Глава 9. Предвестия.

Очередной порыв ветра заставил поежиться и плотнее запахнуть на груди куртку. Маргарет поджала ноги и, вздохнув, уткнулась носом в колени. Холодно. Хотя и не настолько, чтобы отказывать себе в возможности посидеть спокойно на воздухе после рабочего дня.

Из-за деревьев доносился смех и голоса — кажется, Энни опять приспичило публично делиться очередной только что выстроенной теорией. Судя по интонациям и отголоскам, на прорыв сегодняшняя идея никак не тянула.

Клонящееся к закату солнце едва ощутимо пригревало макушку, и, если бы не совершенно некстати временами налетающий ветер, можно было бы поверить, что до сих пор — лето. Такое же жаркое и палящее, такое же безумное, яростное и безжалостно, неотвратимо — настоящее. Как случалось на ее памяти.

— А почему ты не там? — осведомился над ухом сосредоточенный голос.

Маргарет невольно улыбнулась и подняла голову. В этом замке только одно существо иногда выражалось так, будто разговаривало с собственным отражением в зеркале и во взаимопонимании не нуждалось.

— Там — это где? — мягко спросила она, оглядывая растрепавшиеся светлые волосы, по всей видимости, еще недавно аккуратно стянутые в хвост на затылке, а теперь рассыпанные выбившимися вьющимися прядями вокруг вечно серьезного лица.

Вилена нетерпеливо вздохнула и, подобрав юбку, уселась рядом.

— Там, — ткнула она пальчиком себе за спину, в сторону замка — куда-то вверх и вправо. — Все змея запускают. А ты — тут. Одна сидишь.

— Змея не могут запускать — все, — улыбаясь, покачала головой Маргарет. — На всех его просто не хватит. А ты почему не с ребятами?..

…Если там — Дэнни. Он ведь там, если ты говоришь — все. Для тебя этот мир строится вокруг того, кого я помню пухлощеким, угловатым, молчаливым и вечно теряющимся от чужих пристальных взглядов подростком — и в ком последние месяцы невозможно не видеть невесть когда появившегося молодого мужчину.

— Не хочу, — буркнула девочка, внимательно рассматривая собственный ноготь. — Я же могу не хотеть?

— Капризуля, — со всей серьезностью констатировала Маргарет.

— Мисс Паркинсон говорит, что развивающаяся личность должна учиться принимать собственные решения и отвечать за их последствия, даже если ее устраивает, какие именно решения принимают те, кто несет за нее ответственность, — без запинки отчеканила Вилена, бросая на Маргарет ничего не выражающий невинный взгляд.

Та, не удержавшись, прыснула в кулак — и покатилась со смеху. Иногда, глядя на девчонку, становилось почти невозможно не позавидовать Дэнни.

А иногда его становилось просто-напросто жалко. Вилена вряд ли давала себе труд предупреждать наставника, когда на самом деле обижалась, когда — разыгрывала обиду из соображений изучения потенциально возможной ситуации, а когда просто шутила.

Ребенок-маг — это же страшно, вдруг пришла почти нелепая мысль. Чем младше новопосвященная куколка, тем быстрее и проще ей понять принципы стихийной магии — и, чем она старше, тем меньше вероятность, что психика вообще переломится в нужную сторону. А дети и человеческие многое видят незамутненно… и вещи своими именами называть куда лучше умеют, чем их же родители…

Что уж тогда говорить о ребенке, превратившемся в мага. Бедный Дэнни.

Интересно, он сам-то хоть понимает, как ему повезло?..

— Ты грустная, — со вздохом сообщила Вилена и отвернулась. — Улыбаешься, а все равно грустная. Зачем улыбаешься тогда?

Маргарет от неожиданности поперхнулась словами.

— Ты всегда грустная, — убежденно констатировала девочка.

— Почему ты так думаешь? — слова, наконец, нашлись.

Вилена пожала плечами.

— Дина слышит. Дэниэл тоже слышит. А я просто знаю.

Маргарет надолго задумалась, глядя на сосредоточенно разглядывающую заходящее солнце девочку. На ее памяти это был первый земной маг, который с таким интересом смотрел на закат.

— Расскажи, откуда ты это знаешь, — попросила она.

Вилена нахмурилась, чуть наклонив голову. Светлые бровки сдвинулись, и лицо девочки на несколько мгновений окончательно перестало даже отдаленно походить на детское.

— Дина чувствует — так же, как она всегда чувствует, — помолчав, рассеянно проговорила она. — Для нее что свое, что чужое — одинаково. У Дэниэла не так, он умеет прислушиваться и слышать, но все равно — как чужое. Его кто-то научил, наверное. А Дина сама научилась… — Вилена вздохнула и невпопад закончила: — а я знаю то, что он знает. Правда, он этого сам не знает, потому что не знает, а чувствует.

Вот тебе и магия Земли, ошарашенно подумала Маргарет. Кто их там глухарями обзывал?..

— Если Дэнни разделяет свое и чужое, это же еще не значит, что его обязательно кто-то научил, — осторожно возразила она.

Девочка снова нетерпеливо сжала губки и заерзала на месте.

— Мисс Паркинсон говорит, что, когда чему-то научиваешься, сначала всегда делаешь неправильно, — пояснила она. — Так всегда бывает. А потом разбираешься и начинаешь уже, как положено, делать. Разделять — правильно. Значит, Дэниэл умеет лучше, чем Дина. И лучше, чем мисс Лавгуд даже…

— Мисс Лавгуд сейчас очень плохо, — вот никогда с этой девчонкой почему-то не получалось удержаться от споров. — Она же тоже чувствует, правильно? А мисс Паркинсон тяжело, это всегда тяжело, когда ты — мама, и малыш еще не родился. Поэтому мисс Лавгуд переживает все, что…

— Так я же и говорю — она тоже не разделяет, — невозмутимо перебила ее Вилена. — Если бы разделяла, ей было бы легче, а так она просто переживает чужую боль и сделать с ней ничего не может. Вот поэтому ей и плохо.

Слова снова куда-то потерялись. Маргарет всплеснула руками и подавила желание схватиться за голову. Послушай ребенка — он тебе весь мир по полочкам разложит и глазом лишний раз не моргнет. Чего, спрашивается, взрослые мучаются?

— Никто не мог научить Дэнни, — подытожила свои мысли Маргарет. — Его просто некому учить, ты сама подумай. Учитель ведь должен уметь больше, чем ученик? А ты сказала, что даже мисс Лавгуд так, как он, не умеет. И до школы его тоже учить некому было — он сюда еще куколкой приехал, я помню. Тогда даже непонятно было, какая стихия его заберет.

Вилена непонимающе моргнула.

— А как это можно не понять? — удивленно спросила она. — Или куколки по-другому выглядят, не так, как маги? Просто я настоящих не видела еще.

Маргарет едва сдержала мучительный стон. Этот ребенок кого угодно своей логикой в лепешку раскатать мог, если брался за дело всерьез.

— И ты все равно не права, — припечатала ее Вилена. — Тот, кто учил Дэниэла, мог потом сам разучиться. Потому что все равно его кто-то учил, и это было здесь, в замке. Я его спрашивала, он говорит, что когда-то точно не умел — ни разделять, ни чувствовать. Только не хочет говорить, когда. И почему научился.

— Так, — Маргарет прихлопнула ладонью высохшие остатки травы. — Ты меня путаешь, давай по порядку. Угадать стихию будущего мага по куколке невозможно — ее по ней просто не видно. Разучиться делать то, что умеешь, тоже невозможно. Вот если ты умеешь лазить по деревьям, как ты можешь разучиться это делать?

Вилена презрительно фыркнула и мотнула головой, отбрасывая за спину мешающиеся локоны. Бедный Дэнни, еще раз подумала Маргарет, глядя на копну густых вьющихся волос. Сколько раз в день он это расчесывает и обуздывает?

— Если залезть на очень высокое дерево с тонкими ветками, можно упасть и сломать ногу, например, — объяснила девочка. — И, если нога потом неправильно срастется, я, может, вообще на нее опираться никогда не смогу. И по деревьям лазить больше не получится. Это мне Дэниэл рассказал! — не удержалась она от нотки хвастовства.

Маргарет молча восхитилась находчивостью парня, вечно исходившего холодным потом от страха за воспитанницу, но не решавшегося что-то ей запрещать.

— Ладно, это был неудачный пример, — снисходительно согласилась она.

Вилена совершенно по-детски засияла — как всегда, когда была уверена, что у оппонента закончились аргументы, а, значит, последнее слово в споре осталось за ней.

