Бровкин Алексей Иванович 3 страница

И вот нас привезли в Ленинград на Финляндский вокзал. Поначалу пришли в казармы на Рузовской, но они оказались заняты, тогда мы расположились в «Первом ЛАУ» (Ленинградское Артиллерийское Училище №1) на Международном проспекте (ныне Московский проспект). Прошло недели две или три. Там при дивизии сформировался миномётный дивизион. Начальник артиллерии полка Бондаренко оставил в своём полку человек четырёх «ханковцев» из миномётного взвода. Снова на поезде мы доехали до 5-й ГРЭС (государственная районная электростанция), а оттуда пришли в Новосаратовскую колонию. Это была немецкая колония, сперва мы жили у них в доме на втором этаже. Там жили два мальчишки, отец у них воевал. Потом в конце марта 1942 года немцев всех выселили и отправили в тыл. После приезда три дня ничего не ели. Объясняли тем, что поехали на ДПП (дивизионный продовольственный пункт) – а там ничего нет. Рассказывали, что Симоняк лично поехал к Жданову и говорит: «Что же вы делаете? Самую хорошую дивизию не кормите?» Потом что-то стали давать и даже прибавили: привезут какой-то чёрной муки, наболтают в кипятке, вкусно было… В конце декабря стали давать чистый хлеб, без дуранды, а то было так: получишь кусочек хлеба, возьмешь в руку, жиманёшь – оттуда вода вышла и есть нечего!

Началось большое переформирование, в каждом батальоне должна была быть миномётная рота. Мне присвоили звание сержанта и назначили командиром отделения 82-мм миномёта. Мне было и скучно и как-то неприятно. Встретился как-то Бондаренко и спрашивает: «Ну, как осваиваешься?» Я отвечаю: «Нет, товарищ майор, не хочется мне…» – что-то высказал ему плохое, ну и расстались. А потом вызывают меня в штаб. Думаю: «Что такое?» Заместитель начальника штаба спрашивает: «Ты на лыжах ходишь?» – я говорю: «Хорошо хожу». Он говорит: «Мы формируем лыжный батальон, и в батальоне будет взвод миномётов» – и смотрит мне в глаза – знал, как я неохотно перешел из 120-мм на 82-мм, а в лыжном батальоне были 50-мм ротные миномёты. Говорит: «Ты будешь командиром этого взвода». Я говорю: «Я отделением-то не умею командовать. Уже у меня тут не получается!» Он говорит: «Слушай, всё получится» – он как-то на меня надеялся, что ли… Этот разговор произошел 31-го декабря 1941 года. Я прихожу в лыжный батальон, смотрю: а там старший сержант – он уже отделением три года командует, на Ханко был, Финскую войну ротными миномётами командовал, и он – помкомвзвода. Я – к командиру роты: «Так вот же командир взвода, а я помощником у него буду». И так всю зиму: он – командир взвода, а я у него – помкомвзвода. Когда лыжный батальон формировался, то в него вошли три роты, из каждого полка по роте. Был расформирован зенитный дивизион, и часть людей перешли в батальон: в частности начальник штаба батальона, делопроизводитель батальона. Две роты лыжного батальона располагались в Рыбацком. Мы стояли в частном доме, у хозяйки было четыре дочери две постарше и две маленькие девочки. Нам к чаю выдавали по две карамельки – подушечки или ложечку сгущенного молока, я свои конфеты отдавал детям. Кстати, Галочка вот уже два года как не звонит, а то всё звонила: «Я помню тебя Лёша, Лёша». Голодные были, приходилось кусочек отдавать.

В данное время сложилось такое положение, что дети, пережившие блокаду, имеют больше льгот, чем вот я – воевал и инвалид. Вот эта Гала как-то звонит, поздравляет меня и спрашивает: «А сколько у тебя пенсия?» – я отвечаю: «Десять». Она говорит: «Да ты что?! У меня – двенадцать». А вообще-то в этой семье у меня была любовь – девочка семнадцати лет, Шура. Но женился я на другой девушке, Шура конечно обиделась: «Я себя сберегла, для тебя, а ты!..» Я говорю: «Надо же было ещё и писать!» – а связь у нас прервалась – вот так получилось. Потом она хорошо вышла замуж.

