараясь не напрягаться. Три парня дошли до самого верха и сразу же повернули назад. Чуть глянули вниз и отказались. Вообще уйти можно в любой момент. Я и сам раздумывал, пока лез, но потом решил: что бы ни случилось, по своей воле не уйду.

Залез наверх, инструктор закрепил мне подвесную систему, толкнул под зад, да как гаркнет в ухо: «Пошел, ПОШЕЛ!!!» Я помялся слегка, а в следующую секунду смотрю – уже падаю. Трос натянулся, и я летел вниз рывками. Скользя по тросу, держал ноги вместе, руки на запасном парашюте, подбородок прижал к груди. Приземлился прямиком в бархан. Конечно, потом нам покажут, как поднимать ноги, чтобы через него перелететь. Но в этот раз я опустился спиной. Ну, вот и новый опыт.

Целую, Джеймс.

Если мне что-то и понравилось из службы в армии, так это прыжки с парашютом. На моем счету их двадцать пять или около того. В жизни не испытывал ничего более захватывающего. Ощущение совершенно офигительное, главное – не закрывать глаза.

Первый прыжок вообще ни с чем не сравнить. Представь, сидишь в самолете… а некоторые ребята и на самолете ни разу не летали! Кого-то рвало – им даже ведро в середине салона поставили.

Но было классно!

Самолет ревет: РРРУ-У-У-У!!! И воет, и трясется – заклепки ходуном ходят.

Не успеешь опомниться, подумать: «Зачем я здесь?!», как ты уже у двери, и тут...

Удар! Рывок!

В голове на какую-то долю секунды мелькает: «Ты что, ненормальный?!»

Возникает чувство, будто падаешь назад, как во сне.

И почти теряешь сознание, хочется разом и плакать и смеяться.

А вокруг – тишина необыкновенная, только ветерок в ушах: ш-ш-ш...

Вот где ты по-настоящему наедине с собой!

Можешь кричать, разговаривать, делать что угодно. Я хоть и думал – вот дурак, на кой черт решился, но понравилось жутко.

Потом чувствуешь: за воротник дернуло. Поднимаешь голову – посмотреть, раскрылся ли парашют. И каждый раз боишься, вдруг не раскроется...

Глядь, а над тобой уже вырос огромный, красивый белый гриб.

И опять сам с собой разговариваешь, все повторяешь:

«Слава тебе, Господи!»

Но сама армия – штука скверная. Я попал в штат Кентукки, прямо на границу между Севером и Югом. В том гарнизоне собрались редкостные мерзавцы и подхалимы – даже среди офицеров! Ужас! Музыкой заниматься ни в какую не давали. Что приказывают делать, то и делаешь. Армия – для тех, кто любит жить по указке.

Я должен был служить пятнадцать месяцев, однако получил травму при прыжке, да и дисциплина достала. Однажды перед прыжком у меня запуталась нога, и я сломал щиколотку. Врачам наврал, сказав, что еще и спину повредил. Всякий раз, когда меня обследовали, я стонал, и они наконец поверили.

Мне повезло, что я оттуда выбрался – на подходе уже был Вьетнам.

Глава 2

(Июль 1962 г. – октябрь 1966 г.)

ДИТЯ ДОРОГ

С ГИТАРОЙ НЕРАЗЛУЧНОЙ НА ПЛЕЧАХ,

НЕ В КАДИЛЛАКЕ – В ПЫЛЬНЫХ БАШМАКАХ.

ЕГО ЛИЦО ГОРИТ ОГНЕМ НА ВЕТРУ,

У СНА И ОТДЫХА ОН ВЕЧНО В ДОЛГУ.

УШЕЛ ИЗ ДОМА В СЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ,

ЧТОБ НА ОГРОМНЫЙ МИР ПОСМОТРЕТЬ,

ХОТЯ ВОКРУГ ВСЕ ЗНАЛИ НАПЕРЕД –

ЛЕТЯЩИЙ КАМЕНЬ МХОМ НЕ ОБРАСТЕТ.

ПРОСТОЙ БРОДЯГА, ЗНАЮ, СКАЖЕТЕ ВЫ,

НО НЕСМОТРЯ НА ЭТО, В ГЛУБИНЕ ДУШИ

ОН ДИТЯ ДОРОГ.

ШАГАЙ, БРАТИШКА!

И НИКОГО НЕ СЛУШАЙ!

{В июле 1962 года Джими комиссовали из армии}.