— А смотри, что я уже умею! — вспомнив внезапно о чем-то, она тут же живо поднялась на ноги.

Из рукава появилась палочка — Маргарет снова невольно улыбнулась, глядя на мгновенно ставшее сосредоточенным и серьезным лицо Вилены. Девочка вытянула руку в сторону и, пробурчав несколько слов, довольно изящно для ребенка, получившего палочку всего месяц назад, взмахнула кистью.

Из палочки рванулся целый фонтан искрящихся брызг, окатив водой пожухлые листья и даже стоящую вдали скамейку.

— Во! — глаза Вилены сияли восторгом.

— Здорово, — пытаясь сохранить серьезность, подтвердила Маргарет. — Ты очень быстро учишься. Я так даже в двенадцать лет не умела.

Девочка пожала плечами и принялась аккуратно, со всей тщательностью запихивать палочку обратно в рукав — будто в футляр драгоценность прячет, пришла тут же немного странная мысль.

— Медленно, — снова нахмурившись, буркнула Вилена. — Дэниэл не хочет помногу сразу показывать, говорит — надо постепенно осваивать.

— Ну, прав Дэниэл…

— Что такое — осваивать? — перевела на девушку взгляд Вилена. — Он чувствует заклинание — я его знаю. И повторяю. Надо много раз повторить? Я же все равно не забуду. Я даже записываю!

Похоже, это уже настоящая обида, кусая губы, чтобы не улыбнуться, подумала Маргарет. Хорошо быть ребенком, который не знает, что он — уникум. Что никто и никогда не пытался учить волшебству даже не поступавшего в школу воспитанника, не пытаясь при этом отдалиться от него и ослабить связь. Не пытаясь не любить его.

— Он просто не знает, как для тебя лучше, — мягко сказала она. — Ты ему объясни, и он рано или поздно поверит, что ты и впрямь сразу все понимаешь, — девочка продолжала хмуриться. — Нас всех учили по-другому — не так, как Дэнни учит тебя, — пояснила Маргарет.

— А как?

— Мы поступали в школу волшебства — в одиннадцать лет, и только тогда получали палочку. Ходили на уроки, и там учитель нам что-то показывал и рассказывал, а мы пытались выучить.

У Вилены округлились глаза.

— Один учитель всем показывал? — переспросила она. — Чужой? А как вы узнавали то, что он чувствует?

— Да никак, — честно призналась Маргарет. — Поэтому мы и учились семь лет, а ты и превращения, и зелья, и заклинания при желании за год освоишь, наверное — если Дэниэл тебя будет учить.

— А я смотри, что еще умею! — тут же выпалила Вилена, снова доставая палочку и опускаясь на корточки. — Вот… смотри.

Три плавных движения — и лежащий на земле пожухлый лист медленно изменил форму и цвет, перетек, становясь свернутым в трубочку чистым пергаментом.

— Дэниэл сказал — когда у меня получится пергамент с точной картой Магической Англии, он меня из предметов животных делать научит, — глядя на девушку, сказала Вилена. — И я сделаю себе ежика. Или двух.

— Или трех, — согласилась Маргарет.

Бедный Дэнни. Жить ему среди ежиков.

С крыши северного крыла, где толпились запускавшие змея маги, внезапно донесся почти синхронный женский взвизг — и одновременно где-то ощутимо бухнуло так, что целое мгновение Маргарет была почти уверена, будто под ней содрогнулась земля. Вилена, ойкнув, зажала рот ладошкой и, не удержав равновесия, шлепнулась.

В огромных от смеси ужаса и интереса глазах отражалось встающее за замком огненное зарево. Маргарет резко обернулась.

— О, Мерлин… — задохнувшись, прошептала она.

Ладонь машинально вцепилась в руку девочки.

— О… ого! — с каким-то ошарашенным восхищением глядя на почти затмившее неяркое вечернее солнце пламя, пробормотала Вилена. — А… ой, — она потормошила подругу. — Это что, всегда бывает — вот так?..

Сама хотела бы знать, обалдело подумала Маргарет.

* * *

Время остановилось для Шона Миллза — окончательно свихнувшись, сбилось со всех мыслимых ритмов, побежало, помчалось, скомкалось, превратилось в безумную смесь неравномерных, задыхающихся мгновений, когда сердце бухает так, что темнеет в глазах, а секунды растягиваются в бесконечность — и когда-то проносящихся мимо сумасшедших дней, ночей и недель.

Он давно оставил бесплодные попытки вмешаться в ситуацию на равных правах. Кому и зачем теперь врать? — в этих отношениях никогда не было и не подразумевалось даже подобия равноправия. Самым страшным — пугающим до стекленеющих от вдруг накатывающего холода кончиков пальцев, до подгибающихся коленей — было с каждым прошедшим вечером все неотвратимее настигающее понимание, что никакого равноправия он и не хотел. Никогда.

Только теперь, когда он не знал и не понимал уже совсем ничего, стало очевидно, что Кристиан имеет над ним власть, которой Шон не способен — да и не хочет — противиться. Какой смысл меряться силами с упрямо встающим каждое утро на востоке солнцем, или с незыблемой мощью грозы, или с извергающимся вулканом? В лучшем случае тебя попросту не заметят.

В худшем — ты пострадаешь.

Но такого не случится, потому что Кристиан никогда не причинит ему боль. В это Шон верил безоглядно и отчаянно, с тем же яростным пылом, с каким когда-то рвался в невесть где затерянную школу стихийных магов, где, по слухам, можно было жить, не боясь за собственную жизнь и рассудок. А, значит — где тревога уйдет из глаз твоего наставника, где вы окажетесь, наконец, в безопасности. Где Крис больше не будет вынужден каждые два-три дня ломать голову, как найти место следующего ночлега — для вас обоих, потому что любой, кто видел стихийного мага, мог так или иначе его опознать.

Закон запрещал самосуды — но в последние годы Шотландия славилась все более поражающей воображение терпимостью к нарушениям некоторых запретов. Впрочем, как довольно быстро выяснилось, ни в Англии, ни в Ирландии с этим обстояло не лучше.

Распахнувшиеся перед ними двери Уоткинс-Холла не изменили ничего — и долгое время Шон был уверен, что гостеприимство мистера Поттера только окончательно все осложнило. Трепыхаясь, как попавшая в паутину бабочка, он запутывался все сильнее, и в какой-то момент уже был готов поверить, что не понимал Кристиана никогда, что ему только казалось — все дело в постоянно наступающей на пятки угрозе, и, если они смогли бы найти место, где можно спрятаться, отгородиться от человеческой ненависти, это бы все решило. Замок дал куда больше — здесь не просто принимали под защиту и давали кров. Здесь учили жить так, как, наверное, Шон даже смог бы когда-нибудь… если бы не видел, как эта жизнь все сильнее отдаляет его от Криса.

Потому что так далеки друг от друга они не были даже в Глазго — когда ссорились, сорвавшись из-за очередной ерунды вроде обчищенных Шоном карманов случайного прохожего. Тогда Кристиан только каменел и шипел сквозь зубы очередные нотации — теперь же он весь просто олицетворял презрительное, холодное равнодушие. Только потому, что Шон не видел смысла отказываться от новой информации, которую здесь вот просто так раздают всем желающим? Это — стоило того, чтобы ставшие совсем уж нечастыми улыбки, все до единой, доставались теперь исключительно вползшему в их жизнь исподтишка, как угорь, вечно самодовольному Снейпу?

Шон не был уверен, что понял хоть что-нибудь из происходившего между ним и Кристианом в это лето. Большая часть вопросов так и повисла в воздухе, постепенно вынуждая смириться — ответы никогда не придут. И, возможно, это и правильно. Ему всегда хотелось разгадать Кристиана, и временами даже возникала иллюзия, что уж хотя бы единственному воспитаннику такое по силам — но, наверное, именно это и называется гордыней. Когда больше всего на свете хочешь понять, постичь, выучить и запомнить живое существо наизусть, сделать его предсказуемым и простым. И даже нуждаешься в этом.

Кристиан в который раз доказал, что на его счет можно обманываться сколько угодно, но к пониманию так и не приблизиться — и Шон сдался. Все равно будет только так, как захочет наставник. Тот, кто знает лучше, кто старше и опытнее, кому стихией на роду написано взять тебя за руку и вести за собой.

Ведь иначе он и не был бы твоим наставником. Он бы просто им никогда не стал.

Эта мысль больше не казалась странной.