Всю зиму 1942 года не воевали. В марте мы перешли в Осиновую Рощу, оттуда – в Песочное, дальше в Сестрорецк. Май, июнь и июль – нас использовали на строительстве оборонительных сооружений. Наши артиллеристы, в частности дивизион 120-мм миномётов, стояли на боевых позициях и участвовали в боях, в частности во взятии сопки «42» – высоты в Лемболово, у Медного Завода. Тыловая норма была очень скудной, но у нас никто не умер. Был только один случай: когда мы перешли в Осиновую Рощу, один купил у гражданского бутылку растительного масла, поел его и умер. А так – ни одного. Дистрофики были. Потом от начальника медсанбата я слышал, что от истощения в дивизии шестнадцать человек умерли. Я голод полегче переносил, чем другие, я и до сих пор считаюсь «малоежка». Но ноги не ходили, а главное – никаких желаний, даже газету не хотелось читать – ничего не воспринималось, тупой какой-то стал. Но старался – всё же меня командиром поставили, надо было не только самому держаться, но и людей подталкивать. Взвод у меня был небольшой – три миномёта, человек, наверно, двадцать. Плохо было, но скажу: у нас воровства не было. Говорят, там залезали в склады, и другие голодные мерзости случались, но наш взвод был хорошим в лыжном батальоне, его даже в пример ставили.

Первого мая лыжный батальон находился в Сестрорецке, приходит приказ: «Перейти в Лупполово». Пришли в Лупполово, команда: «Расформировать!» – и расформировали. Из лыжного батальона сделали 194-ю отдельную мотострелковую разведроту 136-й стрелковой дивизии, командир лыжного батальона стал командиром роты. В ней было три взвода, девять отделений, дали пять машин – по машине на взвод, хозяйственная машина и машина возить кухню. В один день могли работать сразу два или три отделения, а остальные – отдыхать. Комиссар дивизии Довгаленко проводил партийное собрание, на котором было решено организовать в нашей роте комсомольскую организацию. Я был уже кандидатом Партии, и вдруг меня зовут: «Тебя выбрали секретарём Комсомольской организации роты». Я говорю: «Как!? Никто ни слуху, ни чего…». Довгаленко: «Так що, я виноват? Ты ж дюже хорош для своей «комсы». Хлопцы, тебя гарно любят – они тебя избрали. А що я буду спорить с ними?» И я был командиром отделения, и одновременно – секретарём комсомольской организации; эти обязанности я с себя снял только когда перешли к обороне у Усть-Тосно.

Так как изначально бригада была укомплектована из солдат дивизии, формировавшейся на Украине, то большинство бойцов разведроты были украинцами. Было пять евреев, потом с пополнением пришли мордовцы. Был один татарин, он после войны работал шофёром, водил автобус №10, умер. Был один осетин – он погиб, армянин Иванян, и казах Костя Жанузаков – он был детдомовец, хулиган непослушный. Идёт рота строем, а он отстанет, говоришь: «Жанузаков, подтянись! Жанузаков, почему отстаёшь?!» – он отвечает: «А я не отстаю, это вы уходите от меня!» – вот такой юморист был (рассказывает, улыбаясь) Под Усть-Тосно Костя потерял ногу. После войны он приезжал ко мне с женой и сыном, показывал медаль и почётную грамоту: «Лучший следователь города Павлодара». Ни одного ленинградца в нашей роте не было. Как ранее – три роты лыжного батальона, так и теперь – три взвода разведроты, каждый взвод состоял из солдат, служивших раньше в трёх полках дивизии. Каждый взвод разведчиков работал в зоне полка, где они ранее служили. Это было очень умно сделано. Подозреваю, что это сделал комиссар Иван Ерофеевич Довгаленко, его все любили. И вот, когда было задание, и это был мой полк, то я говорил: «Это я пойду» – я прихожу к миномётчикам и говорю, что «ребята, я иду туда, пожалуйста, если будет ракета – значит, дайте туда огонька!» Они отвечают: «Иди, иди, мы тебя поддержим». Придёшь в батальон – там знакомый командир, легче договориться. Чувствовалась хорошая поддержка.

