На Олимпиаде в Берлине в качестве зрителя

Приближалась XI Олимпиада в Берлине, а у меня было неспокойно на сердце. Когда-то я мечтал побывать в Берлине в качестве главного козыря нашей команды, но этим мечтам не суждено было сбыться. Я приехал в Берлин в качестве технического советника нашей делегации.

Надо сказать, что уже в феврале 1936 года я предвидел неудачи в Берлине. Подготовка к Олимпиаде велась неправильно, польские легкоатлеты были не в форме, наша общая подготовка оставляла желать лучшего. Я мог бы назвать только нескольких польских легкоатлетов, более или менее нормально тренировавшихся и не слишком перетрудивших мышцы.

Мне кажется, что виноват в этом прежде всего Польский союз легкоатлетов. Деньги, выделенные на подготовку к Олимпийским играм, пошли на латание дыр в текущем бюджете, на долги, и только небольшая часть — на усиленное питание спортсменов. Местные легкоатлетические союзы не получили ни гроша из олимпийских денег.

Вице-председатель Союза легкой атлетики слишком вольно распоряжался спортсменами, которых называл «жалкими пешками». Два его помощника постоянно ругались между собой. Конечно, не могло быть и речи о сотрудничестве между ними, о выработке общей программы подготовки. Поэтому я и утверждаю, что главным виновником наших олимпийских неудач стал Союз. Не могу забыть, как наш специальный «олимпийский» поезд отошел от перрона главного вокзала в Варшаве. Первое, что я сделал,как технический советник,— уговорил легкоатлетов снять туфли, надеть легкие тапочки: из своего опыта я знал, что для спортсмена туфли во время путешествия — враг номер один.

В Познани нас встретила толпа любителей спорта. Все желали нам счастливого пути и успехов в соревнованиях. На вокзале был и наш известный толкатель ядра Зигмунд Хелиаш. Перед отъездом на Белянах у него было серьезное столкновение с доктором Реттингером, и его, несмотря на великолепную форму, вычеркнули из списка олимпийской команды. Згимунд был, конечно, расстроен и разочарован.

Во время нашего разговора тренер Хелиаша Цейзик (Погиб в 1939 г. — Прим. ред.) сказал:

— Жаль, что так получилось. Они все решили за меня. Я пытался вступиться за Зигмунда, но они не захотели даже выслушать.

Особенно трогательно Хелиаш прощался с Вайс. Он поцеловал Ядю, пожелал ей успехов. Ядя не выдержала и расплакалась. Я наблюдал эту сцену и думал: «Лучше бы Хелиаш поехал вместо меня или еще какого-нибудь руководителя...»

В Берлине нас встретил проливной дождь. На вокзале Фридрихштрассе собрались представители Немецкого олимпийского комитета. Присутствовали также наш посол и представители польской колонии.

Мы сели в автобусы и поехали в Олимпийскую деревню. Перед центральным въездом под звуки мазурки Домбровского на мачту подняли флаг Польши.

Через всю деревню мы направились к месту нашего размещения. Меня узнавали, со всех сторон слышались приветствия французов, англичан, финнов, итальянцев, шведов, чехов...

Первый вечер в Олимпийской деревне... Я стою у открытого окна и полной грудью вдыхаю прохладный воздух. Где-то вдалеке раздаются взрывы смеха. Вдруг из темноты возникает чей-то силуэт. Бежит! Шаг стайера. Я хорошо знаю этот шаг... Мне показалось, что я узнал спортсмена, в одиночестве бегущего в такое позднее время. Несомненно, это он. Такой длинный шаг может быть только у Салминена. Он тренируется в одиночестве, потихоньку, тайно. Такова дорога к олимпийским триумфам, таинственная дорога, ведущая к славе и победе. Мне даже думать об этом тяжело. Я отворачиваюсь от окна. Першит в горле, сердце сжимается. В этот момент понял, что я здесь не один, со мной мои страдание и боль, отчаяние и разочарование... А там, за окном, скользит одинокая тень, так же, как я когда-то на Мокотовском поле в Варшаве.

На следующий день встал рано утром, чтобы скорее попасть в Берлин. Я знал, что по приглашению организационного комитета приехал Пааво Нурми. Мне надо обсудить с ним важный вопрос.

В Берлине я встретил моего симпатичного знакомого еще по Лос-Анджелесу — Робертсона, главного тренера американской делегации. Я подумал, что хорошо бы и нам иметь в составе делегации такого опытного человека.

Робертсон принимал участие в Олимпийских играх 1904, 1906 и 1908 годов (бег на короткие дистанции и прыжки). В 1912 году этот человек, имеющий огромный опыт, становится тренером и занимается олимпийцами. В 1920 году в Антверпене он также был одним из руководителей американской делегации.

Из разговора с американцем я узнал, что негритянские спринтеры находятся в великолепной форме. Я видел, как тренируются негры. В состав «черной гвардии» входили Оуэнс (Джесси Оуэнс стал героем XI олимпиады в Берлине, завоевав 4 золотые медали — в беге на 100 и 200 м, в эстафете 4 по 100 м и в прыжках в длину. — Прим. ред.), Вильямс, Лювейлл, Меткалф, Олбриттон, Джонсон. Таким ребятам сам черт не страшен. Они бегали длинным, эластичным шагом, поражали прекрасной техникой. На их лицах не отражалось никакого напряжения, они бегали очень легко. Все были великолепно сложены: широкие плечи, узкие бедра, длинные мускулистые ноги. Чернокожие спортсмены обладали редким даром: гармоничной работой ног и рук.