Но по ночам приходили другие мысли — о том, что мистер Драко не выглядит как маг, не понимающий своего партнера и смирившийся с этим. Что, однажды увидев их вместе, в садовой беседке, Шон захлебнулся от огромного, как целый мир, ощущения чужой близости и доверия — и о том, что, кроме доверия, там было что-то еще. Каждый из них не просто безоглядно соглашался со всем, что в любой момент может сделать другой — он еще и будто бы видел наперед все, что тот может сделать. Может захотеть. И принимал — заранее — все.

Шон Миллз ненавидел ночи за эту бездну сомнений — так же сильно и яростно, как в последнее время обожал вечера.

Потому что жизнь, наконец, перестала быть тягомотной прелюдией неизвестно к чему, став будоражащей кровь, постыдной и одновременно притягивающе, пугающе прекрасной — жизнью. Настоящей.

Вечерами Крис отвлекался от своих монотонных занятий, в которые погрузился настолько, что Шон временами ловил себя на назревающем смутном опасении за его рассудок. Изо дня в день наставник копался в книгах, что-то выписывая и сопоставляя, а попытки подсмотреть черновики не приводили ни к чему — Шон не настолько хорошо знал латынь, чтобы хотя бы приблизительно понять смысл того, за чем пытался подглядывать.

Потом книги сменились газетами, пергаментами и картами — несколько бесконечных недель Кристиан просиживал над ними, что-то высчитывая и вычисляя, почти не выходя из мертвенно-каменного состояния, в котором, случалось, забывал даже моргать. На робкий вопрос, что именно он ищет, последовал хладнокровный и настолько неожиданный ответ, что только порция искреннего смеха и с почти незаметной нежностью взлохматившая волосы рука в ответ на вытянувшееся лицо смогли вернуть Шону способность дышать.

— Мне нравится решать непростые задачи, — ухмыльнулся тогда Крис, окидывая его взглядом и возвращаясь к своему занятию. — Идеальных преступлений не бывает, тем более — если они совершаются сериями. Кто бы ни убивал этих людей, по такому количеству случаев убийцу можно вычислить наверняка, — он мгновение подумал и добавил: — если задаться целью, конечно.

Шона восхищала его способность докапываться до сути чего угодно — пусть даже постичь логику земного мага и, тем более, научиться рассуждать, как он, ему никогда бы не удалось.

А однажды закончились и расчеты — вернувшись с занятий, Шон застал Криса развалившимся в кресле и придирчиво взирающим на невесть откуда взявшуюся светящуюся неярким желтовато-зеленым светом хрустальную вазу.

— Это что? — обалдев, осторожно поинтересовался Шон.

— Лампа, — спокойно ответил Кристиан. — Нравится?

Значит, сам сделал, машинально подумал Шон, разглядывая почти трехфутовое — явно трансфигурированное из чего-то — мерцающее сооружение. Оттенок получился довольно странным, но в целом в комнате и впрямь стало даже немного уютнее.

Поломав голову несколько дней и так и не решившись просто спросить, Шон пришел к выводу, что, похоже, Крис наколдовал ее, каким-то образом вложив в кусок хрусталя часть собственной стихии. Как именно подобное вообще можно было сотворить — пониманию не поддавалось категорически, но других объяснений Шон не находил.

Крис был слишком доволен собой, что означало — эта задача оказалась не из легких. Он даже не смог остановиться на достигнутом, втихую сделав себе еще и аналогичный брелок для часов из маленькой, с галлеон, стекляшки — Шон обнаружил его почти случайно. Не так уж просто наткнуться на вещь, которую твой наставник, не вытаскивая, носит в кармане брюк.

Точнее, Шон вообще бы его не обнаружил, если бы однажды тот не выпал, осветив часть ковра все тем же неярким светом. Кристиан тогда смущенно хмыкнул и живо припрятал брелок обратно, что яснее всего говорило — ему хочется иметь при себе вещь, которую было почти невозможно сделать и которую Крис все-таки сделал, а теперь ему просто неловко признаться в подобном пристрастии к доказательствам силы собственного интеллекта.

Иногда он становился таким — дурацкое слово — человечным, что все сомнения выбивались из Шона одним махом, мгновенно, будто от ураганного порыва ветра в незащищенную грудь. В нем — таком — сомневаться просто не получалось.

Когда он вытягивал ноги, сидя перед камином и тихо улыбаясь собственным мыслям — в эти минуты Шон не раз ловил на себе его взгляд, какой-то совершенно особенный, мягкий и одновременно серьезный, испытующий, и цепкий, и пристальный, и притягивающий, будто Кристиан вглядывался под внешний слой привычных улыбок и разговоров, вглубь, в настоящего Шона, будто каждый раз хотел, очень хотел — сказать, сделать — но продолжал колебаться и взвешивать что-то… что-то.

От таких взглядов мгновенно сбивалось дыхание, слова пропадали, а движения становились неуклюжими и неловкими, и собственная поза тут же начинала казаться до ужаса неестественной. И именно в эти моменты время опять останавливалось, именно от этого цепенящего, пугающего — и одновременно до изнеможения притягательного ожидания дрожали руки. Так сильно, что Шон до боли вцеплялся в подлокотники, и мечтая провалиться сквозь пол, и отчаянно, до безумия желая — остаться. И пугаясь собственного желания.

Взгляд Криса — горящий, пугающий близостью, какой он никогда не допускал между ними раньше — из бесплодных и бесформенных фантазий превратился в душераздирающую реальность, в которой Шон не знал, как себя вести, боясь сказать лишнее слово и этим оттолкнуть, разочаровать или как-то иначе нечаянно вернуть ситуацию туда, где Кристиан не смотрел на него — так. И при этом понятия не имея, как именно можно — допустимо, разрешаемо — жить в ней.

Он проклинал собственную неуклюжесть и глупые слова, вечно срывающиеся с языка не вовремя и не к месту, больше всего страшась, что, глядя на него — такого — Крис в любой момент махнет рукой и разочаруется в нем, отложит в сторону, как не оправдывающую усилий задачу — и уже почти молясь на него за то, что взгляды не прекращались.

Каждый такой вечер приносил что-то новое — что-то, чего не было еще вчера. Задержавшаяся на плече ладонь, поцелуй сухих губ — быстрый и легкий, почти касание — в лоб, перед сном. Нервные, тяжелые пальцы, вроде бы мимоходом треплющие по волосам, неуловимая улыбка — теплая и какая-то горькая.

И обещание. В глазах, в прикосновениях, в интонациях Кристиана теперь жило обещание — и Шон, не колеблясь, отдал бы правую руку, лишь бы только знать наверняка, чего именно. Измотавшись и выдохшись, он сдался, перестав даже пытаться делать вид, что существующее между ними сейчас нечто зависит от них обоих. Только Крис решал, что можно, а что нельзя, и, смирившись и покорившись окончательно, Шон мог только с безмолвной мольбой ждать очередного вечера. И с замирающим сердцем надеяться — может быть, это случится сегодня? Что «это», он точно не был уверен — но, наверное, ему было уже и не важно.

Он знал наверняка, что от него не ждут шага навстречу — Кристиан не выносил самодеятельности и никогда не восторгался попытками воспитанника проявлять инициативу хоть в чем-то. Да, возможно, соглашаться с подобной авторитарностью было не так уж и правильно, и многие другие маги посмеялись бы над Шоном, услышав о таком распределении ролей, и закатили бы ему лекцию о правах, свободах и личном выборе — но разве каждый из них не смирялся, в свою очередь, с недостатками партнера? Разве принимать того, кто тебе важен и нужен, таким, какой он есть — это плохо?

Тем более, что не у каждого из местных ребят был партнер такого возраста. Точнее, вообще больше ни у кого…

А Кристиан совершенно точно ценил доверие. Всякий раз, когда на горизонте снова появлялся раздражающий, как камешек в ботинке, Северус Снейп — что, слава Мерлину, случалось не так уж и часто — и Шон ловил себя на естественном желании то ли напомнить нежданному гостю, где находится дверь, то ли просто открутить ему голову раз и навсегда, но вместо этого терпеливо дожидался его ухода, стараясь не раскрывать лишний раз рта, чтобы не наговорить совсем уж нелицеприятных гадостей, Крис потом коротко улыбался, одним взглядом умудряясь выразить и благодарность, и признательность.

— Не каждый, с кем ты вынужден любезничать — тот, кто тебе нравится, верно? — тихо спросил он однажды, когда Шон выдохнул сквозь зубы, еле дождавшись, пока за Снейпом закроется дверь. — Бывают и просто нужные связи, — ладонь улеглась на пылающую щеку, большой палец мягко погладил скулу. — Очень нужные, малыш.