Приказу №227 мы были рады, мы его ожидали: все понимали, что что-то надо предпринять, чтобы сорвать триумфальный поход немцев на юг, на Кавказ, на Сталинград, и вдруг – этот приказ! Его приняли очень хорошо, очень хорошо. А то что же: всё отступают, отступают, отступают! Просто не было настоящей организации в этом деле. Но всё же главное – была очень плохая связь, командующие фронтами не могли определить, кто где. Вот почему Сталин посылал Жукова: «Поезжай, разберись, в чём дело» – и он своей настойчивостью, жесткостью, можно сказать жестокостью… Но это нужно было. Я много слышал рассказов об отступлении, окружении, интересовался этим.

Из оставшихся бойцов лыжного батальона был создан заградотряд. Но в условиях блокады подобные формирования были совершенно бесполезны – отступать-то было некуда, а с поддержанием порядка в ближайшем тылу вполне справлялись пограничники. Май, июнь, июль и часть августа – заградотряд базировался рядом с нашей разведротой. Я был секретарём комсомольской организации роты и дружил с комсоргом заградотряда. Как-то я его спросил: «Чем вы занимаетесь?» – он отвечает: «А ничем! Спим да отдыхаем». Наверно поэтому, когда во время Усть-Тосненской операции сложилось тяжелое положение, заградотряд был брошен в бой как пехотная часть и почти весь погиб потому, что использовали его бездарно; после никаких заградотрядов у нас не было. Да я и не помню, чтобы на Ленинградском фронте кто-то бежал – какая-то группа или единичные дезертирства, я о таком не знаю и не слышал никогда. А показательный расстрел у нас был только один раз, ещё на Ханко. За что его расстреляли, я сейчас уже не помню. У меня был случай в 1943 году на Синявинских высотах: шел сильный бой, у одного моего разведчика не выдержали нервы, и он ушел по траншее в тыл. Я говорю: «Андрей, сейчас же вернись!» – вернул его, а потом ребята говорят, что он опять удрал. Я построил пятерых разведчиков, чтобы его расстрелять. Он просил прощения, и мы его не расстреляли. Я командиру дивизии сказал, что «вот так и так» – он говорит: «Расстрелять его надо!» Я объяснил, что так и так, не расстреляли, простили. Он говорит: «Ну, и ладно, правильно сделал». Этот Андрей Комаровский остался жив и хорошо себя проявил при снятии блокады, был ранен. Когда в июне 1945 года дивизия вернулась в Песочное, я ещё лежал в больнице Мечникова, но уже ходил. Мне нужно было выправить документы, получить орден, и я приехал в дивизию. Был в штабе дивизии, меня там приняли, как калеку, как больного, и потом я попросил: «Отвезите меня в разведроту». Мне дали хороший тарантас и мы приехали в разведроту. Андрей подошел ко мне, опустил глаза и поблагодарил, что я ему жизнь оставил. Другое дело – в бою. Мой командир роты Тихонов сам признался, что когда в феврале 1944 года юго-западнее Нарвы был тяжелый бой, его разведчикам для выполнения задачи придали взвод пехоты, и пехотинцы не поднимались. Он: «Вперёд!» – они лежат, он: «Вперёд!» – они не встают. И он сказал, что он двоих расстрелял. Вот такое было: за отказ от выполнения приказа непосредственно в бою, не после, без трибунала – давалось право. Рассказали, что он расстрелял этих двоих, а задачу выполнил блестяще.

Перед началом Усть-Тосненской операции выдали «смертные медальоны». Во время Финской войны и пока мы воевали на Ханко, медальонов у нас не было. Разведчики, конечно, медальоны не носили.

