А. К. Толстой. Сидит под балдахином.» ' 219

речия, функционально выполняющие роль «русизмов»: «досель», ''«скЛад», «подумаешь». Основная «древнерусская» окраска при­дается выражением «досель порядка нет», которое представляет -собой цитацию весьма известного отрывка из «Повести временных 4.лет». В 1868 году А. К. Толстой превратил его в рефрен «Истории государства Российского от Гостомысла до Тимашева». Эпиграфом -к тому же стихотворению он поставил: «Вся земля наша велика ,;,И обильна, а наряда в ней нет» (Нестор, летопись, стр. 8).

Из сказанного можно сделать вывод, что ни «китаизмы», ни «руссизмы» сами по себе не выходят за пределы нарочитой три­виальности и, взятые в отдельности, не могут обладать значи­тельной художественной активностью. Значимо их сочетание. (Невозможность соединения этих семантических пластов в каком­-либо предшествующем тексту структурном ожидании делает такое сочетание особенно насыщенным в смысловом отношении. Центром 'этого соединения несоединимого является собственное имя Цу-_;Кин-Цын, в котором скрещение пластов приобретает каламбурный

характер. < Однако какую же идейно-художественную функцию выполняет :• это смещение стилистико-семантических пластов?

Для того чтобы текст воспринимался нами как «правильный» (например, был «правильным текстом на русском языке»), он должен удовлетворять некоторым нормам языкового употребле-

• ния. Однако правильная в языковом отношении фраза типа «солн-
^гце восходит с запада» осознается как «неправильная» по содержа-
¹ нию, поскольку противоречит каждодневному опыту. Одной из

■ форм осмысленности, позволяющей воспринимать текст как «пра-
•вильный», является его логичность, соединение понятий в соответ­
ствии с нормами логики, житейского опыта, здравого смысла.

Однако возможно такое построение текста, при котором поэт со­единяет не наиболее, а наименее вероятные последовательности слов или групп слов. Вот примеры из того же А. К. Толстого: а. Текст строится по законам бессмыслицы. Несмотря на со­блюдение норм грамматико-синтаксического построения, семанти-, чески текст выглядит как неотмеченный: каждое слово представ-

* ляет самостоятельный сегмент, на основании которого почти не-
'. возможно предсказать следующий. Наибольшей предсказуемостью

здесь обладают рифмы. Не случайно текст приближается в шуточ-

■ ной имитации буриме — любительских стихотворений на заданные
-рифмы, в которых смысловые связи уступают место рифмованным

созвучиям:

Угораздило кофейник С вилкой в роще погулять, Набрели на муравейник; Вилка ну его пырять!

Угораздило кофейник.,!

220 Часть вторая

б. Текст делится на сегменты, равные синтагмам. Каждая из них внутри себя отмечена в логико-семантическом отношении, од­нако, соединение этих сегментов между собой демонстративно игно­рирует правила логики:

Вонзил кинжал убийца нечестивый

В грудь Делярю. Тот, шляпу сняв, сказал ему учтиво:

«Благодарю». Тут в левый бок ему кинжал ужасный

Злодей вогнал. А Делярю сказал: «Какой прекрасный

У вас кинжал!»

Вонзил кинжал убийца нечестивый.,.

Нарушение какой-либо связи представляет один из испытанных приемов ее моделирования. Напомним, что огромный шаг в теоре­тическом изучении языка сыграл анализ явлений афазии, а также давно отмеченный факт большой роли, «перевертышей» и поэзии нонсенса в формировании логико-познавательных навыков у детей¹. Именно возможность нарушения тех или иных связей в при­вычной картине мира, создаваемой здравым смыслом и каждо­дневным опытом, делает эти связи носителями информации. Ало­гизмы в детской поэзии, фантастика в сказочных сюжетах, во­преки опасениям, высказывавшимся еще в 1920-е годы рапповской критикой и вульгаризаторской педагогикой, совсем не дезориен­тируют ребенка (и вообще читателя), который не приравнивает текст к жизни. «Как бывает», он знает без сказки и не в ней ищет . прямых описаний реальности. Высокая информативность, способность многое сообщить заключается в сказочном или алоги­ческом текстах именно потому, что они неожиданны: каждый эле­мент в последовательной цепочке, составляющей текст, не до конца предсказывает последующий. Однако сама эта неожиданность по­коится на основе уже сложившейся картины мира с «правиль­ными» семантическими связями. Когда герой пьесы Островского «Бедность не порок» затягивает шуточную песню «Летал медведь по поднебесью...», слушатели не воспринимают текст как информа­цию 6 местопребывании зверя (опасения тех, кто боится, что фан­тастика дезориентирует читателя, даже детского^ совершенно на­прасны). Текст воспринимается как смешной, а основа смеха — именно в расхождении привычной «правильной» картины мира и его описания в песне. Таким образом, алогический или фанта-