Шон всякий раз замирал и терялся от этого обращения — оно было слишком интимным, слишком громким для вечно сдержанного и сухого наставника. И потому — в это он тоже верил — значило еще больше.

— Спокойной ночи, — глядя на него, шепнул Кристиан.

И наклонился, касаясь губами его лба. Горячими, не убирая со щеки руку.

Он — не сухарь, свирепо думал Шон, ворочаясь ночью без сна в своей спальне. Он просто не желает выражать то, чего еще неизвестно, заслуживаю ли я. Но он чувствует — я знаю это. Я знаю это наверняка. Нужно только верить — и ждать, и не ерепениться, торопя то, чему еще не настало время, и разочаровывая его.

Шон знал, что у него получится. На этот раз, почувствовав однажды, что такое — действительно остаться в одиночестве, без Криса, он был согласен покориться и ждать, сколько угодно. Сколько потребуется.

И один Мерлин знал, каких титанических усилий ему это стоило. Он почти не замечал ни занятий, ни других магов, ни происходящих в замке событий, о которых шептались, шушукались и вздыхали на каждом углу — мимо всего этого хотелось проскочить как можно быстрее, чтобы снова настал очередной вечер. Шона не волновали очередные открытия Мэтта, или политические дрязги вокруг убийства мистера Перкинса, или подробности недавно случившейся инициации — уже второй в стенах школы за последние полгода. Все это могло катиться к волкулакам, желательно — вместе со Снейпом и этими его презрительными, снисходительными взглядами.

Все это было тем, что отдалило их друг от друга когда-то — и теперь Шон готов был послать к Мерлину и собственное любопытство, и жажду знаний, и все на свете, лишь бы не потерять то новое и пугающее, что постепенно складывалось между ними.

Реальность сводилась к одной точке — в которой Кристиан откладывал в сторону книгу, выбирался из-за стола и вытягивался в кресле, безмолвно разрешая помассировать себе плечи. Теперь дозволялись прикосновения — уже даже такие! — и иногда звучал тихий смех, и Шону начинало казаться, что именно этот вечер станет — тем самым. Хотя и сам не очень понимал, каким именно. На какой шаг Крис пойдет дальше, как еще позволит своему воспитаннику увидеть, что тот ему — небезразличен.

В воспаленных снах Шону мерещилась сила — уверенная и властная, способная покорить. Сила, которой отчаянно, безумно хотелось быть достойным, заслужить право находиться с ней рядом. Подчиняющая и принимающая, неведомая, страшная и почему-то знакомая и родная. Сила, которой откуда-то находилась смелость доверяться и доверять.

Может быть, завтра? — с замирающим сердцем думал Шон, пряча разгоряченное лицо в подушку. Ведь это может случиться в любой из дней, даже совсем-совсем скоро. Завтра — почти наверняка.

Если, конечно, я опять не совершу какую-нибудь глупость…

* * *

По полутемной комнате безрадостно и устало гулял сквозняк.

Разжигать камин не хотелось. Ложиться спать — тоже.

Мысль о том, чтобы отправиться в общую гостиную, к ребятам, посидеть там в углу, не отсвечивая — или, может, сыграть с О’Доннелом в шахматы, или попросить внимания и поговорить — вызывала почти отвращение. Доминик поморщился и потер лоб, разгоняя оцепенение. Надо чем-то заняться.

Или хотя бы вспомнить, чем занимался из вечера в вечер когда-то давно — раньше. Умудрялся же как-то жить, и даже нравилось чаще всего. Стихия не дает испытаний не по силам.

И никогда не дает того, что не является испытанием — даже для тех, кто оказывается втянут в ситуацию косвенно.

Я — косвенно втянутый объект, криво улыбаясь, подумал он. Вторичный, можно сказать. Побочный эффект. Случайная флуктуация… в чужой жизни…

Отчаяние накатило, нахлынуло одной неожиданной, сшибающей мысли волной — как всегда в последние дни — сдавило плечи, навалилось на грудь свинцовой тяжестью, не давая дышать. Доминик, задыхаясь, всхлипнул, сжимая виски ладонями и с силой упираясь в колени разгоряченным лбом. Опять захотелось, как мальчишке, зажмуриться, отвернуться от всего и повторять себе снова и снова — это ничего не значит. Ничто ничего не значит, пока мне не доказали обратного. Правильно — верить, и ему, и самому себе, и только это — правильно, а все остальное — пустые слова и чушь, и предубеждения, и…

Мерлин, как тошно врать. Даже если, кроме тебя, этого никто не услышит.

Вопрос «за что?» некорректен, как и вопрос «почему?». Правильно спрашивать — «для чего?», «зачем?», «для какой цели?». Стихия не связывает судьбы бесцельно. Но на этот вопрос только Тони и может ответить… он — или эта его, как ее там…

Верить почти получалось — целые сутки. Пока издерганный и измученный метаниями между разрывающими его сомнениями Доминик не спросил себя, какого гоблина он играет в догадки, если в замке есть тот, кто на своей шкуре выстрадал все, что сейчас чувствует Тони.

Дэнни увиливать от разговора и не подумал — заморгал ошарашенно от первой же фразы и растекся в смущенной улыбке. Вот только глаза у него не смеялись.

— Странный вопрос… — пробормотал он, прислоняясь к резному столбу садовой беседки. — Она для меня — все, Дом.

— И так прямо сразу и было? — уточнил Доминик.

Дэнни пожал плечами.

— Да не знаю… Мне, если честно, теперь уже трудно вспомнить, как оно там было раньше, — признался он. — Иногда кажется — вообще все это приснилось… ну, что я когда-то один жил… — парень вздохнул и отвел взгляд. — Знаешь. Это, наверное, не объяснить, пока сам не столкнешься. Ни что такое посвящение, ни что я к Вилене чувствовал. Ты потом поймешь, когда свой воспитанник появится. Вот увидишь.

Доминик смотрел на него в упор, не отрываясь, будто, просверлив мальчишку взглядом насквозь, можно было то ли отмотать время на сутки назад, то ли еще как-то изменить то, что уже случилось.

— Но твое отношение к ребятам ведь не изменилось после этого? — отрывисто спросил он. — К другим магам. Просто еще и она добавилась. Верно?

Дэнни с горечью улыбнулся и запрокинул голову, уставившись куда-то в сторону.

— Я просто понял, что никогда ни к кому такого не чувствовал, — спокойно проговорил он. — Мне только казалось, что чужие проблемы — это мои проблемы, или что я в ком-то там нуждаюсь, или даже — люблю… Я ведь никого и не знал до нее. А воспитанника — его знаешь сразу, с самого начала. Всего. Чувствуешь всей кожей, как будто вы — одно существо…

— Знаешь — что? — перебил его Доминик. — Все, что с ней было, что ли?

— Нет, — терпеливо поправил Дэнни. — Ее знаешь. Всю. Не могу понятнее объяснить… Но, по-моему, вот это вот знание, Дом — это и есть любовь, как я ее сейчас понимаю. Ни с одним посторонним магом такое даже в принципе невозможно. Это же — как одна душа на двоих, пополам поделенная, и в каждом из вас своя половинка живет, и со второй половинкой она вся-вся, как есть, переплетена и связана. Один вздохнул — второй услышал. Я даже сны Вилены иногда видеть могу… Я знаю, чего она боится, о чем мечтает, чего хочет, и я знаю, где мое место во всем этом, почему рядом с ней — именно я. Понимаешь? Я просто смотрю на нее и вижу себя. Не отражение, а себя, настоящего. Я только рядом с ней до конца — настоящий. Наверное, потому и не помню толком жизни до нее… Это и не жизнь была, правда. Это иллюзия существования… по сравнению с тем, что значит — когда ты рядом с воспитанником.

Доминик никогда раньше не подозревал, что слова на самом деле способны бить — наотмашь, хуже пощечин. Как только голова не дергалась — непонятно, потому что прилетало так от души, будто Дэнни не рассуждал сейчас спокойно и неторопливо, а с размаху вколачивал фразы ему в лоб.

Это — конец, осознал он, вернувшись вечером в опустевшую спальню. Без Тони, который одним своим присутствием умудрялся накалять атмосферу почти до свечения, комната выглядела пустой и потухшей. Заброшенной.

Я справлюсь, сжав зубы, подумал Доминик, решительно разжигая камин. Если МакКейну понадобилась воспитанница — а стихии виднее, значит, понадобилась, да и не смог бы он посвящение провести, если бы уж совсем ничего к ней не чувствовал — то я справлюсь. Так правильно. Наверное, я слишком привязался к нему. Или вообще — с чего мы взяли, что можем быть нужными друг другу? Что нам обоим на пользу то, что мы вместе — с точки зрения стихии? Его больше нет. Он не вернется. Он больше не одинок.