В Усть-Тосненской операции нашу дивизию использовали по частям. Первым пошел в наступление 342-й полк Кожевникова, немцев выбили из их траншей. Это был первый успех, и то, что немцы побежали, очень воодушевило. Я наблюдал эту атаку и слышал, как закричали: «Ура-а!» и закончили «Ура!» Вот если Вас интересует, хочу сказать: когда всё время говорят – шли: «Ура-а! За Сталина, за Родину!» – никогда я не слышал, никогда. Этого не может и быть, чтобы ребята кричали: «Ура! За Родину! За Сталина!» Вот в январе 1943 года перед нами замёрзшая Нева, шестьсот метров. Шестьсот метров надо идти, что кричать «ура»? – выдохнутся. Спросите любого солдата, ходившего на штурм: что, кто-нибудь кричал: «За Родину, за Сталина!»? Никогда! Может быть, в начале войны и кричал комиссар или командир, но в 1942 году вышел приказ Сталина о том, что Ворошиловский приём времён Гражданской войны – ходить командиру в атаку первым и кричать – было запрещено. Даже командир взвода уже первым не поднимался, а летом 1943 года в Арбузово даже и «ура» не кричали.

Когда тридцатого августа полк Кожевникова вступил в бой за Ивановское, меня с группой разведчиков направили на противоположный, правый берег Невы. Связисты проложили по дну Невы телефонный провод к наблюдательному пункту командира дивизии, располагавшемуся между Усть-Тосно и Сапёрным, а сам командир дивизии Симоняк держал свой наблюдательный пункт на крыше завода Ленспиртстрой. Наш наблюдательный пункт находился на высоте – сейчас её называют «Курган славы», думаю, это название он получил вот почему. У меня там был оборудованный наблюдательный пункт; шестого или седьмого сентября вдруг ночью у нас на НП появляется Говоров. Видимо, из предосторожности мне никто не звонил, не предупреждал, что кто-то должен появиться. Командующий фронтом пришел с несколькими офицерами и некоторое время наблюдал за противоположным берегом. Утверждать не могу, но думаю, что название «Курган Славы» присвоили, чтобы отметить заслуги командующего фронтом. С наблюдательного пункта открывался очень хороший просмотр вплоть до деревни Захожье и Никольского. Мы наблюдали, откуда ведётся огонь, куда перемещаются резервы. Бывало, что шли из Ивановского в Отрадное. Там ещё был посёлок Бадаева, деревни: Феоктистово, Степановка, Чернышевка, Мишкино. У меня на наблюдательном пункте был траншейный перископ, но он себя не оправдал, поэтому пользовались в основном биноклем и стереотрубой. Потом мы сменили на «ПДМ» – это Симоняку подводники, когда уходили с Ханко, подарили подводный дальномер, и вот такую тяжеленную штуку мы таскали. Я с ним расстался уже только после Вороньей горы в начале 1944 года. Обо всём замеченном на левом берегу Невы я сообщал на командный пункт дивизии. Обстановка в воздухе была далеко не в нашу пользу, «Юнкерсы» зверствовали над нами. Он пикирует и запускает сирену – это действовало очень сильно, аж дрожали все «нервочки», натягивались, дрожали… И-и-и! Бах!!! – очень эффектно у них получалось это над нами. Все стоявшие неподалёку дома белого кирпича превратили в развалины. Район плацдарма ни наша авиация, ни немецкая бомбить не могли потому, что там наши и немцы стояли, как говорится, нос к носу. В воздухе шли непрерывные бои: самолёты отгоняли друг друга, но немецкая авиация имела огромное превосходство. Они наших так лупили, сбивали! Вот в районе Малое Манушкино, Большое Манушкино, Ёксолово – здесь в лесах наших лётчиков много лежит. Когда мы видели, что наши лётчики спускались на парашютах, то ребята из соседнего взвода ходили им помогать. Помню, они рассказывали: «Один лётчик зацепился парашютом и висит на сосне. Видит, что мы идём и кричит: «Не подходите, сволочи, стрелять буду! Перестреляю всех! Фрицы!» Мы ему: «Да ты что, сдурел? Это же мы, наши!» Он кричит: «Не-ет, я не вижу, что это наши солдаты!» Мы говорим: «Ну и чёрт с тобой, виси, мы уйдём!» Тогда он кричит: «Ну ладно, снимайте».