И вот в одно прекрасное утро я оказался за воротами Форт-Кемпбелла, на границе штатов Теннесси и Кентукки, с вещмешком за спиной и тремя-четырьмя сотнями баксов в кармане. Я отправился бы обратно к себе, в Сиэтл (дорога неблизкая), если бы не одна девушка, к которой я был слегка неравнодушен.

Я задержался в соседнем городке Кларксвилл – хотел переночевать, а утром отправиться домой. Зашел выпить в джаз-бар, мне там понравилось, и я остался. Мне часто говорят, что моя доброта мне не на пользу – а в тот день я, похоже, совсем раздобрился. Деньги швырял направо и налево. Из бара ушел с шестнадцатью долларами в кармане! Чтобы добраться из Теннесси до Сиэтла, нужно больше – две тысячи миль, как-никак. Так что домой пути не было!

Хотел сперва отцу позвонить по междугородке – чтоб денег выслал, но как представил его реакцию, когда я скажу ему, что промотал за день почти четыреста долларов!.. Нет, нельзя. В армии я всерьез увлекся игрой на гитаре, поэтому решил попробовать на этом заработать. И тут же вспомнил, что перед уходом из части продал гитару одному парню. Вернулся в Форт-Кемпбелл, нашел того чувака и попросил одолжить на время.

Какое-то время я приходил в себя от полученных травм, а затем подался на юг. Играл в клубах, в кафе, на улицах. Тяжело было: условия паршивые, ночевал где попало, а еду приходилось воровать. Кое-что зарабатывал, но жизнь была совсем не в радость. Тогда мы с приятелем – Билли Коксом, который обалденно играл на бас-гитаре, – создали группу «King Kasuals».

В Кларксвилле мы работали на агентство под названием «W & W». Судя по тому, как мало нам платили в этой шарашкиной конторе, мы пришли к выводу, что ее название расшифровывается как «Wicked and Wrong»*. Гонорар доставляли прямо на сцену – появятся во время песни, сунут деньги в карман и исчезнут. Ты песню допоешь, в конверт заглянешь – а там всего два-три доллара вместо десяти или пятнадцати.

---------------------------- сноска -------------------

* Злые и несправедливые.

----------------------------------------------------------

Потом мы сошлись с владельцем одного ночного клуба – понравились мы ему. Он нам оборудование прикупил – усилители: мне Silverstone, а ребятам Fender Bandmaster. Правда, тот парень тоже забирал наши деньги, да и вообще тормозил нас... Тогда я еще немного помотался.

Поехал в Нэшвилл и жил там в большом, еще не достроенном жилом комплексе. В домах не было ни пола, ни крыш, и мы спали под открытым небом. Как дикари.

А каждое воскресенье после обеда шли смотреть на расовые бунты. Занятие это состояло в том, чтобы обзвонить друзей и сказать им: «Сегодня вечером, там-то и там-то, мы будем на вас орать – приходите!»

Брали корзины с едой (в рестораны нас не пускали), вставали у дороги – кто с одной стороны, кто с другой – и давай кричать, посылать друг друга по матушке. Бывало, и ножом кого-нибудь пырнут. Постоим так пару часиков, затем идем в ночной клуб и кайфуем. Но если в воскресенье шел какой-нибудь хороший фильм, то бунты отменялись.

Помню, была у меня в детстве мечта: зайти однажды в ресторан для белых – спокойно, не боясь, что вмажут по физиономии, – и заказать бифштекс, который едят белые. Хотя вообще я редко о таком задумывался. Меня занимали другие вещи – например, игра на гитаре.

Играл я тогда разное, даже рокабилли. В Нэшвилле любой умеет играть на гитаре. Идешь по улице – люди сидят на крылечке, бреньчат...

Там-то я и научился играть по-настоящему.

Когда я начал играть на гитаре, я жил в Сиэтле, а там блюзовых певцов не так уж и много. На Юге блюз играли все, вот тогда-то я заинтересовался этим делом всерьез. Слушал, как другие гитаристы играют блюз, вникал, и мне нравилось.

Обожаю фолк-блюз. Блюз для меня – это Элмор Джеймс, Хаулин Вулф, Мадди Уотерс и Роберт Джонсон. Мне нравится Роберт Джонсон. Клево играет! Его музыка доходчива и легко воспринимается. Блюз, конечно, не всегда бывает народным. Можно играть и свой блюз. Вообще у каждого свой вариант блюза.

В Атланте и Джорджии есть классные музыканты, такие как Альберт Кинг и Альберт Коллинз. Кинг играет только в одном стиле: простой гитарный фанк-блюз, очень задорный ритмичный – просто здорово. Самый фанковый блюз, который я когда-либо слышал. Он играет только так, это его стихия.