А я никогда не смогу соперничать со стихийной связью.

Это была почти переносимая ночь — Доминик с отчаянием принялся за давно обещанную самому себе уборку, потратив на это почти весь вечер, после чего, закрыв глаза, провалялся почти два часа в ванной, где едва не уснул. Вымотаться и вырубиться — это, наверное, и впрямь был не самый глупый подход, когда хочешь переключиться и забыть, чтобы научиться жить заново.

Вот только на следующий день легче не стало.

Тони не появился на занятиях — и, видимо, оно было и к лучшему, Дэнни тоже поначалу носа из комнаты не высовывал. Уж чего там делал, один Мерлин бы знал… Но видеть МакКейна сейчас было бы невыносимо. Видеть, как он смотрит сквозь тебя, или — что еще хуже — так же приветлив и равнодушен, как и с прочими магами.

Я привыкну, пообещал себе Доминик. Его не будет по крайней мере несколько дней, и я обязательно вспомню, что такое — жизнь без него. Ну вот… как если бы он умер, к примеру. Или уехал куда-нибудь. Навсегда. Я же справился бы? Как-нибудь…

Мысль мгновенно всколыхнула такой огромный, пугающий, всеобъемлющий пласт дежа вю, что у Дома подкосились колени. Тони уже уезжал однажды… и возвращался. Мерлин, лучше бы я не вспоминал, как именно он возвращался…

Отблески пламени, будто осиротевшие, тихо бились в кладке камина — им теперь некуда больше светить. Тони притягивал к себе свет, словно и сам был светом, и здесь никогда не было так холодно — с ним. Здесь даже не было сквозняков. Или только казалось?

Край подушки царапал щеку, и даже одеяло, вместо того, чтобы укутывать в уют и согревать, только мешало улечься поудобнее и забыться сном. Доминик ворочался почти до утра, кусая губы и стараясь, изо всех сил стараясь не думать, что так теперь будет — всегда.

Мысль о том, что Тони сейчас, наверное, счастлив, была единственным, что согревало вообще — хоть немного. Он просто обязан быть счастлив, беспомощно думал Дом, устало вглядываясь в предрассветный сумрак. Как Дэнни. Дэнни ведь посвящение действительно помогло — такой был вечно неловкий забитый хлюпик… А теперь поди-ка — вон каким стал…

Весь следующий день он старался не раскрывать лишний раз рта — чтобы не вызвериться на подвернувшегося под руку мага. Отчаяние медленно, но верно переплавлялось в злость — на себя, на Тони, на каждый чертов камушек в этом замке, который, как нарочно, напоминал о нем, о грубоватых ладонях, и смехе, и усталом, почти домашнем тепле под боком, когда измотанный МакКейн, наконец, засыпал, уткнувшись носом в затылок Доминика… И в голове не оставалось ни одной мысли, ни капли тревоги, или сомнений, или забот — Тони прижимал его к себе, как свое, как самое дорогое, и никогда еще не казалось так отчетливо, что жизнь бьет ключом, и каждую минуту в ней ты — на своем месте, а рядом тот, с кем так легко, как ты думал — и не бывает.

Тот, кто помогает тебе оставаться собой, просто находясь рядом.

Наверное, он никогда и не нуждался во мне по большому счету, вяло убеждал себя Дом. Это же совершенно разные вещи — то, что чувствую я, и то, что происходит в голове у Тони. Если бы было не так, стихия ему бы воспитанницу не подсунула. Тем более — женщину…

Именно от этой мысли Доминика сворачивало в бесформенный, смятый и горький комок, именно от нее хотелось орать во весь голос, выливаясь в крик целиком, до последней ноющей клетки. Развлечения развлечениями, а баба — бабой. То, что было у нас — развлечения. Вот так жестоко и просто, когда дело заходит всерьез… Когда шутки кончаются, и речь идет о том, что Тони нужен полноценный партнер. Полноценный — это не я. Это просто… баба. Лучше б я умер еще в резервации, честное слово, лучше вообще не жить, чем ошибаться — вот так. Принимать… это… за настоящее. А оно ведь не может быть настоящим — не для Тони уж точно, потому что иначе не было бы посвящения, не было бы этой девицы, и вообще ничего бы не было…

Он чувствовал, что ходит по кругу, но выход не находился. Легко сказать — забыть и начать жить заново. Если в этой на всю голову стукнутой жизни можно ошибаться настолько сильно, то — какой смысл что-то там начинать? Лучше уж точно… прямо сразу…

Его прошиб пот. Я только что обосновал себе целесообразность самоубийства, остолбенело подумал Доминик, отталкиваясь от стены и выпрямляясь. Все — это тупик. Старший маг, называется… Должен быть какой-то другой выход. Я где-то ошибся. Но где? Инициация означает то, что она означает. Моя слепота все эти месяцы с Тони тоже остается моей слепотой. Я, видимо, бестолочь хуже Прюэтта, но я уже просто не знаю, как именно делаюсь такой бестолочью… Совершенно не знаю.

Хуже того — уже, кажется, и знать толком ничего не хочу. Дорога в объятия стихии, путь номер два.

Он выпрямился и, оглянувшись на так и не разожженный сегодня камин, быстрым шагом вышел из комнаты. Что бы там ни творилось с учителями — мистер Драко не отделается от меня отговорками. Любой маг имеет право обратиться за помощью. У Дэнни я уже был, а остальным нечего мне подсказать, кроме таких же догадок. Он должен помочь мне. Просто обязан.

В конце концов, если твой ученик искренне ловит себя на мысли, что хочет умереть — значит, у него вконец поехала крыша. И не успокаивать себя нужно, а разбираться, разбираться и искать причины и корни. И ошибки. Настоящие, а не которые доводят до самоубийств — неважно, своими руками ты это делаешь или просто медленно скатываешься на тот свет, позволяя себе заблуждаться. Я — заблуждаюсь. Точнее, я уже заблудился. И даже вслух это признаю — я идиот и тупица, но… Мерлин, я не хочу без него. И если это неправильно, то — как тогда верно?..

Он помедлил секунду, остановившись перед дверью в кабинет Драко Малфоя. Вламываюсь чуть ли не ночью… — вдруг смутившись, подумал он. Черт — да, вламываюсь! Он все равно так рано никогда не ложится. Вон, свет горит даже.

Постучать оказалось проще, чем решиться на это.

— Открыто, Дом! — крикнул из-за двери голос Драко.

И, только распахнув дверь, Доминик понял, что, похоже, вломился все-таки немного не вовремя. Мистер Малфой сидел, оседлав стул, перед ним на столе, заложив ногу на ногу, расположилась мисс Луна — то ли насупленная, то ли просто заплаканная. И, судя по их лицам, разговор Дом умудрился прервать не из приятных.

— Входи, — прерывисто вздохнув, махнула ему девушка.

И осторожно вытерла щеку. Ну, точно — плакала…

— Я… — Доминик окончательно смутился.

Ну вот и как тут все объяснишь? Даже неловко как-то. И время — чуть ли не полночь уже…

Мистер Драко только улыбнулся, опираясь локтями на спинку стула, и Дом неожиданно увидел, как много мелких морщинок вокруг его глаз, а в самих глазах, где-то далеко — на самой глубине, почти и не разглядишь — прячется давно ставшая привычной, уже вросшая в них усталость. Теплая такая, почти уютная, обволакивающая и мягкая. Успокаивающая.

И как он бросает быстрый взгляд на мисс Луну — снизу вверх, снисходительный и ласковый, с нежностью, с бесконечным терпением. А та только шмыгает носом — и вдруг фыркает, толкает его в плечо, смущенно вытирая ладошкой мокрые щеки и пытаясь слезть со стола.

— Я пойду, вы тут разговаривайте… — несчастным голосом бормочет она, и руки мистера Драко обвиваются вокруг ее бедер, не давая пошевелиться, а улыбка становится шире.

— Малфой! — шипит сквозь зубы девушка, уже откровенно косясь на Доминика, а тот все никак не может найти слова, чтобы то ли сказать хоть что-нибудь, то ли уже развернуться и все-таки уйти.

Пока он думал, дверь в соседнюю комнату распахнулась.

— Драко, ты не видел, где… о, привет, Дом, — выпалил высунувшийся оттуда мистер Гарри. — Где зелье, которое Снейп оставлял?