Позади нашего кургана был песчаный карьер, принадлежавший силикатно-кирпичному заводу, недалеко от него стояли полуразрушенные силикатные домики. В подвал одного дома мы перенесли свой наблюдательный пункт, оттуда было хорошо видно Отрадное: все дворы, дома, траншеи. Так вот, в первых числах сентября в карьере стали устанавливать под углом деревянные рамы – мы их потом называли «боронами». К этим рамам ребята по двое носили и устанавливали в них тяжелые мины, которые мы называли «головастиками», а потом их прозвали «Иван-долбай». Они были разного веса: одни около сорока килограмм, другие – что-то около восьмидесяти пяти килограммов. Я помню, как ребята тяжело их носили. Потом подвели провода, откуда-то подали ток, и они: Выу-у! Выу-у! Выу-у!… Снаряды падали в Отрадном, между церковью и железнодорожными путями, на которых стоял разбитый паровоз, служивший нам ориентиром. Я видел эту работу и передавал, что наши тяжелые миномёты из карьера пускают снаряды, и что там всё кипит: красное, чёрное, огненное, коричневое – всё клокочет и кипит. Об этом, увиденном, я написал в донесении. Через какое-то время меня приглашают в штаб, там сидят двое в военной форме без знаков различия и двое в гражданских костюмах. Интересовались, что я видел, потом спрашивают: «Ты можешь точно указать это место?» – я говорю: «Ну конечно!» Так вот дали мне задание сходить туда ночью. Я с тремя ребятами по наплавному мостику, наведённому в устье Тосно ниже шоссейного моста, переправился через Тосно и притащил два немецких трупа. Там было очень маленькое расстояние от наших траншей до немцев – чуть ли не на бросок гранаты. У меня была очень маленькая надежда на успех, но нам повезло, что немцы лежали на нейтральной полосе. После этого удара наши там наступали, поэтому лежали и наши, и немцы, но отличить одних от других труда не составляло – немецкие трупы были все обуглившиеся.

Специальная комиссия рассматривала эти трупы: изучали, как они погибли, от чего. На них не было ни одной царапины, но они были все чёрные. После войны в газете «Ленинградская Правда» я прочитал статью журналиста Игоря Лисочкина, в которой он писал, что наши учёные-пиротехники изобрели такую смесь, такую взрывчатку – и описывает почти слово в слово то, что я видел своими глазами. Помню ещё, что ребята- разведчики рассказывали, что немцы кричали: «Рус, если вы ещё раз будите применять эту адскую машину, то мы пустим газы!» И якобы по этой причине больше такую начинку не применяли.

После тяжелых боёв в Усть-Тосно наша дивизия перешла к обороне, и вот тут-то началась работа для разведчиков. В то время не говорилось, что нужен «язык», а говорили, что необходим контрольный пленный. И этого контрольного пленного мы никак не могли взять, какие немецкие части находились на нашем участке, мы и так знали. Пленного надо было взять, чтобы узнать о намерениях противника: может немцы готовятся отступать или наоборот – идти в контрнаступление. Начальник разведки 55-й армии говорил мне, что, мол, у тебя есть предпосылки, ты должен взять пленного. Надо сказать прямо, что в то время разведчики действовали плохо, очень плохо: ещё не научились, как следует, взаимодействия не было. К этому времени противник и мы уже основательно заняли свои траншеи. Мы находились недалеко от впадения реки Тосно в Неву, между шоссе и железной дорогой. Левее находилась сырая лощинка, проходившая у нас под названием «Куриная лапа». Нам надо было перейти железнодорожную насыпь, левее у моста она находилась в руках немцев, там стоял пулемет, обстреливавший единственную переправу на «Ивановский Пятачок». В месте, где нам предстояло работать во время боёв, немцев сперва немножко подвинули, захватили две передние траншеи, а потом они выгнали наших из одной траншеи, и таким образом между немцами и нами образовалась нейтральная зона. И вот без рекогносцировки, без всякой предварительной подготовки мы пошли в ночь, преодолев нейтральную полосу, прыгнули в траншею. Со мной был Неверов, Саранча и ещё несколько человек. Немцы разбежались, и ни одного мы не поймали. В погоню за одним немцем бросился Саранча, и больше мы его не видели. Там была землянка, но необычная потому, что в ней мы нашли много каких-то документов, я все их собрал и сложил в мешок. Был у нас бывший шофёр, пришедший с пополнением, он был старше нас и я не знаю, кто его послал с нами. Я смотрю – ну зачем он здесь нужен – и говорю ему: «Карасёв, на тебе мешок, и давай быстро в свои окопы. Доставь документы!»

