Дегуманизация искусства. Непопулярность нового искусства

<...> Напротив, новое искусство встречает массу, настроенную к нему

враждебно, и будет сталкиваться с этим всегда. Оно не народно по самому своему

существу; более того, оно антинародно. Любая вещь, рожденная им, автоматически

вызывает в публике курьезный социологический эффект. Публика разделяется на две части; одна часть, меньшая, состоит из людей, настроенных благосклонно;

другая, гораздо большая, бесчисленная, держится враж-

дебно... Значит, произведения искусства действуют подобно социальной силе,

которая создает две антагонистические группы, разделяет бесформенную массу на

два различных стана людей.

По какому же принципу различаются эти две касты? Каждое произведение

искусства вызывает расхождения: одним нравится, другим нет; одним нравится

меньше, другим — больше. У такого разделения неорганический характер, оно

непринципиально. Слепая прихоть нашего индивидуального вкуса может

поместить нас и среди тех и среди других. Но в случае нового искусства

размежевание это происходит на уровне более глубоком, чем прихоти нашего

индивидуального вкуса. Дело здесь не в том, что большинству публики не

нравится новая вещь, а меньшинству — нравится. Дело в том, что большинство,

масса, просто не понимает ее...

"С социологической точки зрения" для нового искусства, как мне думается,

характерно именно то, что оно делит публику на два класса людей: тех, которые его

понимают, и тех, которые не способны его понять. Как будто существуют две

разновидности рода человеческого, из которых одна обладает неким органом

восприятия, а другая его лишена. Новое искусство, очевидно, не есть искусство для

всех, как, например, искусство романтическое: новое искусство обращается к особо

одаренному меньшинству. Отсюда — раздражение в массе. Когда кому-то не

нравится произведение искусства именно поскольку оно понятно, этот человек

чувствует свое "превосходство" над ним, и тогда раздражению нет места. Но когда

вещь не нравится потому, что не все понятно, человек ощущает себя униженным,

начинает смутно подозревать свою несостоятельность, неполноценность, которую

стремится компенсировать возмущением, яростным самоутверждением перед

лицом произведения. Едва появившись на свет, молодое искусство заставляет

доброго буржуа чувствовать себя именно таким образом: добрый буржуа,

существо, неспособное к восприятию тайн искусства, слеп и глух к любой

бескорыстной красоте. И это не может пройти без последствий после сотни лет

всеобщего заискивания перед массой и возвеличивании "народа". Привыкшая во

всем господствовать, теперь масса почувствовала себя оскорбленной этим новым

искусством в своих человеческих "правах", ибо это искусство привилегированных,

искусство утонченной нервной организации, искусство аристократического

инстинкта. Повсюду, где появляются юные музы, масса преследует их.

В течение полутора веков "народ", масса претендовали на то, чтобы представить

"все общество". Музыка Стравинского или драма Пиранделло производят

социологический эффект, заставляющий задуматься над этим и постараться понять,

что же такое "народ", не является ли он просто одним из элементов социальной

структуры, косной материей исторического процесса, второстепенным компо-

нентом бытия. Со своей стороны новое искусство содействует тому, чтобы

"лучшие" познавали самих себя, узнавали друг друга среди серой толпы и учились

понимать свое предназначение быть в меньшинстве и сражаться с большинством...

Художественное искусство

Если новое искусство понятно не всем, это значит, что средства его не являются

общечеловеческими. Искусство предназначено не для всех людей вообще, а только

для очень немногочисленной категории людей, которые, быть может, и не

значительнее других, но явно не похожи на других.

Прежде всего, есть одна вещь, которую полезно уточнить. Что называет

большинство людей эстетическим наслаждением? Что происходит в душе человека,

когда произведение искусства, например, театральная постановка, "нравится" ему?

Ответ не вызывает сомнений: людям нравится драма, если она смогла увлечь их

изображением человеческих судеб. Их сердца волнуют любовь, ненависть, беды и

радости героев: зрители участвуют в событиях, как если бы они были реальными,

происходили в жизни. И зритель говорит, что пьеса "хорошая", когда ей удалось

вызвать иллюзию жизненности, достоверности воображаемых героев. В лирике он

будет искать человеческую любовь и печаль, которыми как бы дышат строки поэта.

В живописи зрители привлекут только полотна, изображающие мужчин и женщин, Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru

Культурология: Учеб. для студ. техн. вузов / Колл. авт.; Под ред. Н. Г. Багдасарьян. — 3-е

изд., испр. и доп.— М.: Высш. шк., 2001.-511 с.

с которыми в известном смысле ему было бы интересно жить. Пейзаж покажется

ему "милым", если он достаточно привлекателен как место для прогулки.

Это означает, что для большей части людей эстетическое наслаждение не

отличается в принципе от тех переживаний, которые сопутствуют их повседневной

жизни. Отличие — только в незначительных, второстепенных деталях: это

эстетическое переживание, пожалуй не так утилитарно, более насыщенно и не

влечет за собой каких-либо обременительных последствий. Но в конечном счете

предмет, объект, на который направлено искусство, а вместе с тем и прочие его

черты, для большинства людей суть те же самые, что и в каждодневном

существовании, люди и людские страсти. И искусством назовут они ту

совокупность средств, которыми достигается этот их контакт со всем, что есть

интересного в человеческом бытии. Такие зрители смогут допустить чистые

художественные формы, ирреальность, фантазию только в той мере, в какой эти

формы не нарушают их привычного восприятия человеческих образов и судеб. Как

только эти собственно эстетические элементы начинают преобладать и публика не

узнает привычной для нее истории Хуана и Марии, она сбита с толку и не знает

уже, как быть

дальше с пьесой, книгой или картиной. И это понятно: им неведомо иное

отношение к предметам, нежели практическое, то есть такое, которое вынуждает

нас к переживанию и активному вмешательству в мир предметов. Произведение

искусства, не побуждающее к такому вмешательству, оставляет их безучастными.