— Если для Панси, то в баре на верхней полке, — спокойно ответил Драко. — А если для тебя, то на средней.

Поттер выразительно ухмыльнулся, бросив на него быстрый взгляд, кивнул Доминику и исчез.

— Это для Панси, — снова вздохнула мисс Луна и сделала еще одну попытку слезть со стола. — Драко, пусти, ей опять плохо, значит…

Дом завороженно смотрел, как мистер Малфой нехотя убирает руки, перехватывая ее ладошку, осторожно целует сжатый кулачок, и девушка, закатив глаза, снова фыркает и, оттолкнув его, спрыгивает, наконец, на пол.

— Всего хорошего, Дом, — мягко улыбается она и быстрым шагом убегает туда же, где исчез Гарри Поттер.

Драко вздохнул, как-то странно глядя ей вслед.

— Что случилось, Доминик? — спросил он, переводя взгляд на застывшего у дверей парня.

Мыслей почему-то было так много, что они все время роились, сталкивались и не давали себя отловить и подумать. Мысли были сумбурными, совершенно невнятными, но какими-то пугающе одинаковыми.

И каждая из них отдавала одним и тем же привкусом — он знает. Драко Малфой знает все о проблемах Доминика Рэммета, не может не знать, ведь правда — просто не может. Даже не потому, что он — учитель, который видит их всех насквозь и знает все обо всех. Ну, ладно, по крайней мере — многое о многих.

А потому что. Между Драко Малфоем. И Гарри Поттером. Нет. Стихийной. Связи. Они разорвали ее больше пяти лет назад, и один застывший сейчас в дверях остолоп разбирал эту ситуацию на занятиях Мерлин бы помнил, когда. И сам лично спрашивал у мистера Поттера — неужели отсутствие связи на его отношение к наставнику не повлияло никак? И даже слушал ответ. А Гарри Поттер тогда искренне хохотал, глядя на их вытянувшиеся лица.

А еще мысли намекали, что связь в этой семье у мистера Драко есть вообще только с мисс Луной — и все. Живущие в школе маги воспринимают их семью, как нечто само собой разумеющееся, но сложить два и два, да еще и к себе применить — это же совсем другое дело, верно? Даже если забыть про то, что разбиралось когда-то, и вспомнить один из последних уроков — об инициации мисс Луны, собственно. И о том, как двое лишенных возможности быть честными и воспринимать реальность магов едва не поубивали друг друга, один — боясь потерять и не решаясь настаивать, а другой — пугаясь, что проведенное посвящение перечеркнуло чувства между ними двумя.

Мерлин, какой же я идиот, подумал Доминик, во все глаза глядя на все еще разглядывающего его мистера Малфоя. Феерическая бестолочь. Хуже Прюэтта.

— Я… ну, то есть… — пробормотал он, путаясь в словах. — Спасибо! — выдохнул он наконец, нащупывая за спиной ручку двери и растекаясь в невольной улыбке.

— Удачи тебе, — ухмыльнулся тот, пожимая плечами.

И даже не спрашивая — за что.

А действительно — зачем ему спрашивать, подумал Доминик, с такой скоростью слетая вниз по лестнице, что ноги едва успевали касаться ступенек. У меня, видать, весь мой конченый идиотизм на лбу огромными буквами все три дня был написан.

Тони, я на самом деле полнейший дебил. И я люблю тебя. Ты даже не представляешь, как сильно.

* * *

Найти нужную дверь почему-то оказалось несложно — даже без помощи других магов. Доминик только сейчас понял, что за все время практически совместной жизни с МакКейном не то что ни разу не был в его комнате — даже не имел повода выяснить, где именно она расположена.

Тони всегда приходил сам — а в последние месяцы и вовсе поселился у него, перестав возвращаться к себе. Хотя отсутствие в их общей спальне личных вещей МакКейна могло бы навести на мысль, что в собственных апартаментах тот должен когда-то бывать все равно.

Ему просто нравилось оставаться ночевать у меня, пришел к выводу Дом. А насчет — переехать окончательно… Разве я когда-нибудь его звал? Или — хотя бы говорил, что был бы не против?

Черт, кажется, я даже вряд ли хоть раз говорил, что вообще рад его видеть… Как-то всегда подразумевалось, что он и сам это понимает… Неужели тоже — зря? И я совершал ошибку за ошибкой, не видя этого?

В мыслях творился такой разброд, что Доминик был почти счастлив не сидеть на месте, а мчаться по коридорам. Его разорвало бы на части от волнения и потока сбивчивых озарений, потому что казалось — еще пара минут, и он рехнется настолько, что начнет благодарить Мерлина за эту непредвиденную инициацию. За совершенно не знакомую ему девицу, одним своим появлением перетряхнувшую в них так много. Так много уже заставившую понять — еще ничего не сделав.

Какая она? Этот вопрос волновал сильнее всего. Какая? Девушка, которую, возможно, пока еще сам того не осознавая, любит Тони — если Дэнни и впрямь был искренен, в чем глупо даже пробовать сомневаться. Она зацепила его чем-то, в ней есть нечто, чего МакКейн не смог найти даже во мне. И, если Тони — тот, кого я люблю, тот, кто ближе мне, чем любой другой человек или маг — то что именно в ней смогу найти я?..

Не может быть чужим тот, кого любит близкий тебе человек. Если, конечно, под любовью подразумевать — любовь, а не влечение к сочиненному тобою же образу… а я очень хочу верить, что тот, кого я люблю — это настоящий Тони.

Потому что, если я ошибаюсь, то эта девушка действительно окажется мне совершенно чужой. Не вызовет ни интереса, ни перспективы взаимной полезности. Мерлин, хорошенькая проверка… на вшивость… И — на истинность чувств заодно…

Задыхаясь, он остановился у нужной двери и уперся обеими руками в косяки в тщетных попытках торопливо отдышаться.

— Твою мать, ты можешь заткнуться и сделать, как тебе говорят?! — донесся из-за двери крик Энтони.

— Не смей затыкать мне рот! — перекрывая его, взвизгнул в ответ женский голос. — Ублюдок!

Нечто, объемом не меньше подушки, едва ли не просвистев в воздухе, с силой врезалось в закрытую дверь. Ни хрена себе… — остолбенело подумал Доминик, невольно делая шаг назад.

— С тобой вообще невозможно по-человечески разговаривать! — проорал в ответ Тони.

— По-человечески?! — задохнулась девушка. — Даже слова такого, сволочь, при мне не произноси!

На этот раз последовал звук разбивающегося стекла.

Тяжелого стекла, растекаясь в предательской ухмылке, машинально отметил Доминик. Ваза, как минимум — причем не самая маленькая.

От всего этого веяло чем-то до боли знакомым.

— Сука! — отчетливо прошипел Тони.

— Мразь! — выкрикнула девица.

— Истеричка!..

Оглушительный хлопок двери — судя по сопутствующему жалобному звону, балконной.

Дом осторожно перевел дыхание и, изо всех сил постаравшись согнать с лица неуместную улыбку, бухнул по двери кулаком.

— Что?! — рявкнул из комнаты женский голос.

Дверь рывком распахнулась, и на Доминика уставились запавшие от усталости и недосыпа глаза. Мрачная и бледная, девушка тяжело дышала, буравя непрошенного гостя пристальным взглядом — слишком пристальным, от макушки до сжавшихся на косяке пальцев.

— Привет, — чертова ухмылка все-таки снова прорвалась наружу. — Неплохо у тебя голос поставлен.

Она, хмыкнув, смутилась — и напряжение тут же рассеялось, будто сорванное порывом ветра. Сжатые на ручке двери пальцы дернулись, девушка поднесла руку к горлу и осторожно кашлянула.

— Поори третий день подряд, попробуй… — с досадой пробормотала она, отводя взгляд.

Голос и впрямь слегка хрипел.

— Доминик Рэммет, — улыбнулся Дом, автоматически протягивая руку.

Почему-то именно с этой девушкой такой жест не казался неестественным. Она, не удивившись, бросила на протянутую ладонь быстрый взгляд и, снова хмыкнув, протянула свою.

Пожатие оказалось крепким и совершенно не женским.

— Кэтрин Томпсон, — буркнула она. — А ты кто?

Доминик на секунду задумался. Вот и как тут сформулируешь?..

— Старший воздушный маг, — наконец представился он.