В немецких окопах меня ещё удивило, что в нише траншеи стояло несколько наших котелков, но не грязные, какими они бывают у наших солдат, а отмытые и начищенные до блеска, тут же стоял наш 50-мм миномёт, а рядом в красиво оформленной нише лежали два лотка с красными немецкими минами. В это время уже завязалась драка, начали стрелять. Я сел верхом на этот миномёт, говорю ребятам: «Смотрите, где будут рваться мины и делайте поправки» – и начал стрелять. Я стоял на коленках и так увлёкся, что не заметил, как сзади подобрались враги, и из-за поворота траншеи немец бросил в меня свою «лимонку». Она взорвалась буквально у моих ног, было такое впечатление, что у меня «там» всё вырвало. Но оказалось, что у меня были изорваны брюки и кальсоны, но «там» не было ни одной царапины (рассказывает, улыбаясь). У меня с этого времени к этим немецким гранатам не было никакого доверия, они были очень слабые. Всё это происходило как во сне. Я и не заметил, как мы остались только втроём с Неверовым и Борей Савинским. Куда все подевались? А немцы подходят. Я схватил миномёт, забросил его через бруствер траншеи в свою сторону, и мы с ребятами выскочили и поползли. Два немца хотели нас отрезать, я крикнул Неверову: «Стреляй!» – и тут прилетела ещё одна граната. Я схватил её и отбросил, а немцев, по-моему, Неверов ухлопал. Мы вскочили и побежали. По нам открыли огонь из пулемёта. Одна пуля прошла у меня чуть сбоку от позвоночника, ну буквально под кожей прошла. Когда я спрыгнул в свою траншею, то почувствовал, что саднит в спине и в правой руке засел осколок. Подошел санитар. Я ему говорю: «Вот, посмотри руку». Он говорит: «О, у Вас осколок!» Я говорю: «Так вытащи» – он отвечает: «Не-ет, ни в коем случае. Я операции в траншее не делаю». Тогда я сам приловчился и вытащил его зубами. Другой осколочек засел в районе кисти. Когда я их получил, не знаю: то ли в траншее, то ли когда отбросил вторую гранату. Выяснилось, что не вернулись Саранча и Карасёв. Мы всё же надеялись и ждали: бывало так, что человек, где-то заплутает, а потом возвращается – но нет. И всё же эта история имела продолжение. Спустя лет двадцать после войны приезжает ко мне Боря Савинский. Он и ещё несколько ребят, в том числе и Саранча, были из Белоцерковского района Украины. И Боря мне говорит: «А Саранча-то жив! Он был в плену, а сейчас он жив, работает. Я хотел в военкомат сходить и заявить, но потом думаю: нет, надо сперва с Бровкиным посоветоваться». У меня сразу так и загорелось: «Ах, – думаю, – сволочь, ушел! В плену был!» Но потом подумал: «Вот время прошло. А мы знаем, как он попал в плен? Он, может, бежал за немцем, увлёкся, а его там и схватили. А сам он, может, и не хотел сдаваться. А мы своим заявлением можем ему испортить всю жизнь» – и так Саранчу мы оставили, но занозой этот случай у нас остался.

Ну вот, а в тот раз, когда я пришел – а Карасёва-то с мешком документов нет! Мне начальник штаба дивизии говорит: «Знаешь что, надо найти этого Карасёва. Наверно он убит» – и мы с сержантом Алябьевым полезли туда. А в нейтральной зоне было столько трупов! Причём большинство – наших бойцов, немцев было очень мало. Убитые лежали ещё с августовских боёв и уже пропахли. Но наши поиски облегчало то, что погибшие были в гимнастёрках, а Карасёв был в шинели. Но сколько мы ни ползали, рассматривая трупы, Карасёва так и не нашли. А я, дурень, ещё и пополз именно к тому месту, где вчера мы прыгали в немецкую траншею. Смотрю: на бруствере стоит направленный в нашу сторону пулемёт, и пулемёт-то наш, «ДП–27», а рядом никого нет! Я тихо потянул его за ствол – тишина. Взял пулемёт, а патроны в диске как загремят! Я диск потихонечку снял, а пулемёт взял, и мы ушли. Хотел принести пулемёт к себе, но подумал, что если расскажу, как его достал, то мне скажут: «А-а, где-то в нейтральной зоне подобрал, а сам говорит, что у немцев отобрал!» – так я никому и не сказал. Саша Алябьев просто взял его и принёс в роту – и тоже молчок. (По данным ОБД «Мемориал»: Красноармеец 136 с.д. Карасёв Кузьма Иванович 1913 г.р., уроженец Воронежской обл., разведчик-шофёр, и Саранча Иван Васильевич 1918 г.р., уроженец Харьковской обл., ефрейтор, командир отделения. Убиты 24.09.1942. Похоронены Усть-Тосно Лен. обл.)