¹ См.: К. И. Чуковский. От двух до пяти. Собр. соч., т. 4. М., «Худо­жественная литература». О структуре текста в поэзии нонсенса см.: Т. В. Цивьян и Д. М. С е г а л. К структуре английской поэзии нонсенса. —. Труды по знаковым системам, т. 2. Тарту, 1965, ,

А. К. Толстой. Сидит под балдахином... 221

Этический текст не расшатывает, не уничтожает некоторую исход­ную картину связей, а наслаивается на нее и своеобразно укреп­ляет, поскольку семантический эффект образуется именно разли­чием, то есть от "ношением этих двух моделей мира. Но возможность нарушения делает и необращенную, «правильную» связь не автоматически данной, а одной из двух возможных и, ^следовательно, носителем информации. Когда в народной песне .появляется текст: «Зашиб комарище плечище», то соединение лек­семы, обозначающей мелкое насекомое, с суффиксом, несущим се­мантику огромности, обнажает признак малого размера в обычном употреблении. Вне этой антитезы признак малых размеров ко­мара дан автоматически и не ощущается.

В интересующем нас стихотворении нарушенным звеном яв­ляется логичность связей. То, что привычные соотношения предметов и ,„понятий — одновременно и логичные соотношения, обнажается для нас только тогда, когда поэт вводит нас в мир, ,в котором обязательные и автоматически действующие в сфере логики связи оказываются отмененными. В мире, создаваемом А. К. Толстым, между причиной и следствием пролегает абсурд. Действия персонажей лишены смысла: бессмысленны их обычаи:

Китайцы все присели, . Задами потрясли...

Лишены реального значения их клятвы и обязательства, на кото­рые «владыко края», видимо, собирается опираться, и т. д.

Алогизм этого мира подчеркивается тем, что нелепое с точки зрения логики утверждение подается и воспринимается как дока­зательство: оно облечено в квазилогическую форму. Причина того, что «доселе порядка нет в земли», формулируется так:

...мы ведь очень млады, Нам тысяч пять лишь лет...

Соединение понятий молодости и пятц тысяч лет читателем во­спринимается как нелепое. Но для Цу-Кин-Цына это не только истина, но и логическое доказательство:

Я убеждаюсь силой Столь явственных причин.

"Таким образом, читателю предлагают предположить, что суще­ствует особая «цу-кин-цыновская» логика, нелепость которой видна именно на фоне обычных представлений о связи причин и след­ствий. Характер этой «логики» раскрывается в последней строфе:

Подумаешь: пять тысяч,, Пять тысяч только лет!» И приказал он высечь Немедля весь совет,

222 Часть вторая

Стихи «Я убеждаюсь силой...» и «И приказал он высечь...» даны как параллельные. Только в них дан ритмический рисунок w _ \у ]_ w \_ \j, резко ощущаемый на фоне ритмических фигур других стихов. Сочетание смыслов и интонаций этих двух сти­хов создает ту структуру абсурдных соединений, на которых стро­ится текст.

В общей картине абсурдных соединений и смещений особое место занимают несоответствия между грамматическим выраже­нием и содержанием. В стихе «И приказал он высечь...» начальное «и», соединяющее два отрывка с доминирующими значениями «выслушал — повелел», должно иметь не только присоединитель­ный, но и причинно-следственный характер. Оно здесь имитирует ту сочинительную связь в летописных текстах, которая при пере­воде на современный язык передается подчинительными конструк­циями причины, следствия или цели. Можно с уверенностью сказать, что в созданной схеме: «Правитель обращается к совету высших чиновников за помощью — совет дает рекомендации — пра­витель соглашается — правитель приказывает.......... — продолже­ние «высечь совет» будет наименее предсказуемо на основании предшествующей текстовой последовательности. Оно сразу же за­ставляет нас предположить, что здесь речь идет о каком-то со­всем другом мире — мире, в котором наши представления о том, что правительственные распоряжения должны отличаться мудро­стью и значимостью, а государственный совет — сознанием соб­ственного достоинства, — так же не действуют, как не действуют в нем правила логики и нормы здравого смысла.

В этом мире есть еще одна особенность — время в нем стоит (следовательно, нет исторического опыта). Это выражается и в том, что большие для обычного сознания числительные' («пять тысяч лет») употребляются как малые («подумаешь!»). Но инте­ресно и другое: в стихотворении употреблены три грамматических времени: настоящее (сидит, клянемся), прошедшее (присели, отве­тил и др.) и будущее (совершим). Однако все они в плане содер­жания обозначают одновременное состояние. Факти­чески действие происходит вне времени.

Следует отметить, что если на лексико-семантическом уровне текст делился на два несоединимых пласта, то в отношении к ло­гике и здравому смыслу они выступают едино. Контраст оказы­вается мнимым, он снят на более высоком уровне.

Так лексико-семантический и стилистический типы построения текста создают сатиру — художественную модель бюрократической бессмыслицы и того «китаизма», черты которого А. К, Толстой эидел в русском самодержавии,