Большинство гитаристов – с Юга. На Юге в клубах запросто увидишь какого-нибудь нищего гитариста, который играет лучше всех на свете, – а имя его никому не известно.

В Нэшвилл вечно стекались проныры-менеджеры в поисках наивных певцов, которые никогда не были в большом городе. Странная картинка – напоминает один большой фарс. Каждый старается надуть другого. Хотя если умеешь постоять за себя, то очень смешно бывает.

В Нэшвилле я познакомился с парнем по имени Великолепный Джордж, и он помог мне попасть на гастроли. Я начал ездить по Югу, выступать. Перед южной аудиторией не посачкуешь, приходится выкладываться. На Юге по-другому нельзя. Они знают толк в музыке, слышат ее постоянно. Мы играли в барах, прямо из кожи вон лезли на сцене, а фанаты просили еще и еще. Ребята прыгали на гитарах, кто-то играл за головой, играл зубами, локтями... Переходили на другие инструменты, так, для прикола.

Меня тоже уговаривали за головой поиграть, потому что я всегда на месте стоял. Я отнекивался, говорил: «Да ну, брось, кому охота?» В конце концов надоело. Сыграть на гитаре зубами я решил в одном городе в Теннесси. У них там одно из двух: или играй зубами, или тебя пристрелят! На сцене – дорожки из битых зубов.

А потом я ездил по всей Америке, играл в разных группах – бог мой, уже и названий не помню. Вступал в одну группу за другой и так же быстро их бросал. Видели бы вы меня в составе участников хит-парада ритм-н-блюза и соула, в лакированных туфлях да с прической! Правда, когда мотаешься без передышки, пытаясь заработать себе на кусок хлеба, то уже все равно, что играть. У других гитаристов я тоже не слышал ничего нового и буквально изнывал со скуки.

Создавать ритм-н-блюзовую группу, как я понял, дело неблагодарное. Руководители, причем многие, никому не хотели платить. Ребят могли выгнать прямо посреди гастролей. За то, что шумят в автобусе – или потому что руководитель им задолжал. Сплошные задержки и недоплаты, паршивые условия, ужасное отношение… Вот так и жили.

В Буффало я выдержал лишь несколько месяцев – холод невыносимый. (В Сиэтле тоже бывают холода, но другие: мягкие, не такие колючие). И там одна девушка решила на мне испробовать приворот – ну, вуду и все такое... Присушить хотела, короче. Привороты ведь разные бывают. Могут тебе в еду что-нибудь подмешать или локон в башмак подложить. Эта девица сунула мне в каблук прядь волос. Совершенно чокнутая! Хотя привораживала, видно, без особого энтузиазма – я в больнице всего несколько дней пролежал.

Не поверил бы, если бы самого не коснулось. Пока гром не грянет, о таких вещах ведь не задумываешься. Скажу одно: напугался я тогда здорово. А в южных штатах колдуют сплошь и рядом. Да и вообще, каждый человек в какой-то степени излучает разные энергии, и если заряды сильные, то заклинания могут подействовать.

Позже я поехал в Нью-Йорк и выиграл там главный приз в любительском конкурсе театра «Аполло» – 25 долларов. Мне понравилось играть в «Аполло» – и остался там, жил впроголодь недели две или три. Ангажементы получал раз в год по обещанию. Условия жуть, спал у мусорных баков – кошмар! Крысы по тебе бегают, тараканы в кармане последнюю шоколадку доедают. Дошел до того, что питался апельсиновой кожурой и томатной пастой.

Мне говорили – ищи работу, а то помрешь с голода. А я не хотел заниматься ничем, кроме музыки. Хотя и пробовал несколько раз, одно время даже работал водителем-доставщиком, но больше чем на пару недель меня не хватало. Переживал, конечно, по поводу безденежья, но не настолько, чтобы пойти и ограбить банк.

А однажды в клубе меня услышал один из братьев Айзли и предложил место. Какое-то время я выступал с ними, и меня просили показывать свои возможности (играть на гитаре зубами и т. п.). Кажется, моя игра проносила им больше денег. В других группах мне не позволяли играть так, как хочу.

Правда, все равно было несладко. Ночевать приходилось в клубах, где они играли, а там крыс, тараканов – уйма! Эти мерзкие твари так и ползают по тебе всю ночь. В Нэшвилле я ушел от братьев Айзли. Надоело постоянно играть в тональности фа мажор. И я, надев свой мохерово-шелковый белый костюм и лакированные туфли, снова вышел на улицы.