Кто-то рассказал корреспондентам, что вот Бровкин захватил миномёт и уничтожил много немцев, меня сфотографировали и фотографию поместили в газете, а под ней такая подпись: «Герой нашего фронта старший сержант разведчик Бровкин ворвался во вражескую траншею, захватил миномёт и выпустил по противнику 270 мин». Не знаю, была ли хоть какая-нибудь мысль у написавшего это человека. Ребята-миномётчики в полках увидели и говорили: «О, наш Лёша-то, ну и брехун, ну и брехун!» Потом при встрече издевались надо мной: «Слушай, как это ты умудрился столько мин выпустить?» Но я знаю точно, что выпустил девятнадцать мин: в окопе стояло два лотка, в каждом немецком лотке по десять мин и, когда немец бросил в меня гранату, во втором лотке оставалась последняя мина.

Через несколько дней примерно в том же месте, но несколько правее, мы снова пошли к немцам. Там уже было установлено минное поле, поставлены проволочные заграждения, увеличен промежуток между нами и немцами. Перед выходом ребята хорошенько оправились: освободили кишечник, мочевой пузырь и поползли. И вот я вижу на фоне немного более светлого неба силуэт человека. Я ребятам дал сигнал и мы – тихо- тихо, ползком, а потом прыжок – и схватили! Я ощупал его плечи, а у него на шинели всего один погон. «Ага, – думаю, – эсэсовец». А «эсэсовец» вдруг как закричит: «Я свой! Я плен! Я плен!» – я смотрю – азиат, а уже шум поднят. Притащили его в свою траншею. Оказалось – казах, шел в плен, снял с трупа эсэсовскую шинель, надел и шел сдаваться. Когда мы его схватили, он решил, что это немцы, и закричал: «Я плен! Я плен!» Мы «поддали» ему и отдали особистам. Так у нас сорвалась очень хорошо продуманная и подготовленная операция.

В следующий раз ходили за пленным в районе Красного Кирпичника. Там был противотанковый ров, вырытый ещё нами, он был занят немцами, и там у них проходила первая траншея, очень глубокая. Там было сделано так: по стене рва, обращённой в нашу сторону, шла такая специальная дорожка, а внизу стояла вода. Нейтральная зона была очень большая, около шестисот метров. Несмотря на то, что было уже одиннадцатое октября, трава стояла высокая, всё пространство заросло высоким бурьяном. Группа захвата со своим командиром не проявляла никакой инициативы: отползут метров десять пятнадцать и лежат. А уже подходит рассвет. Нас контролировал старший политрук, этот политрук подполз ко мне и говорит: «Бровкин, видишь – ничего не получается, не идут. Бери на себя!» При нас были сапёры, которые разминировали проход, они прорезали проход в проволочном заграждении. Я оставил двоих разведчиков, чтобы они охраняли этот проход, в который мы и прошли. Я спрыгнул в траншею и схватил немца, держу его и кричу своим: «Берите, тащите!», они сверху, в темноте – хлоп, хлоп прикладами. У немца была каска, а у меня фуражка. Один врубил мне по голове – у меня фуражка упала, кровь пошла. И они удрали и оставили меня один на один с этим немцем. Как я вырвался – до сих пор не понимаю: немец был здоровый, сильнее меня. Я ему прострелил ногу, но, несмотря на это, он здорово двинул мне в скулу, потом выбил у меня автомат. Когда он кричал, я стал зажимать ему рот, а у него, видимо, был мостик, я его выдавил и эти зубы, они остались у меня в левой ладони. До сих пор, как вспомню – скользкая эта слюна у него… (говорит с содроганием).