Они показывали хорошие результаты в прыжках в высоту, особенно Джонсон и Олбриттон. Каждый раз они брели высоту больше двух метров. Все спортсмены были дисциплинированны. Робертсон частенько на них покрикивал, но они беспрекословно выполняли все указания. Восхищенный, я возвращался с тренировки. Из домиков выглядывали спортсмены, одетые в разноцветные трикотажные костюмы. Они показывали на мою ногу и жестами давали понять, что знают, какое несчастье приключилось со мной, и сочувствуют мне. В ответ я мог только беспомощно развести руками.

На следующий день я встретился с Нурми. Знаменитый стайер, прозванный «великим немым», не знал ни одного языка, кроме родного, поэтому пришлось попросить Клумберга выступить в качестве переводчика.

Нурми преспокойно тренировался со своими соотечественниками. Я даже пережил минуты зависти: шаг Нурми по-прежнему эластичен и легок, финн как бы плывет по дорожке. Знаменитый победитель Олимпиад в Антверпене, Париже и Амстердаме бежит почти без усилий, как раньше, много лет назад. Я дажедумаю, что если бы ему разрешили выступить на Олимпиаде, неизвестно, чем бы это кончилось...

Нурми сердечно приветствовал меня, выразил свое сочувствие по поводу моей болезни. Пока мыс ним разговаривали, нас окружила группа спортсменов разных стран, со всех сторон просили автографы. Но надо было знать Нурми. Он был большим оригиналом и терпеть не мог давать кому-либо автограф, у него невозможно было взять интервью. Когда разочарованные болельщики и спортсмены разошлись, Пааво обратился ко мне:

— С удовольствием дам тебе, моему самому главному сопернику, автограф.

И произошло невероятное: на каменном лице финна появилась улыбка. Впервые в жизни я видел улыбающегося Нурми!

Хочу сказать, что в моей жизни появилось новое увлечение. Я купил себе большую книгу, где стал собирать автографы спортсменов и моих друзей. В Берлине я решил собрать подписи почти всех участников Игр.

Перед отъездом в моем альбоме появился автограф доктора Левитукса с надписью: «Всегда рад Вас видеть, но только не как пациента».

Но вернемся к Олимпийской деревне. Сразу же после разговора с Нурми я встретил Лехтинена, моего соперника, которого не видел со времени катастрофы в Варшаве.

Лехтинен был очень любезен, сразу же жестами спросил, как моя нога. В ответ я мог только махнуть рукой. Лицо финна как-то сразу стало суровым, и я понял, что мое несчастье он принял близко к сердцу. Он что-то долго мне говорил, прикладывая руку к сердцу, я не многое понял, но догадался, что он хотел меня утешить.

Я вспоминаю также разговор с французским тренером Морисом Боку, который был первым тренером польских легкоатлетов, когда у нас этот вид спорта делал первые шаги. Француз вполне сносно объяснялся по-польски. Мне нравился этот человек. Когда я бежал на приз Буэна в Париже, встретившись на дорожке с Рошаром, Боку дал мне много ценных советов. Он познакомил меня со Скавиньским, который защищал честь французского спорта в беге на 400 м. В свое время это был очень хороший спортсмен. Я заговорил со Скавиньским по-польски, но он, к сожалению, не понял ни слова. Он объяснил мне при помощи Боку, что его предки покинули Польшу после восстания в 1830 году, а мундир, оставшийся от прадеда, принимавшего участие в борьбе за свободу своей отчизны, хранится в семье Сказиньских как реликвия.

Однажды я встретил лучшего копьеметателя Финляндии Матти Ярвинена. Мне не надо рассказывать о приоритете Финляндии в этом виде спорта. Достаточно сказать, что в Лос-Анджелесе копьеметатели из этой страны заняли три первых места! Я спросил финна, в чем секрет стабильности его результатов.

— У нас,— сказал я,— никогда нет уверенности в том бросит ли сегодня наш даже самый лучший метатель копье на шесть метров дальше или ближе.

— Результат зависит не от формы, а от стиля,— услышал я в ответ.— Однажды избранный определенный стиль делает спортсмена не зависящим от формы.

А теперь несколько слов об Олимпийской деревне. Там был очень хороший безалкогольный бар, который, к моему удивлению, совсем не пользовался успехом. Кстати, сухой закон господствовал не во всей деревне. Французы, привыкшие к вину, привезли с собой значительные запасы.

Излюбленным местом встреч олимпийцев был не бар, не кинопередвижка, расположенная в большом автобусе, а театр-варьете под названием «Гинденбургхаус». В фойе театра был установлен большой бюст фельдмаршала. Его надменное лицо как бы напоминало, что мы находимся в сердце III рейха, где прусский милитаризм играет доминирующую роль. Кто знает, может быть, хозяева специально поместили именно здесь изображение Гинденбурга. Они, видимо, хотели напомнить молодежи всего мира о силе прусского сапога...

Несмотря на это, из зала то и дело доносились взрывы смеха. Я вошел внутрь. Зал, рассчитанный на несколько тысяч зрителей, был заполнен разноязыкой толпой спортсменов. Насцене два комика вызывали бурю смеха и аплодисментов. Их ни за что не хотели отпускать.

Потом на эстраде появилась женщина. Все удивились, так как на территорию Олимпийской деревни вход представительницам слабого пола был строго воспрещен. В зрительном зале началась дискуссия: настоящая это женщина или переодетый мужчина. Все думали, что над ними подшутили и на сцене танцует переодетый мужчина. Но потом вышел партнер, артисты исполнили дуэт, и ни у кого уже не осталось сомнений в том, что в деревню впустили женщину.

Был уже поздний вечер, когда я вышел из театра. На постаменте, воздвигнутом в центре Олимпийской деревни, зажглись пять разноцветных колец. Они как будто повисли в воздухе.