Через пару месяцев в город приехала группа соул-музыкантов – Сэм Кук, Соломон Берк, Джеки Уилсон, Хэнк Баллард, Би Би Кинг, Чак Джексон, и я стал подрабатывать, играя в аккомпанирующей группе. Потом застрял в Канзас-Сити – опоздал на автобус, а денег больше не было. Попал в одну группу и с ними поехал назад в Джорджию, в Атланту. Там я познакомился с Литл Ричардом. Пришел к нему на прослушивание, и он меня взял. Правда, довольно скоро я понял, что не смогу расти под его крылом.

Он не разрешал мне выходить на сцену в рубашке с рюшами. Как-то раз мы с Гленом Уиллингсом пришли в модных рубашках (униформа надоела до чертиков), и после концерта Литл Ричард сказал нам:

– Ребята, надо поговорить. Я Литл Ричард, король рок-н-ритма. На сцене должен классно смотреться только я. Глен, Джими, снимите-ка эти рубашки, иначе вам придется заплатить штраф.

Затем у нас состоялся разговор по поводу моей прически. Я сказал, что волосы остригать не стану – и баста.

– В таком случае с тебя пять долларов.

По пять долларов платили, если и шнурки на обуви разные… Короче, мозги он нам компостировал по полной программе.

С Литл Ричардом я пробыл месяцев пять-шесть. Поездили по Америке, а в Лос-Анджелесе я наконец решил с ним порвать. Ушел после ссоры из-за денег. Он не платил нам пять с половиной недель. Во время гастролей на одних обещаниях не протянешь, так что пора было сматывать удочки.

Я опять поехал в Нью-Йорк и стал играть в небольшой ритм-н-блюзовой группе «Curtis Knight & The Squires». Сделал им несколько записей, подготовил кое-какие песни. Играл также у Кинга Кертиса и Джои Ди. Вместе с Джои Ди и группой «Starlighters» выступал на «Кливленд-арене» в ритм-н-блюзовом шоу с участием Чабби Чекера.

Правда, вступив в эту группу, я угодил из огня да в полымя. Группа атасная, спору нет, но! Со мной никто не разговаривал. Я был для них обычным негром-гитаристом. Так что покормившись какое-то время гонорарами от «Мятного твиста», я вскоре ушел и от них.

У меня в кармане был только «сандвич с мечтами»: два ломтика хлеба, а о том, что посередине, приходилось всего лишь мечтать.

Письмо из Нью-Йорка домой (август 1965 г.):

Пишу сообщить, что я все еще жив-здоров и пытаюсь выбиться в люди. Поесть, правда, удается не каждый день, но в остальном все нормально. Со мной до сих пор моя гитара с усилителем, а значит, жизнь продолжается.

Побывал в нескольких фирмах звукозаписи. Пожалуй, в этом направлении и следует двигаться. Играя за чьей-то спиной, известности не добьешься; работать надо на самого себя. Я гастролировал с другими, чтобы себя показать, посмотреть, как ведется бизнес, да и вообще быть в курсе, что к чему. Выпущу свою первую запись, и тогда люди, которые меня уже знают, помогут с продажами. Хорошее пение сегодня не в моде. Петь можно абы как – главное, чтобы бит звучал. На него и буду делать ставку. Думаю, что смогу прилично заработать. Так что если месяца через три-четыре вы услышите мою песню, и вам покажется, что я ужасно пою, не переживайте – скоро посыпятся деньжата. Потому что поют сейчас с каждым днем все хуже, а записи раскупают все лучше. Хавают.

В общем, хотя дела идут неважно, я сдаваться не собираюсь и добьюсь своего. Всем привет – Леону, бабушке, Бену, Эрни, Фрэнку, Мэри, Барбаре и др. Пожалуйста, напишите поскорее. Мне здесь очень одиноко. Удачи вам и счастья в будущем.

Целую, твой сын Джими.

В конце концов мне все так приелось, что не было сил терпеть. Словами не передать, как я мучился, играя одни и те же ноты, один и тот же бит. Маячишь, как тень, за чужими спинами, конкретного смысла – ноль. Хотелось создать свою тусовку, свою музыку. Я вообще всегда хотел многого. И понимал уже, что с помощью электрогитары возможно открыть совершенно новый мир, ведь с ее звучанием не сравнится ничто на свете!

В голове вертелись и замыслы, и звуки, однако не хватало людей, которые могли бы помочь. В Гарлеме я уговаривал приятелей: «Поедем в Виллидж, организуем что-нибудь...»

Но им было лень, и они боялись, что не заплатят. Я говорил: «Разумеется, за прослушивание нам не заплатят, ведь это мы к ним пришли, это мы напираем, хотим просочиться в чужую зону. Поначалу всегда приходится чем-то жертвовать». В конце концов я отправился в Виллидж один и начал играть – просто играть, как мне хочется.