При мне оставались две гранаты и наган. Я прижал немца, думаю выстрелить, но слышу: немцы-то уже наверху – услышат и сейчас меня схватят. Я его – наганом, несколько раз, в висок. Когда он захрипел и осел на корточки, я вскочил ему на плечо, другой ногой – на голову и выскочил из траншеи. Бегу и вижу, что дорога к своим перекрыта – когда разведчики побежали, то немцы обнаружили наш проход и начали по нему лупить. А тут ещё идут четверо немцев: так спокойно идут к проволоке, а мне деваться некуда, рогатки с проволокой высокие, в два ряда. И вот что у человека, какие силы бывают? Я перепрыгнул заграждение, оставив на нём кусок маскхалата, свалился и ещё успел бросить две гранаты – так и ушел. Прихожу к своим, а они так на меня смотрят: «Как ты ушел?» – а я и сам не знаю, как я ушел. Потом, уже в Ижорах, построил себе барьер такой же вышины, хотел перепрыгнуть – господи ты, боже мой, даже и думать нечего! Тогда я никому не говорил потому, что если рассказать, никто бы не поверил, сказали бы: «Что ты брешешь?» Так мы и не смогли взять контрольного пленного, но это было не только у нас, а по всей линии обороны 55-й армии.

У меня вот бывало такое положение, что я схватывался в траншее с немцами. А так, в основном, обычно были «четыре О»: обнаружили, обстреляли, отошли, оправдались. Так разведчики и оправдывались: «Мы подползли, нас обнаружили, обстреляли, мы отошли». У меня было правило: плохо ли, хорошо ли, как есть – так и докладывать, а вы принимайте меры. Поначалу этим я вызывал недовольство и недоверие, зато впоследствии заслужил такую вещь: 17 сентября 1943 года на Синявинских высотах командир нашей дивизии Щеглов по радио докладывает командиру нашего Гвардейского корпуса Симоняку обстановку и говорит: «Вот сейчас ко мне разведчики пришли и вот это доложили». Симоняк выслушал и говорит: «Афанасий, а какие разведчики? Я ведь их всех знаю». Щеглов отвечает: «Бровкин» – а я сижу рядом в землянке командира дивизии. Симоняк говорит: «Афоня, я Бровкина знаю, ты ему верь». Я сижу, и то ли от счастья, то ли от чего – как будто парализован, думаю: «Господи, боже мой, Симоняк, что меня ругал, дураком называл – и вдруг говорит своему подчинённому: Бровкину верь!» – я ошалел просто! Не знаю, понимаете ли Вы моё состояние, но это была для меня высшая награда.

В боях под Усть-Тосно против нас сражались в том числе и эсэсовцы. Не скажу, что они воевали как-то экстремально или что-то ещё – всё как обычно. Например, в Арбузовской операции летом 1943 года не было ни одного эсэсовца, а воевали немцы, сопротивлялись, как говорится – дай бог! Не сложилось у меня мнение, что эсэсовцы воевали лучше. Думаю – это наша пропаганда, чтобы оправдаться: «Вот нам было очень трудно потому, что тут отборные были». Я не знаю, то ли они лучше сопротивлялись, то ли мы хуже наступали. Под Усть-Тосно было первое наступление нашей дивизии за время войны, наступательного опыта у нас не было. Не так всё шло хорошо, как потом мы научились делать, когда было уже отработано взаимодействие артиллерии с пехотой, связь и так далее.

Одиннадцатого октября нашу дивизию отвели в Рыбацкое, где мы начали готовиться к боям по прорыву блокады Ленинграда. Позже за успешные действия в этих боях нашей дивизии будет присвоено наименование «63-я гвардейская стрелковая дивизия». Готовились очень серьёзно, каждый день занятия, три раза проводили учебное форсирование Невы между Новосаратовской Колонией и Рыбацким. Лично Ворошилов приезжал с проверкой готовности дивизии к преодолению Невы. Ноябрь, декабрь – шли интенсивные занятия.