Отвести взгляд, перестать пялиться, вглядываться не получалось — никак. В припорошенные пеплом издерганной какой-то, едва ли не жалобной усталости, потемневшие как будто глаза, отчаянно скрывающие под бравадой — страх. И неуверенность. И отчаяние — от того, что не понимает она сейчас ничегошеньки, все эти последние дни, кроме того, что Тони, кажется, тоже ни черта уже не понимает и объяснить что-либо ни себе, ни другим не способен…

И еще кое от чего.

— А этот ублюдок и впрямь — старший огненный? — Кэтрин хмуро кивнула куда-то в сторону — видимо, балкона.

Дом кивнул.

— Бедные ваши огненные маги тогда, — угрюмо констатировала она. — Я бы удавилась под таким руководителем жить.

Фраза прозвучала настолько двусмысленно — и при этом в точку — что Доминик не удержался от грустной улыбки. От всей помятой фигурки Кэтрин, облаченной, кстати, в мужскую рубашку и вытертые джинсы, от встрепанной короткой стрижки — да от всего — безошибочно веяло сексом. Судя по всему, перемежающимся скандалами и криками до хрипоты, и страхом, и злостью, и усталостью, выливающимися все в тот же секс…

— Кстати, это моя рубашка, — негромко заметил Доминик, глядя на расстегнутые на груди девушки пуговицы. — Я и не знал, что Тони ее присвоил…

Кэтрин неуверенно улыбнулась.

— Снять и отдать? — слегка расправляя плечи, поинтересовалась она. — Прямо сейчас?

Дом фыркнул и отвернулся, пряча лицо и утыкаясь лбом в собственную руку, которой все еще цеплялся за дверной косяк.

— Нет уж… — пробормотал он. — На тебе она лучше смотрится.

— Да-а… — протянула, качая головой, Кэтрин. — Ну и нравы у вас здесь… Тряпки приличной не отыщешь, а что найдешь — то каждый встречный содрать горазд. Вы тут все такие добрые?

Ее взгляд снова становился все более тяжелым и пристальным — но уже не враждебным. Оценивающим. Доминика бросило в жар — сперва от мгновенно накатившего под таким беспардонным напором смущения, а потом — от злости. Что я, как мальчишка, в конце концов, в упор глядя на девушку, подумал он.

— Нет, — медленно проговорил он. — Это тебе повезло. Остальные… совсем другие.

— А какие? — прислоняясь к косяку и складывая на груди руки, тут же с интересом спросила Кэтрин.

Этот псих что, вообще ей ничего не рассказывал? — ужаснулся Дом. Или, как всегда, нес квинтэссенцию сумбура, в своей любимой манере?..

— Они просто… гм, своих вещей не разбрасывают, — усмехнулся он.

Они просто не такие идиоты, как я. Не доводят своих любовников до инициаций, не влезают в отношения, которые боятся поддерживать, не сваливают всю ответственность за собственные чувства на партнеров, не…

Балконная дверь снова хлопнула.

— Какого гобл… о.

Доминик подавил вдруг вспыхнувшее трусливое желание закрыть глаза. Не видеть еще одно лишнее мгновение, каким теперь стал Тони. Потому что — вдруг, все-таки…

Но «вдруг» не случилось. МакКейн смотрел на него так, будто не мог решить — рухнуть на колени и вцепиться обеими руками, чтобы не отпустить никогда, или врезать между глаз прямо с размаху. За то, что пришел сюда только сейчас.

— Брысь отсюда, — невыразительно бросил он девушке, довольно бесцеремонно оттаскивая ее от двери за плечо.

Кэтрин набрала в грудь воздуха — и Доминик поймал себя на дурацкой мысли, что, кажется, понимает, почему эта парочка не может прекратить ссориться.

— Я сказал — брысь! — повысил голос МакКейн, не давая девушке заговорить. — Могу я, мать твою, три минуты хоть с кем-нибудь спокойно поговорить! — рявкнул он.

Взглядом Кэтрин можно было прожигать дыры.

— Можешь, — многообещающе согласилась она. — Такой сукин сын, как ты, себе всегда что угодно разрешит.

Теперь воздуха набирал Тони.

— Три минуты! — предупреждающе произнесла Кэтрин. — У тебя… — она ухмыльнулась и бросила все тот же странный взгляд на Доминика, — на удивление приятные друзья. Для такого ублюдка, как ты, даже странно.

Тони зажмурился, изо всех сил стараясь дождаться, пока она уберется обратно в комнату. И закроет за собой дверь, оставив их в коридоре. Одних.

Хлопок показался Доминику оглушительным.

— Ты… — пробормотал он — и наткнулся на беспомощный взгляд.

А потом Тони рванулся к нему, впечатывая собой в стену — так стремительно и неудержимо, что у Доминика подкосились колени.

— Я думал, ты уже никогда не придешь… — выдохнул МакКейн, стискивая его в объятиях.

— А сам чего? — почему-то шепотом спросил Дом.

Вообще-то, он уже знал ответ, но от знакомого дыхания над ухом кружилась голова, и хотелось говорить что угодно, любую чушь, лишь бы только Тони не отстранялся. Лишь бы вот так и стоять — хоть целую вечность. После того, как три дня и две бесконечных ночи пытался поверить, что больше этого не повторится.

Никогда.

МакКейн всхлипнул, зарываясь лицом ему в волосы, прижимаясь еще ближе, всем телом.

— Я же… — сбивчиво заговорил он. — Я не нарочно, честное слово! Думал, это новенькая какая, я бы в жизни к ней и близко не подошел… Мерлином клянусь…

— Тони…

— Ты мне не веришь… — почти с отчаянием простонал МакКейн, впиваясь мертвой хваткой ему в плечо. — Думаешь, мне чего-то недоставало? С тобой?..

— Тони, я в этом просто уверен. Не надо.

Он вскинул голову и уставился Доминику в лицо — испытующе, мучительно кусая губы. Ладонь осторожно коснулась щеки, будто заново вспоминая.

— Правда, я не знал, что тебе недоставало именно сексуальных марафонов, — пошутил Дом. — Но мне и впрямь было бы слабо не выбираться из постели трое суток.

Вот теперь в глазах Тони поселился страх — уже ничем не прикрытый, самый настоящий. Доминик не удержался и потянулся к нему привычным движением — прикоснуться, прижаться. Успокоить.

— Ты не понимаешь, — шептал МакКейн, запрокидывая лицо под его ладонями. — Ты просто не знаешь, каково это… Когда тебя выжигает изнутри…

— Ш-ш-ш…

— …А потом закрываешь глаза — и видишь это, снова и снова, и кажется, что весь горишь до сих пор…

— Тони…

— …Мне в жизни никогда так страшно не было… И тогда, и потом… И ей — тоже…

— Тихо… Ну, хватит…

— Я не мог ее бросить… Даже думать об этом не мог — чтобы развернуться и просто бросить… Правда… А тебя не было… — его руки снова обвились вокруг Доминика, такие знакомые и нетерпеливые. — Я так устал… — выдохнул МакКейн, утыкаясь лбом ему в плечо. — Я… больше не могу здесь…

Как всегда, когда вспышка заканчивалась — такой податливый и измученный, похожий на едва трепещущее пламя свечки. И сразу начинало хотеться спрятать его в ладонях — и тихонько дунуть, помогая разгореться, выпрямиться…

Доминик осознал, что его целуют, только когда перестало хватать дыхания.

— Я люблю тебя… — чуть слышно произнес Тони, отстраняясь и едва касаясь губами его лица. — Ники…

Дом остолбенел.

— Пойдем к тебе? — дрожащие ладони МакКейна скользили по волосам, по шее — с такой невозможной для него нежностью, словно в нем что-то ломалось сейчас. Словно оно ломалось все эти дни, по кусочкам. — Пожалуйста, Ники… Я просто хочу… к тебе… Пожалуйста…

Доминик задохнулся, зажмуриваясь. Слишком огромное искушение — слушать Тони и при этом еще и смотреть на него. Так никакой силы воли не останется.

— Нет, — сам поражаясь собственной решимости, проговорил он.

И мотнул головой, отгоняя наваждение.

Тони вжался лбом в его плечо, не разжимая объятий. Он молчал.

— Не сейчас, — добавил Доминик. — Я хочу с ней познакомиться. Поближе.

МакКейн ощутимо напрягся и поднял голову.

— Зачем? — настороженно спросил он.

— Затем, что я так хочу, — как можно мягче пояснил Дом.

Ну, не объяснять же ему — такому, в самом-то деле. Прямо сейчас, когда он едва соображает, потому что у него возникла идея, и его на ней переклинило, и, значит, пытаться взывать к голосу разума уже бесполезно…

— Пойдем, — Доминик потянул его за руку. — Нехорошо бросать девушку в одиночестве. Тем более, тебе, вроде как, на меня всего три минуты выделили.