Народ в Гринвич-Виллидже приветливый, не то, что в Гарлеме. В Гарлеме мне было невыносимо, у людей такие злые языки!

Когда я там жил, у меня отрасли длинные волосы, и я иногда завязывал их в хвост или еще как-нибудь. Выйдешь на улицу, а на тебя таращатся – парни, девчата, старушки, ну все! Кричат вслед: «Фу, а это что еще за чернокожий Иисус?» или «К нам цирк, что ли, приехал?» Ужас! Даже в родном квартале. От своих еще больше доставалось.

А в Виллидже было клево. Целыми днями бил баклуши, по вечерам играл за два доллара, а после выступления быстренько с кем-нибудь знакомился, чтобы найти ночлег. Мне повезло – Джон Хэммонд-младший взял меня гитаристом в клуб «Cafe Au Go Go». Обалденное местечко – потолки низкие, закоптелые, двинешь гитарой в потолок – пыли, как после побоища! И дымовые эффекты не нужны!

В то же время там жил и Боб Дилан, перебивался с хлеба на воду. Однажды я встретил его – мы оба налакались дьявольского эля в одном баре под названием «Kettle of Fish». С трудом припоминаю это местечко. Вдрызг пьяные, мы с ним просто сидели и хохотали. Да, просто ржали, и все.

Когда я впервые услышал Дилана, то подумал: «Вот молодчина парень – так фальшивить, и никаких комплексов». А потом прислушался к текстам и запал на его музыку.

Мне тогда быстро все надоедало, а в Дилане я увидел что-то совершенно новое. Он носил с собой блокнот, чтобы записывать все, что видит вокруг. Ему не нужно напиваться, чтобы писать – хотя, думаю, он все равно напивается. Такому музыканту это не обязательно. Мне никогда не писать, как Дилан, но благодаря ему я начал стараться. У меня всегда уйма незаконченных песен – пишу по два-три слова, а остальное время валяю дурака. По крайней мере, теперь у меня хватает мужества песню закончить.

Открытка Элу Хендриксу (1966 г.)

Дорогой папа!

Ну вот... Решил черкнуть тебе пару строк, рассказать, что дела идут так-сяк в этом большом обшарпанном городе – Нью-Йорке. Все как-то не слава богу... Надеюсь, у вас все в порядке. Леону передай привет. Очень скоро напишу тебе письмо и фотку приличную постараюсь прислать. А пока – будь жив-здоров! Скажи Бену и Эрни, что такого блюза, какой я сейчас играю, они не слышали НИКОГДА.

Вечно твой, Джими.

Свою первую настоящую группу я создал с Рэнди Калифорнией. Было это, кажется, в начале 1966 года. Я взял себе новое имя, Джимми Джеймс, а группу назвал «Blue Flames». Не шибко оригинально, правда?

Почти сразу мы получили заказы от лейбла «Epic» и компании CBS, но мне тогда казалось, что мы пока не готовы. Фирмы звукозаписи проявляли ко мне интерес, еще когда я играл в «Cafe Au Go Go», а за год до того меня хотел взять на гастроли Мик Джаггер. Однако по-настоящему мне улыбнулось счастье, когда один английский приятель уговорил приехать к нам на тусовку и послушать Чеса Чендлера, басиста группы «The Animals».

«The Animals» выступали со своим последним концертом в Центральном парке, и Чес приехал. Спросил меня, не хотел бы я поехать в Англию и сколотить там группу.

Он показался мне вполне приличным парнем, да и в Англии я еще ни разу не был.

Я ответил: «Почему бы и нет?» В Америке меня ничто не держало, да и какая разница, где я нахожусь – главное, чтобы жив был да записывал новые песни. К тому же, я надеялся, что в Англии не будет таких заморочек, как здесь. Жизнь в Америке меня издергала. В Англии передо мной открывались новые возможности.

Надеюсь только, что у ребят, которых я оставил в Америке, все сложилось. Ведь мы зарабатывали по три доллара за вечер, жили впроголодь. Несправедливо как-то, что я уехал один. Они думали, что их тоже возьмут, но одному мне было поехать легче. Потом чувствовал себя паршиво, что взял вот так и уехал, бросил их на произвол судьбы.

Я всегда знал, что если в голове порядок, то в конце концов повезет. Пришлось подождать, помаяться без дела, на тусовках поиграть за гроши. Бог мой, еще одного года такой жизни мне было не перенести! Не мог я больше играть за чужими спинами.

Хорошо, что Чес меня выручил.