В этом пункте нужна полная ясность. Скажем сразу, что радоваться или

сострадать человеческим судьбам, о которых повествует нам произведение

искусства, есть нечто отличное от подлинно художественного наслаждения. Более

того, в произведении искусства эта озабоченность собственно человеческим

принципиально несовместима со строго эстетическим удовольствием.

Речь идет, в сущности, об оптической проблеме. Чтобы видеть предмет, нужно

известным образом приспособить наш зрительный аппарат. Если зрительная

настройка неадекватна предмету, мы не увидим его или увидим расплывчатым.

Пусть читатель вообразит, что в настоящий момент мы смотрим в сад через

оконное стекло. Глаза наши должны приспособиться таким образом, чтобы

зрительный луч прошел через стекло, не задерживаясь на нем, и остановился на

цветах и листьях. Поскольку наш предмет — это сад и зрительный луч устремлен к

нему, мы не увидим стекла, пройдя взглядом сквозь него. Чем чище стекло, тем

менее оно заметно. Но, сделав усилие, мы сможем отвлечься от сада и перевести

взгляд на стекло. Сад исчезнет из поля зрения, и единственное, что остается от

него, — это расплывчатые цветные пятна, которые кажутся нанесенными на стекло.

Стало быть, видеть сад и видеть оконное стекло — это две несовместимые

операции: они исключают друг друга и требуют различной зрительной

аккомодации.

Соответственно тот, кто в произведении искусства ищет переживаний за судьбу

Хуана и Марии или Тристана и Изольды и приспосабливает свое духовное

восприятие именно к этому, не увидит художественного произведения как

такового. Горе Тристана есть горе только Тристана и, стало быть, может волновать

только в той мере, в какой мы принимаем его за реальность. Но все дело в том, что

художественное творение является таковым лишь в той степени, в какой он не

реально. Только при одном условии мы можем наслаждаться Тициановым

портретом Карла V, изображенным верхом на лошади: мы не должны смотреть на

Карла V как на действительную, живую личность — вместо этого мы должны

видеть только портрет, ирреальный образ, вымысел. Человек, изображенный на

портрете, и сам портрет — вещи совершенно разные: или мы интересуемся одним,

или другим. В первом случае мы "живем вместе" с Карлом V; во втором

"созерцаем" художественное произведение как таковое.

Однако большинство людей не может приспособить свое зрение так, чтобы,

имея перед глазами сад, увидеть стекло, то есть ту прозрачность, которая и

составляет произведение искусства: вместо этого люди проходят мимо — или

сквозь — не задерживаясь, предпочитая со всей страстью ухватиться за

человеческую реальность, которая трепещет в произведении. Если им предложат

оставить свою добычу и обратить внимание на само произведение искусства,

скажут, что не видят там ничего, поскольку и в самом деле не видят столь

привычного им человеческого материала — ведь перед ними чистая

художественность, чистая потенция.

На протяжении XIX века художники работали слишком нечисто. Они сводили к

минимуму строго эстетические элементы и стремились почти целиком основывать

свои произведения на изображении человеческого бытия. Здесь следует заметить,

что в основном искусство прошлого столетия было, так или иначе, реалистическим.

Реалистом были Бетховен и Вагнер. Шатобриан — такой же реалист, как и Золя.

Романтизм и натурализм, если посмотреть на них с высоты сегодняшнего дня,

сближаются друг с другом, обнаруживая общие реалистические корни.

Творения подобного рода лишь отчасти являются произведениями искусства,

художественными предметами. Чтобы наслаждаться ими, вовсе не обязательно

быть чувствительными к неочевидному и прозрачному, что подразумевает

художественная восприимчивость. Достаточно обладать обычной человеческой

восприимчивостью и позволить тревогам и радостям ближнего найти отклик в

твоей душе. Отсюда понятно, почему искусство XIX века было столь популярным:

его подавали массе разбавленным в той пропорции, в какой оно становилось уже не

искусством, а частью жизни. Вспомним, что во все времена, когда существовали

два различных типа искусства, одно для меньшинства, другое для большинства,

последнее всегда было реалистическим.

Не будем спорить сейчас, возможно ли чистое искусство. Очень вероятно, что и

нет; но ход мысли, который приведет нас к подобному отрицанию, будет весьма

длинным и сложным... Даже если чистое искусство и невозможно, нет сомнения в

том, что возможна естественная тенденция к его очищению. Тенденция эта

приведет к прогрессивному вытеснению элементов "человеческого, слишком

человеческого", которые преобладали в романтической и натуралистической

художественной продукции. И в ходе этого процесса наступает такой момент,

когда "человеческое" содержание произведения станет настолько скудным, что

сделается почти незаметным. Тогда перед нами будет предмет, который может

быть воспринят только теми, кто обладает особым даром художественной

восприимчивости. Это будет искусство для художников, а не для масс; это будет

искусство касты, а не демоса.

Вот почему новое искусство разделяет публику на два класса — тех, кто

понимает, и тех, кто не понимает его, то есть на художников и тех, которые

художниками не являются. Новое искусство — это чисто художественное

искусство