У Тони были такие беспомощные, отчаянные глаза, что Дом на мгновение увидел в них самого себя — задыхающегося от потери и одиночества еще пару часов назад.

— Пойдем, — повторил он, притягивая его к себе и целуя пылающую щеку.

В это время снова распахнулась дверь — судя по всему, более чем яростным рывком.

— Вы так и будете в коридоре отираться?! — без перехода заорала Кэтрин. — Или все-таки изволите прекратить шушукаться?

— Ты так и будешь целый вечер на меня орать?! — мгновенно вспыхнув, рявкнул в ответ Тони.

— Кэти, все, мы закончили, — вклинился Доминик, успокаивающе кладя ладонь на плечо парня и ненавязчиво подталкивая девушку в комнату. — Извини, что так долго. МакКейн, закрой пасть и поищи в своих апартаментах что-нибудь, что можно выпить. У меня голова от вас обоих раскалывается.

Тони, на удивление, только скрипнул зубами и шагнул следом, одарив Кэтрин испепеляющим взглядом. Та, демонстративно проигнорировав его недовольство, рухнула в кресло, разваливаясь и поджимая под себя ногу, и снова принялась буравить глазами гостя.

Мерлин… — опускаясь на пол у камина, мысленно простонал Доминик. Я что, когда-то сдуру решил, что мне нравится грубость? Наверное, я пару раз слишком громко это подумал… Никогда больше не буду хотеть, не разобравшись, во что именно ввязываюсь…

* * *

— Так чего ты хотел от меня? — спросил Северус.

Больше всего смущало, сбивало с толку неосязаемое, смутное ощущение, что Драко пришел просить его не об одолжении, а о чем-то таком, что нельзя с легкостью сформулировать. Точнее — что он нуждается сейчас в эфемерном и призрачном, неразумном чувстве, за которым раньше не приходил никогда.

Разве что, может быть — до того, как в его жизни возник Гарри Поттер…

Малфой вздохнул и уставился в сторону, на плывущие к горизонту клочковатые облака. Бледные пальцы, сцепленные в замок, сжаты до посиневших костяшек. Холодный ветер треплет пряди светлых волос, обрамляющих истончившееся лицо. Северус поймал себя на горьком, бессознательном желании просто заткнуться и выслушать его — и слушать, сколько потребуется, молча сидя рядом, глядя в ту же сторону. Не споря и не возражая.

И не давая ненужных сейчас советов.

— Попросить, — ровно проговорил Драко, не оборачиваясь. — Ты ведь все равно давно уже не уезжаешь отсюда. Тебе не будет сложно не уезжать и пока меня не будет?

Северус удивленно моргнул.

— Мне спокойнее, когда я знаю, что ты рядом, — грустно улыбнулся Драко и, помолчав, добавил: — с ними.

Это не лезло ни в какие ворота. Он что, просит меня присмотреть за Поттером? — мысленно ухмыльнулся Снейп. Нет, это вряд ли… Хватает и других проблем.

— Панси еще больше двух недель до родов — ты наверняка успеешь вернуться, — медленно заговорил Северус. — К тому же, я в любом случае не стал бы оставлять ее одну именно сейчас, постоянное наблюдение у колдомедика ей необходимо… Что же до твоих ребят, то мистер Рэммет, мне кажется, вполне мог бы…

— Мистер Рэммет и сам сейчас попал в ситуацию, в которой я не могу ручаться за его дальнейшее поведение, — горько усмехнулся Драко. — Но, вообще-то, я говорил не о них с Панси. Я… о Гарри. И Луне.

— А что с мисс Лавгуд? — как можно ровнее поинтересовался Северус.

— Иногда мне кажется, что она умирает.

Он как-то так это сказал — спокойно и невыразительно, с такой пугающей, собранной в один сжатый кулак бьющейся болью, что Снейп на мгновение остолбенел.

— И Гарри… тоже… — почти беззвучно закончил Драко, опуская голову.

До Северуса только сейчас дошло, что сидящий рядом с ним Малфой едва сдерживает истерику — не сиюминутную, а длящуюся внутри уже долгие недели и месяцы, все нарастающую и набирающую обороты. Что все его спокойствие — только маска. Только дань необходимости.

— Что за чушь? — выдохнул он наконец.

— Ты сам слышал, что он несет, — покачал головой Драко, растирая лоб кончиками нервных пальцев. — Тот Гарри Поттер, которого я знал, никогда бы не выбрал трусость. Потому что это трусость, Северус… Когда ты предлагал ему убить Эббинса… ты был прав. А он — нет.

Снейп втянул воздух сквозь сжатые зубы — и понял, что понятия не имеет, что на это можно ответить. А промолчать — тоже неправильно.

— А как же все ваши доводы? — наобум спросил он. — Насчет этого, Миллза. Ты сам поддерживал Поттера…

— Я всегда поддерживаю Поттера, — мягко перебил его Драко. — Но из этого не следует, что он всегда прав. Ты очень верно сказал — он никогда не оглядывался на последствия, если ситуация требовала вмешательства. Тот Гарри, с которым мы основали эту школу, задушил бы Кристиана собственными руками еще полгода назад… и уж точно не довел бы до того, чтобы тебе пришлось предлагать ему оторвать задницу от стула и напоминать об ответственности. И я тебя уверяю, Северус — он действительно нашел бы, как это сделать, чтобы никто из ребят не пострадал. У него талант находить невозможные решения там, где их нет. Ну, то есть… — он запнулся. — То есть — был талант…

Северус поймал себя на отчетливом ощущении, что ему отчаянно хочется поверить сейчас — это происходит не на самом деле. Отодвинуть куда подальше все, что говорит Драко, помотать головой и забыть о его словах. Не думать о них.

Потому что, если о них все-таки думать, то выводы неизбежно получатся уж слишком не теми, какие хочется получить.

Ну вот, мне опять — хочется, поморщившись, подумал он. Старею, что ли…

— И кошмары, — внезапно добавил Драко, по-прежнему глядя перед собой. — Они не заканчиваются, Северус.

— Зелье не помогает? — неверяще переспросил Снейп.

Зелье для сна без сновидений не могло дать сбой — если, конечно, сны Поттера не были наведены магически. Но этот вариант они с Драко проверили еще два месяца назад, и сейчас были убеждены абсолютно — это не внешняя атака и не чья-то попытка провести стихийный Ритуал.

— Помогает, — криво улыбнувшись, кивнул Малфой. — Только он их и днем видит — даже когда не спит. Думает, я не замечаю… — Драко прерывисто вздохнул и снова перевел взгляд на кучкующиеся у горизонта облака. — Знаешь, его раньше здорово клинило — на том, что он виноват в каждой смерти. Но я думал, что он на самом деле давно это пережил… И понял… А теперь вот — опять… У него как будто мозги отшибает — такое чувство, что последних пяти лет и не было. Все то же самобичевание и те же страхи, что от него одни неприятности. И… он избегает меня. Нас всех.

Он и меня избегает, мрачно подумал Северус. Что, впрочем, неудивительно. Разве когда-нибудь было иначе?

Драко, сам того не замечая, потихоньку машинально раскачивался на стуле.

— И… я больше не чувствую его, — все так же тихо говорил он. — Ни его, ни Луну. Как будто они то ли спрятались где-то в себе, то ли… это вообще не они. Лавгуд ходит с такими глазами, будто у нее что-то болит, и она уже от боли свихнулась почти что. Ничего вокруг не слышит… И… мы снова спим вчетвером. По-другому — никак…

Снейп молчал. Привычная шпилька о личной жизни Малфоя увяла где-то внутри, толком так и не попросившись на язык.

— Я боюсь оставлять их одних, — ровным голосом пояснил Драко. — Иногда мне кажется, что мы только поэтому и живы до сих пор — что я пытаюсь удержать каждого. Панси совсем на внешний мир не реагирует — живет где-то, с сыном вдвоем. Как будто оба в одном коконе завернуты…

— Это нормально, — быстро вставил Снейп. — Для женщины на последних сроках — это нормально, было бы только хуже, если бы она по-прежнему пыталась делать вид, что ребенок — не повод перестать работать целыми днями.

Малфой грустно усмехнулся и потер лоб.

— Я должен уехать, Северус, — прошептал он. — Пока зовут и хотят, чтобы начатые Перкинсом переговоры продолжились. Второго шанса не будет…

— Я знаю, — машинально откликнулся Снейп.

— …Еще немного — и до Грэйнджер дойдет, что нас никто